Жена башмачника

Энца приготовила поднос, чтобы поставить на него еду для Анны, налила стакан домашнего вина из бутылки с самодельной этикеткой «Isabelle Bell», отрезала несколько ломтиков хлеба, добавила немного мягкого масла, пристроила тарелку с супом. Положив на поднос полотняную салфетку, она отнесла его в гостиную.

Анна Буффа расположилась на оттоманке, обитой коричневой шенилью. Одна нога лежала на мягкой кушетке, другая свешивалась на пол. Глаза ее были закрыты. Бледно-голубое платье задралось до колен, кружевной воротник съехал набок. На мгновение Энца почувствовала жалость. Некогда красивое лицо Анны сейчас было испещрено морщинками – следами тревог. С возрастом кожа стала дряблой, в черных волосах зазмеились серебряные нити. Анна все еще пользовалась по утрам помадой, но к вечеру на губах оставался лишь слабый оранжевый след, только подчеркивавший измученный вид.

– Ваш обед, синьора. – Энца поставила поднос на оттоманку.

– Энца, посиди со мной.

– У меня еще столько работы! – Энца выдавила из себя улыбку.

– Я знаю. Но все-таки посиди.

Энца присела на краешек кушетки.

– Как дела на фабрике?

– Отлично.

– Я должна написать твоей матери, – сказала Анна.

Энца удивилась, откуда взялся этот мирный тон и сентиментальное настроение. Она бросила взгляд на стакан с виски и поняла, что Анна уже расправилась с его содержимым. Это и объясняло внезапную теплоту.

– Вы бы поели супа, – сказала Энца, подкладывая подушечку Анне под поясницу. Это была единственная ласка, которую Анна получала в нынешней жизни, и она наслаждалась этой малостью.

Анна разложила на коленях салфетку и не спеша отхлебнула суп.

– Восхитительно, – поблагодарила она Энцу, разомлев от действия янтарного напитка.

– Спасибо. – Энца взглянула на отекшие лодыжки Анны. – Вам бы попарить сегодня ноги, синьора.

– Да, с лодыжками снова беда, – вздохнула Анна.

– Это виски, – сказала Энца.

– Знаю. Вино идет мне на пользу, а виски – нет.

– Крепкому спиртному некуда деться в нашем теле.

– А ты откуда знаешь? – Анна с подозрением прищурилась.

– Моя мама всегда говорила – если пьешь вино из собственного винограда, оно никогда тебе не навредит. Но на Адамс-стрит мало места для виноградных шпалер, – улыбнулась Энца.

– Эванжелина Палермо выращивает виноград и делает вино, – с горечью сказала Анна. – Поставь мне пластинку.

Энца поставила на патефон запись арии из «Тоски» в исполнении Энрико Карузо.

– Не поцарапай! – прикрикнула Анна.

Энца осторожно опустила иглу на внешнюю бороздку и уменьшила звук.

– Синьора, расскажите мне, почему вы так любите оперу.

– У меня были способности.

– Почему же вы не поете в церкви?

– Я выше этого, – прошипела Анна. – Я не могу растрачивать свой талант в церковном хоре. Поэтому я вообще бросила петь.

Энца вернулась на кухню, чтобы покончить со своими обязанностями. Она пообещала себе, что в ее доме все будет поставлено по-другому. Невестки Анны забирали еду к себе наверх в разное время, а свекровь не уважали вовсе.

Энца с тоской думала о своем доме, о том, как близка она была со своими братьями и сестрами. Они делили еду, обязанности и разговоры. Казалось, что сами горы с их величественными уступами, покатыми зелеными лугами и исхоженными тропами тоже принадлежат им. Раванелли были настоящей семьей, а не просто жили под одной крышей, как Буффа.

Всякий раз, когда она думала о Скильпарио, глаза наполнялись слезами. Разговоры с матерью обычно затягивались за полночь. Энцу внезапно поразила мысль, что семья никогда не искала общества Анны, даже и не думала с ней разговаривать. Анна Буффа не знает, чего лишается, подумала она. А может, и знает. Возможно, именно потому она пила виски и так громко включала музыку. Анна Буффа хотела забыться.



Карла убрала тарелки со стола в саду. Она устроила во дворе под старым вязом настоящий пир для Чиро и Луиджи, проработавших десять часов без перерыва. Здесь были ригатони под соусом из свинины, ломти хлеба с маслом, салат из свежей зелени и бокалы с домашним красным вином. Ремо пожарил на гриле каштаны. Когда плоды начали взрываться, раскрывая свои гладкие раковины, он поискал глазами подмастерьев. Молодые люди по очереди рассказывали истории, вызывая друг у друга взрывы хохота. С тех пор как приехал Луиджи, Чиро казался гораздо счастливее, будто старый друг вдохнул в него новую жизнь. Ремо видел, что Чиро изголодался именно по такой дружбе, которой его одарял Луиджи, – основанной на общих воспоминаниях и общих целях. Ремо не хотел потерять ученика и понял, что лучший способ его удержать – нанять и его друга.

– Знаешь, Чиро, когда ты смотрел на образцы кожи, мне вот что пришло в голову. – Ремо уселся рядом с ними. – Вовсе не обязательно переходить к женской обуви прямо сейчас. Это хорошая идея, но на будущее.

– Я понимаю, – откликнулся Чиро, но трудно было не заметить промелькнувшего на его лице разочарования.

– Однако нам нужно расширять наше дело, особенно если я должен буду выплачивать еще одно жалованье. – Ремо взглянул на Луиджи.


Чиро просиял:

– Я слушаю.

– Обувная лавка Дзанетти должна прийти к людям на их рабочие места. Представь, что мы поставим фургон рядом со строящимся мостом Хеллз-Гейт. Ты сможешь чинить ботинки прямо на месте, а также принимать заказы на новые. Теперь, когда есть еще одна пара рук, мы сумеем устроить настоящий конвейер, доставляя партии товаров прямо на стройку.

– Так мы сможем заполучить греков из Астории, русских из Грейвсенда, ирландцев из Бруклина, – подхватил Чиро. – Все они станут носить ботинки Дзанетти. Наш фургон будет ездить по городу от одной стройки к другой в поисках все новых покупателей. Это потрясающая идея.

– Луиджи может пока, на время обучения, оставаться со мной в лавке, а ты будешь расширять наш бизнес на местах. А потом вы станете меняться, – продолжил Ремо. – Мастер уступает дорогу, и подмастерье берет дело в свои руки.

– Прекрасная возможность, – сказал Луиджи. – Что ты думаешь, Чиро?

– Мне нравится, – ответил Чиро.

– Мальчики, что вы тут замышляете? – спросила Карла.

– Собираемся поставить обувную лавку Дзанетти на колеса, – объяснил Чиро.

– А со мной кто-нибудь собирался посоветоваться?

– Поприветствуй нового ученика, – ответил Чиро. – Тебе придется заказать в банке еще одну зеленую сумку, потому что этот парень поможет тебе ее наполнить.

Карла просияла.



Энца закончила мыть оставшуюся от обеда посуду, тщательно вытерла и поставила на полку. Миски из-под супа и хлебные корзинки, которые невестки Анны выставляли за двери своих комнат, она собирала по всему дому. Когда на рассвете этого дня Энца вернулась с фабрики, раковина была полна пустых детских бутылочек, грязных тарелок и стаканов. После долгой ночной смены Энце пришлось все это вымыть, прокипятить бутылочки и снова убрать кухню.

Наведя порядок, Энца собрала в сумочку еду – черствую булку, кусок сыра и яблоко. На цыпочках прокравшись мимо синьоры Буффа, храпевшей в гостиной, она вышла на улицу, заперев за собой дверь. Затем быстро зашагала по темным улицам Хобокена, стараясь не привлекать к себе внимания мужчин, группками стоявших на углах улиц, и женщин, сидевших на крылечках и наслаждавшихся освежающим ночным воздухом.

Порой какой-нибудь молодой человек, перегнувшись через перила балкона, свистел ей вслед. Она слышала смех его друзей, и по спине пробегал холодок страха. Энца не рассказывала отцу, что работает в ночную смену. Он стал бы волноваться, узнав, что она в одиночестве бродит по ночному Хобокену.

Чтобы обезопасить себя, Энца придумала маленькие хитрости. Следует перейти улицу, чтобы оказаться в поле зрения полицейского, совершающего обход, но, если его нигде не видно, а при этом чувствуешь на себе чей-то взгляд, то надо нырнуть в переулок и переждать, пока не минует угроза, потом можно будет еще полмили пройти спокойно.

Швейная фабрика Меты Уокер была самой большой в Хобокене. Первый этаж из местного песчаника надстроили двумя деревянными, крашенными в серый цвет, и они походили на дешевый бумажный колпак, нахлобученный во время вечеринки. Снаружи змеились металлические пожарные лестницы, на их квадратные площадки открывались двери, помеченные словом «Выход». Курьеры часто использовали их, чтобы передать послание фабричным работницам.

На фабрике работало около трех сотен девушек. Они трудились по двенадцать часов, посменно, обеспечивая круглосуточный график шесть дней в неделю. Операторы машин требовались постоянно, и этот круговорот превратил фабрику в отправную точку для множества иммигранток.

Фабрика производила женские хлопковые блузки всевозможных фасонов: с круглым воротником и застежкой сверху донизу; с гладкой планкой и гофрированным лифом; с квадратным вырезом и кружевной оборкой; с длинными рукавами и стоячим воротником в полдюйма, а также в популярном стиле «смокинг» – без воротника, с кокеткой и коротким рядом пуговиц.

Энца собрала дюжину белых хлопковых блузок, связала их вместе полосой ткани из остатков раскройки, бросила в полотняную корзину на колесиках, в которой уже было штук двадцать подобных связок, и покатила корзину в цех отделки. Толкая ее, Энца громко практиковалась в английском – за грохотом машин все равно ничего слышно не было.

– Эй, макаронница! – окликнул ее Джо Нил, когда она проходила мимо.

Джо, работавший в цехе отделки, был племянником владельца фабрики. Крепко сложенный, пяти с небольшим футов росту, с гладко зачесанными каштановыми волосами, по последней моде разделенными посередине ровным пробором и блестевшими от помады, он улыбался ярко-белыми зубами американского богача, вскормленного на отборном молоке. Джо дразнил девушек, и многие его боялись. Он расхаживал по фабрике с таким видом, будто уже ее хозяин.

– Когда ты пойдешь со мной гулять? – прошипел Джо. Он шел по пятам за Энцей, толкавшей корзину.

Энца оставила его слова без внимания.

– Отвечай мне, макаронница!

– Заткнись, – произнесла Энца спокойно и твердо, как научила ее Лаура, лучшая подруга.

Джо Нил уже поработал в самых разных цехах фабрики, но нигде не задерживался надолго. Другие девушки-операторы рассказывали Энце, что Джо выгнали из военной школы, куда послали, чтобы он исправился. Девушки предупредили о нем Энцу в первый же день и посоветовали ей избегать этого негодяя. Но с тех пор, как в ее обязанности стала входить доставка блузок в цех отделки, это стало невозможно. Сначала Джо пытался флиртовать с Энцей. Когда она не ответила на ухаживания, его насмешки усилились. Теперь он специально подкарауливал ее, чтобы задирать и провоцировать, выбирая моменты, когда Энца была одна. Он прятался за передвижными вешалками с блузками или вырастал перед ней, когда она заворачивала за угол. Ночь за ночью Энца терпела его издевательства. Проходя мимо, она высоко поднимала голову.

Джо Нил сидел на раскроечном столе и болтал ногами. Вместо того чтобы улыбнуться, он снова стал насмехаться:

– Макаронница задирает нос!

– Не говорю по-английски, – солгала Энца.

– Я это исправлю.

Не обращая на него внимания, Энца продолжала толкать корзину к концу прохода. Водрузив ее на место, она посмотрела на часы и направилась в комнату, где девушки обедали.

– Сюда! – Лаура Хири помахала Энце с дальнего конца комнаты отдыха, бетонной коробки, заставленной некрашеными закусочными столиками с приставными скамейками.

Лаура была стройной и гибкой – девушка-свеча, с пламенеющими волосами и живыми зелеными глазами, покрытым веснушками носиком и безупречно очерченными розовыми губами. Ирландка Лаура подчеркивала свой рост, нося длинные прямые юбки и жилеты к ним в тон поверх накрахмаленных блузок. Как и Энца, всю свою одежду она шила сама.

Девушки с фабрики обычно вполне сердечно относились друг к другу в рабочее время, но эта дружба редко продолжалась за дверями цехов. Лаура и Энца были исключением: после исторического спора об отрезах ткани каждая распознала в другой родственную душу.

Каждые несколько месяцев хозяева фабрики чистили оборудование и выбрасывали остатки, целые ярды материи, которые не были использованы, или образцы, отвергнутые нетерпеливыми коммивояжерами. Эти куски полотна, всевозможной длины и ширины, свернутые в рулоны, не имели никакой ценности для владельцев фабрики, но могли быть спасены опытной швеей, которая пустила бы их на изготовление или отделку платья.

В первый же рабочий день Энцу вместе с другими швеями пригласили посмотреть эти остатки. Энца и Лаура одновременно положили глаз на кусок бледно-желтого ситца с рисунком в виде мелких чайных розочек с зелеными листочками. Едва Энца к нему потянулась, Лаура схватила отрез, приложила к себе и пронзительно закричала: «Желтый и зеленый – мои цвета!»