Жена башмачника

– Только не говори ей этого.

– Что я, сумасшедший? – Ремо с опаской взглянул на дверь.

– Я очень благодарен тебе. Ты не обязан был меня брать.

– Каждый мальчик заслуживает второго шанса, – пожал плечами Ремо.

– Полагаю, что это ко мне не относится. Я не совершал ничего дурного. Но понял – неважно, что я об этом думаю. Во что верят падроне – только это имеет значение.

– У каждого из нас есть свой падроне. – Ремо кивком указал на лестницу, ведущую наверх. – Тридцать семь лет она учила меня держать рот на замке и следовать ее указаниям. – Он понизил голос: – Не женись на падроне, Чиро. Найди тихую девушку, которая охотно будет заботиться о тебе. Честолюбивая женщина убьет тебя. Для них всегда нужно что-то сделать. Прямо по списку, который никогда не кончается. Они хотят больше, больше, больше, и поверь мне, это «больше, больше, больше» ведет к погибели.

– Не беспокойся обо мне. Ради пропитания я шью обувь, а любовь… только когда это мне удобно.

– Умный мальчик, – сказал Ремо.

– О чем это вы здесь разговариваете? – спросила Карла, входя в комнату с письмом в руках. Она сгребла в сторону образцы кожи. – Что вот это здесь делает? – рявкнула она и оглянулась на Чиро. – В этой мастерской будут шить только рабочие ботинки. Выбрось из головы пустые мечты.

Чиро и Ремо переглянулись и рассмеялись.

– Очень хорошо, что книги у меня под замком, – продолжала бушевать Карла. – Если бы я доверила дело вам двоим, то в один прекрасный день, вернувшись домой, обнаружила бы, что вместо ботинок вы делаете канноли[51]. Вы – парочка мечтателей. – Карла отдала Чиро письмо и начала подниматься по лестнице.

Прочитав обратный адрес, Чиро обрадовался. Письмо из семинарии в Риме, где обучался Эдуардо. Извинившись, Чиро вышел с письмом в сад, сел, пристроив ноги на ствол дерева, и осторожно вскрыл конверт. Совершенная каллиграфия Эдуардо была настоящим произведением искусства. Чиро благоговейно развернул листок.

13 октября 1916 года

Мой дорогой брат,

Благодарю тебя за ботинки, которые ты мне прислал. Я туго зашнуровал их и, прямо как прима-балерина, опробовал стальные носы, о которых ты упоминал. Наш старый друг Игги не смог бы встать на пуанты. Конечно же, я осмотрел ботинки с тщательностью сестры Эрколины и счастлив удостовериться, что ты ни на йоту не преувеличиваешь уровень своего мастерства. Bravo, Чиро, bravissimo! Пусть я и ношу галилейские сандалии, но все еще могу оценить по достоинству пару отличных ботинок!

У меня есть новости, касающиеся нашей матери.



Чиро подался вперед в старом плетеном кресле.

Эти известия поступили ко мне в письме, отправленном аббатисой монастыря на озере Гарда, где наша мать проживает последние несколько лет. Знаю, что новость станет для тебя потрясением. Мама находилась так близко от нас, всего лишь в нескольких километрах от Бергамо. Но она была очень больна. Оставив нас в монастыре, она тотчас отправилась в Бергамо, к доктору. Он поставил ей диагноз и отправил к монахиням, которые держат больницу и санаторий. Наша мама страдала от психического расстройства – столь жестокого, что не смогла бы исполнять свои обязанности. Смерть папы ввергла ее в состояние такого глубокого горя, что она не сумела его побороть. Сестра Эрколина убедилась в том, что о маме заботятся наилучшим образом, и теперь она, как мне сообщили, тоже работает в этой больнице. Я написал ей и рассказал о тебе и о семинарии. Как ты знаешь, семинаристам не дозволяется общаться с членами своей семьи кроме как посредством писем. Если бы я мог в эту минуту перелететь через стены и увидеть маму, я бы так и поступил – хотя бы ради того, чтобы написать тебе и рассказать, что я видел ее собственными глазами и что она здорова и невредима. Но, увы, у меня есть только заверения сестер на сей счет. Мы должны верить, что они заботятся о ней так же, как они всегда заботились о нас.



Чиро заплакал.

Новость, что мама жива, стала для меня настоящим благословением. Я боялся, что мы никогда снова не увидим ее лицо и даже не узнаем, что с ней случилось. Мы должны быть благодарны за эту новость и молиться о том, чтобы мы однажды воссоединились. Сам я постоянно молюсь о тебе, мой лучший и единственный брат, и вспоминаю, насколько горжусь тобою. Не то чтобы я раскаивался в этой гордыне. Я знаю, чего ты стоишь.

Всегда твой, Эдуардо.



Ремо стоял у двери в сад и смотрел, как Чиро вытирает слезы, тщательно складывает письмо и кладет его обратно в конверт. Он вспоминал день, когда Чиро сошел с парома, прибывшего с острова Эллис. Несмотря на свой рост и избыток энергии, тогда Чиро был невинным мальчиком. А сейчас Ремо видел мужчину – мужчину, которого любой отец с гордостью назвал бы своим сыном.

Годы шли, и Ремо обнаруживал все больше и больше смысла в отношениях мастера и такого ученика. Этот опыт был сродни опыту отцовства, прежде недоступного Ремо, и он наслаждался им.

– Чиро, у тебя гость, – сказал Ремо. – Говорит, что вы старые друзья.

Чиро вернулся в лавку.

– Ты так и не написал мне! – Это был Луиджи Латини.

Торчавшие прежде в разные стороны волосы Луиджи теперь гладко зачесывал назад с помощью помады, под его аккуратным носом красовались модные усики щеточкой.

– Луиджи! – Чиро обнял старого приятеля. – Ты сам-то мог бы мне написать! Где твоя жена? – Чиро посмотрел за спину Луиджи.

– У меня ее нет.

– Что случилось?

– Я тогда приехал в Минго-Джанкшен, как и планировалось, – печально кивнул Луиджи, – но ведь знал, знал, что фотография слишком хороша, чтобы быть правдой. Не смог смириться с ее носом. Я пытался. Но, правда, не смог. Тогда я разжился уважительной причиной. Сказал, что умираю и что у меня малокровие. Заявил отцу, что его дочь не заслуживает участи молодой вдовы. Чуть в пустой гроб не залез, прижав к груди лилию. И, пока они не успели догадаться, что я лгу, запрыгнул в грузовик и свалил в Чикаго. Где и работал до последнего времени, мешал бетон на строительстве дорог. Шесть лет вкалывал в артели. И мог бы еще двадцать. Дороги строят от Чикаго до Калифорнии.

– Но как ты нашел меня?

– Вспомнил про Малберри-стрит, – сказал Луиджи. – Мы так хорошо трудились вместе на пароходе, и я подумал – вдруг мы сможем снова поработать вместе?

– Как трогательно! – Карла стояла в дверном проеме, завязывая на седых волосах красный платок. – Но ты не можешь здесь остаться.


– Ну, мама, – умоляюще протянул Чиро, подмигнув Луиджи. Чиро звал синьору мамой, только когда ему было от нее что-то нужно, и они оба это знали.

– Я тебе не мать, – отрезала Карла. – Здесь нет лишней комнаты.

– Посмотри на него. У него все позвонки на шее видны. Луиджи почти не ест. Ему хватит одной ложки кавателли[52].

– Верится с трудом. Когда он попробует мои кавателли, он съест целый фунт!

– Ты слышал? Синьора приглашает тебя на ужин, – сказал Чиро.

– На Гранд-стрит есть пансион, – сказала Карла, записывая адрес. – Отправляйся туда, сними комнату и возвращайся к ужину через час.

– Да, синьора, – ответил Луиджи.



Шестая годовщина пребывания Энцы на Адамс-стрит в Хобокене не была отмечена ни бокалом шампанского, ни куском торта и уж точно обошлась без выражения какой-либо признательности со стороны синьоры Буффа.

Через несколько месяцев после того, как Энца поселилась у кузена Буффа, Марко Раванелли покинул Хобокен, отправившись в угольные шахты Пенсильвании. Теперь он находился в шести часах езды на поезде и исправно присылал часть своей зарплаты Энце. Она, в свою очередь, относила деньги в банк вместе с собственным заработком и отсылала чеки матери в Италию. Каждое Рождество Марко старался навещать дочь. Раванелли праздновали очень тихо, ходили к мессе, обедали вместе, и он возвращался на работу, как и она, – зарабатывая сверхурочные во время праздников.



Год назад в их план вмешался счастливый случай. Джакомина предложила купить клочок земли в горах над Скильпарио. Места хватило бы только на то, чтобы построить дом, но Марко ухватился за эту возможность. Вместо того чтобы приобрести один из скромных домиков, выходящих на Виа Белланка, Марко и Энца решили и дальше работать в Америке, пока не скопят достаточно, чтобы построить именно такой дом, о котором Марко мечтал. Не величественное здание, но настоящее семейное гнездышко с очагом, с гостиной в три окна, в которые будет литься солнечный свет, пятью спальнями, где смогут разместиться Энца с братьями и сестрами, – чтобы всем хватило места, чтобы их собственные семьи тоже собрались под этой кровлей. Энца знала, что изменение первоначальных планов задержит их в Америке дольше, чем они надеялись.

Энца и Марко шесть лет копили жалованье, всячески ограничивая себя в тратах, и шкатулка с деньгами у Джакомины в Скильпарио понемногу наполнялась. Баттиста и Витторио продолжали дело Марко, занимаясь извозом. Они брались за любую подработку, но без денег из Америки не выжили бы.

Пересекавшие Атлантику письма на тонкой голубой бумаге были заполнены подробными планами, касавшимися будущего дома. Крыльцо с креслом-качалкой, два садика – один, выходящий на восток, с грядками для овощей и трав, и другой, смотрящий на запад, где подсолнухи поворачивали бы головки вслед заходящему солнцу. Просторная кухня с длинным деревенским столом и множеством стульев, подвал, где можно было делать и хранить вино, глубокая печь с поворотным вертелом.

Рискованное путешествие Энцы и Марко в Америку делало все это реальным, вплоть до изящных мелких деталей вроде занавесок из домашнего кружева ручной работы. Раванелли прекрасно умели копить деньги. Они привыкли к лишениям, тратясь в Америке только на жизненно важные нужды. Все остальное отправлялось к Джакомине, которая большую часть откладывала на строительство. Их будущий дом станет крепостью, которая защитит их от нужды, напастей и дальнейших потерь.

Энца, как и любая другая девушка, мечтала об атласных туфельках и элегантных шляпках, но, думая о матери, она отодвигала свои желания ради их общей мечты. Каждую неделю, получив деньги от отца, она писала ему письмо, сообщая только хорошие новости. Она рассказывала смешные истории о девушках с фабрики, где работала, и из церкви, в которую ходила.

Энца очень мало писала о семье Буффа, потому что жизнь с ними была почти невыносимой. С ней дурно обходились и заставляли трудиться сверх всякой меры: убирать, готовить и стирать для Анны Буффа и трех ее невесток, живших в квартирах над нею. Хотя Буффа и были кровными родственниками Джакомины, они состояли всего лишь в троюродном родстве. Про них вспомнили, только когда Энца и Марко стали искать любые связи, которые помогли бы им перебраться в Америку. Анна не рассматривала Энцу как члена своей семьи и всячески давала это понять.

Энце выделили маленькую каморку в подвале, складную койку и лампу. Это было настоящее рабство, и немногие счастливые минуты, которые ей выпадали, были связаны с друзьями, обретенными на фабрике. Каждую ночь перед сном Энца обещала себе, что, как только деньги на дом будут собраны, они с Марко вернутся в Скильпарио и жизнь снова станет прежней. Папа будет, как раньше, править повозкой, а Энца откроет собственное ателье. Она отодвигала в сторону мысли о морской болезни, поклявшись себе, что переживет обратную дорогу. Мечты о горах, о надежных маминых руках, о смехе братьев и сестер посещали ее каждый день – но лишь мелькали где-то на границе сознания.

Энца тщательно заклеила письмо, адресованное матери, и положила его в карман фартука.

– Винченца! – прогремел из кухни голос синьоры Буффа.

– Иду! – крикнула Энца в ответ. Она сунула ноги в туфли и начала подниматься по ведущей из подвала лестнице.

– Где плата за комнату?

Достав из кармана доллар, Энца вручила его хозяйке. Первоначальное соглашение заключалось в том, что она работает в обмен на стол и кров, но об этом быстро забыли, когда Пьетро Буффа нашел работу в Иллинойсе и взял с собой трех сыновей – прокладывать железную дорогу на Среднем Западе. Энцу в этом доме удерживали лишь рассказы о девушках-иммигрантках, покинувших дом поручителя и оказавшихся на улице, без жилья и работы.

– Ты до сих пор не принесла выстиранное. Джине нужны одежки для младенца. – У синьоры Анны Буффа были тонкие черные брови, вздернутый нос и жестокий рот. – Мы устали ждать, когда ты сделаешь всю свою работу.

– Я повесила белье утром, когда уходила. Джина могла бы его снять.

– Она смотрит за ребенком! – взвизгнула Анна.

– Или кто-то из девочек мог бы помочь.

– Дора занята! У Дженни дети! Это твоя работа!

– Да, синьора. – Энца взяла бельевую корзину и вышла на кухню.

Анна крикнула ей вслед:

– Солнце сядет, и белье отсыреет. Не знаю, зачем я пустила тебя к себе, глупая девчонка!

Позже тем же вечером Анна стояла в гостиной у фонографа. Она перебирала записи Энрико Карузо, тасуя конверты, будто карты. Выбрав пластинку, она поместила ее на поворотный круг и покрутила ручку. Игла опустилась на бороздки, и Анна налила себе стакан виски. Вскоре воздух наполнился протяжными, глубокими звуками – Карузо виртуозно исполнял арию на итальянском. Царапины на диске из шеллака делали голос только слаще, бороздки все углублялись от частого использования. Анна снова и снова слушала «Mattinata»[53], до предела вывернув громкость, пока сосед не закричал: «Basta!» Тогда она сменила пластинку, и музыка из «Лючии ди Ламермур» звучала, пока Анна не уснула. Игла все скребла по внутренней дорожке, пластинка все шипела и шипела.

Энца проверила, как там свежая паста, которую она сделала утром и повесила сушиться на деревянные штырьки. Когда паста высыхала, в воздухе плыл пыльный запах муки. Тогда Энца особенно тосковала по кухне Раванелли в Скильпарио, по дням, когда мама рассыпала муку по столу и они скатывали рыхлые колбаски из картофельной пасты, чтобы сделать ньокки, или сворачивали в трубочки маленькие тонкие блинчики, наполняя их сыром и кусочками сладкой колбасы.

Занимаясь домашней работой, Энца старалась не думать о родном доме. Она с радостью помогала бы собственной матери, а не склочной хозяйке. Энца механически перестирала на застекленной террасе горы белья. Ни одна из женщин семьи Буффа не работала на местных фабриках, не брала на себя никакой работы по дому. Они относились к Энце как к личной служанке. Они так быстро привыкли к тому, что за них все делают, будто выросли в доме с прислугой.

Энца подняла жестяной таз, полный мокрого белья, которое она отстирывала и полоскала вручную. Открыв дверь-ширму, она вышла на маленький, покрытый травой клочок земли позади дома, где до того сама натянула бельевую веревку. По поводу каждого квадратного фута пространства, включая воздух, здесь шла ожесточенная торговля. Пересекающиеся линии веревок превращали небо в решето.

Приподняв углы передника, Энца заткнула их за пояс. Затем наполнила получившийся карман прищепками. Она вытащила из таза отбеленную пеленку и, повесив на веревку, надежно прищепила. Провернула рукоятку блока, пеленка отъехала, и Энца повесила еще одну, потом еще и еще. Белье, выстиранное Энцой, сверкало белизной – ярче, чем любое другое во дворе. Она пользовалась щелоковым мылом, а потом вымачивала вещи в горячей воде и отбеливала.

Энца повесила подштанники, панталоны и одну за другой юбки семейства Буффа. Только обосновавшись здесь, она сначала добавляла в воду для полоскания капельку лавандового масла, как обычно делала в Скильпарио, стирая белье своей семьи, но через несколько месяцев перестала. Ее добровольное усердие не было оценено по достоинству, не получило ни признательности, ни одобрения. Ей доставались только упреки – то на подоле складка, то стирка слишком затянулась. За шесть лет на Адамс-стрит родилось четыре младенца. Энца с трудом справлялась с навалившейся на нее работой.

Анна Буффа на полной громкости слушала дуэт из «Риголетто», пока Энца грела на плите куриный бульон. Она порезала тонкими кружочками морковь и высыпала их в суп. Затем осторожно высыпала в горшок пару чашек мелкой пасты – pastina, одну за другой. Крошечные кусочки пасты, размером не больше рисинки, сделали суп густым и наваристым. Джакомина учила Энцу, что все ингредиенты в супе должны быть нарезаны кусочками одного размера, чтобы придать ему нежную консистенцию, чтобы вкус был равномерным и ни один ингредиент не перебивал бы другой.