Выход А

Я робко выложила на сверкающую поверхность кухонного стола печенья от бабушки-гардеробщицы.

– Чем богаты. Но насчет торта я не шутила. Приезжайте с ответным визитом.

– Это вам Анна Иосифовна дала? – спросил он, в который уже раз проигнорировав вопрос торта.

– Вероятно. Женщина в гардеробе. Мы подружились на почве любви к Прусту.

– Да, она любит читать ночами и путешествовать. А ее сестра Дора Иосифовна – детей. Поэтому часто помогает мне с Таней. А Анна вот работает в клубе, и это самая высокооплачиваемая гардеробщица Москвы. Они с Дорой живут этажом ниже.

– Удобно! Таня сейчас как раз у них?

– Нет, с другой няней, – улыбнулся Танин папа и ничего больше не объяснил.

Он разлил по высоким синим чашкам чай – я выбрала единственный знакомый, с чабрецом, – ловко сделал мне бутерброд из багета и паштета, включил в студии музыку. Негромко, но слышно. То ли рок, то ли джаз.

– Это джаз-рок, – ответил он на мой вопрос. – Группа Steely Dan.

– Я, конечно, такую не знаю, – вздохнула я.

– Да я сам о ней случайно узнал. В детстве нормальных пластинок в магазинах не было, и мы ходили на бульвар ими нелегально меняться. Однажды какой-то спекулянт всучил мне пластинку группы Scorpions. Я пришел домой, поставил и удивился – надо же, какой необычный альбом. Никакого тебе Wind of Change, красивый бодрый джаз. Группа Scorpions прямо выросла в моих глазах. А потом я заметил, что под наклейкой «Scorpions» есть еще одна – «Steely Dan». Обманул меня спекулянт. Зато с тех пор это моя любимая группа. Жалко, что у нас в клубе они вряд ли выступят.

– А вы что же, и группы сами возите? Не только бокалы закупаете?

– Закупаю бокалы не я, а администратор Лена. Она по хозяйственной части. Выходила в холл, отдавала мне документы, видели ее?

Еще бы не видела! Так сильно видела, что теперь вовсю ликую: Барби – это не его жена!..

– …в общем, Лена администратор, а мы с Риббентропом – владельцы, ну и я еще арт-директор. Давно вместе работаем. А с Риббентропом вообще дружим всю жизнь.

– С Риббентропом! Дружите! – Я немного подавилась хрустящей корочкой багета.

– Да, на самом деле его зовут Боря и он еврей. Риббентроп – прозвище. Мы сидели как-то классом на истории, и учитель читал лекцию об эпохе постсталинизма. Не по учебнику, а по собственным записям – тогда как раз стало можно и модно составлять альтернативные версии школьной истории. И вот учитель монотонно читает: «На место Сталина претендовали: Маленков, Молотов и… Боря, что ты смеешься, дополни!» Боря услышал слово «Молотов» и автоматически ляпнул: «…и Риббентроп!» Учитель не смог читать дальше, ржал вместе со всеми. А Боря стал Риббентропом навсегда.

– Бедный еврейский мальчик! Обиделся, наверное.

– Вы его еще увидите, он не очень бедный. И не очень обидчивый. Хотите еще бутерброд?

Я хотела бутерброд, следующий альбом группы Steely Dan и познакомиться с Борей-Риббентропом. А мне к бутерброду налили еще чаю из ездящего ситечка (Эллочка, я тебя понимаю!) и выдали плед, хотя на кухне было не так уж холодно.

– Я часто окно открываю. Квартира маленькая, нужно проветривать. Таня любит спать в студии на диванчике, так что туда сквозняки не доходят. Но гости, бывает, мерзнут.

Потайной параноик вяло поинтересовался, часто ли у Таниного папы бывают гости и особенно гостьи, но угомонился, разомлевший под пледом.

– А у нас огромная квартира, – похвасталась я. – Комнаты с произвольным количеством углов, черная Белая лестница и свободолюбивый попугай. Зря вы не хотите приехать в гости.

– Я хочу, – ответил он. – Просто вы как будто все время извиняетесь, а уже давно не за что. Я ведь тоже родитель. Понимаю, как вы перепугались. Теперь вот возьму у вас номер телефона. Буду звонить и, может быть, иногда забирать обоих детей, если это удобно. И вообще буду звонить.

Опять он улыбнулся этой своей преображающей лицо улыбкой, и мне плакать захотелось. Слишком нереально все это было, не со мной, не для меня. Я – это «ЖП», элитные диваны, бросающий трубки Вениамин, уехавшие друзья, закрытые журналы, перечеркнутые жирным крестом годы карьеры и семейной жизни, тоска и неизвестность, засасывающие в воронку. А здесь у него все так красиво, уютно и устроенно. Дом-башня под самым небом. Интеллигентные бабушки-соседки, готовые посидеть с обожаемой дочерью, лучший друг, любимое дело, красавица-администратор. Чайник – и тот с лифтом. О чем нам вообще говорить, когда (если) он (не чайник) позвонит?

– Вы ведь все еще журналист, как я понял из рассказов вашего ребенка, – ответил Танин папа на мои мысли. – Где работаете? И где бы хотели? Какую музыку слушаете, если вообще слушаете? Любите ли кино всегда или только по воскресеньям? Что еще любите? И кто та девушка, с которой вы идете смотреть завтра фильм? Я немного поговорил о себе, потому что хотел, чтобы вы нормально чаю выпили. А теперь бы вас послушал.

И я стала рассказывать. О том, что люблю английских актеров, потому что, когда они играют, на них приятно смотреть – прямо как на детей. О том, что в музыке не разбираюсь, слушаю старенькое – Queen, например. О том, что люблю капучино с плотной нежной пеной, но кофе варю в старой турке, потому что так привыкла. О «ЖП», о Вениамине, о Буке, Лисицкой и Майке. О Жозефине Геннадьевне Козлюк и наших сложных полуродственных связях, о тете Свете, Нехорошей квартире, попугае Исаиче, маме. О том, как рада, что Кузя ходит в «Бурато», и как благодарна Марине Игоревне за ее сказочное появление с шариками. О том, что совсем не знаю, где бы хотела теперь работать, потому что привыкла, что на работе мне, взрослому человеку, всегда было интересно и весело так же, как детям в «Бурато», и будни раньше проходили на одном дыхании, а теперь каждый вдох дается с трудом, и я не уверена, что в журналистике что-то изменится в ближайшие годы, а чем еще заняться, я не придумала, поэтому по утрам просыпаюсь с ощущением потери.

Он осторожно погладил мою ладонь и, глядя в сторону, сказал тихо:

– Какая маленькая у тебя рука.

Пожалел.

Потом мы еще пили чай и говорили по очереди. Оказалось, что они с неведомым Борей-Риббентропом учились в ИСАА, на филологическом отделении, причем Боря – на престижном японском, а Танин папа – на вьетнамском, и взяли его туда в основном из-за хорошего слуха.

– Ведь ИСАА через дорогу от журфака! – удивлялась я. – Наш курс часто в вашу легендарную столовую ходил. Мы могли видеться.

– Не могли. Я знаю, сколько вам лет – у вас очень разговорчивый сын. Так что в столовую мы ходили в разное время – с промежутком в десять лет. Но зато я бывал в вашем общежитии. Приезжал туда разговаривать с вьетнамцами на вьетнамском. Больше не мог придумать этому чудному языку никакого применения. Причем те вьетнамцы были сектантами из странной околохристианской церкви, в свою веру обратились уже в МГУ. Мы ели лапшу и беседовали о Библии.

– На вьетнамском?

– Ну, насколько могли. Нас с Борей даже на церковную свадьбу пригласили. Женился украинский парень на вьетнамке, они все друг друга звали библейскими именами. То есть вместо Тараса Проценко и Нгуен Мин Тяу в брак вступали Моисей и Руфь. Однако они там все стояли кружком и радостно распевали песню: «На Украине жил молодой Тарас Проценко-о! На Украине жил! На Украине жил! И не знал, что во Вьетнаме жила его любовь Нгуен Мин Тяу!» – Танин папа спел все это весело и даже мелодично. – Отец жениха удивлялся, что свадьба полностью безалкогольная и упорно нудел «горько!». Отец невесты был в шоке и всем своим видом оскорблял чувства верующих. А во время клятвы оскорблял по-вьетнамски. Я это понял и перевел Боре, тот захохотал. В общем, свадьба удалась.

Я рассказала о собственной свадьбе, на которой Вениамин зачем-то после загса потащил меня на руках через мост, хотя я активно сопротивлялась, но быстро устал и, отдыхая, усадил меня дрожащими руками на перила. Далеко под мостом текла бурная река. Я боюсь высоты. В общем, если бы свидетель не подхватил меня вовремя, это был бы очень короткий брак.

Танин папа наклонился ко мне и поцеловал. Осторожно, в щеку. И в губы потом тоже. И оказалось, что целоваться с ним так же хорошо и интересно, как разговаривать.

Но мы все равно до четырех утра в основном говорили. Я рассказала, что не знаю, кто мой настоящий отец, и маму об этом не спрашиваю, потому что она сейчас слишком счастлива для таких бесед. У Таниного папы, как выяснилось, в семье тоже все непросто.


– Моя мать из Воронежа, а отец – из Белграда.

– Из Белгорода? – переспросила я.

– Нет, из Белграда, он серб. Они с мамой познакомились по переписке, студентами. Была такая практика в странах Варшавского договора.

– И тебя они тоже сделали по переписке? Была и такая практика? – Где-то между поцелуями мы окончательно перешли на «ты». И под пледом теперь сидели вдвоем, а окно открыли настежь.

– Практически. Отец приехал в Союз, они встретились в Москве, и мама на него сразу за что-то обиделась. Она… мм… сложный человек, которого каждый может обидеть. Отец вернулся в Югославию, мать – в Воронеж. Обо мне она ему сообщила, только когда простила. Письмом, конечно. Мне уже было четыре года. Отец срочно примчался, дал мне свою фамилию и отчество, настаивал, что хочет общаться.

– И вы общаетесь?

– Да. Причем на английском. Оказалось, что папа не может выучить русский язык.

– Да они же похожи с сербским! Даже интонациями.

– Это отца и сбивает с толка. Он все понимает, но когда пытается говорить, путает слова, сбивается и злится.

– Так не бывает! – Я смеялась в голос.

– Хочешь, добью? Угадай, кто папа по профессии.

– Ну?

– Переводчик. Японист. Перевел на сербский всего Мураками.

– А-а-а! – Я выбралась из пледа, но не из рук Таниного папы. – А в его переводах нет слов «ошметки» и «плюхнулся»? В русском варианте – прямо через строчку.

– Не знаю. Надеюсь, нет. Папа у меня интеллигентный. Но его болезнь оказалась заразной, я сербский тоже не знаю. Зато Боря говорит с моим отцом на японском. Плохо, но уверенно.

В дверь кухни вдруг просунулась голова. Черная, носатая и кудрявая.

– Танька спит, – сказала голова. – Я за едой. Есть у тебя что-нибудь в холодильнике?

Я совершенно не удивилась. Даже не пошевелилась. Ну голова. Ну хочет есть. Ее можно понять. Если уж можно понять все остальные чудеса, происходящие сегодня со мной в районе парка «Красная Пресня».

– А вот и наша няня, – сказал Танин папа. – Заходи, Риббентроп.





7. Друг индейца




– …а потом мы пошли в гости к этому Боре. И сидели там еще часа два, – рассказывала я на следующий день сестре Ж. – Боря живет в том же подъезде этажом ниже. Они, оказывается, квартиры специально рядом покупали так, чтобы на работу в клуб ходить пешком. Правда, Боря в клубе почти не появляется, а когда появляется, никто не верит, что он хозяин. Он когда-то выкупил у Лужкова аренду на пятьдесят лет вперед, но быстро потерял к идее интерес. У него много других бизнесов. Точно не поняла каких. Но квартира впечатляющая – длинная, как будто из двух состоит, дорогая-богатая, с вензелями и лепниной. Посреди комнаты лежит свернутый в трубочку персидский ковер и стоит огромная люстрища, как в Большом театре. На стене – картина Айвазовского, как утверждается, подлинник. На кухне – вилки из чистого серебра и мраморная скульптура коня в человеческий рост, на него полотенца вешают. Боря говорит не замолкая, а друг его только улыбается.

Сестра Ж., которая просто приехала смотреть кино, во все глаза смотрела на меня.

– Не замолкая, угу, – она покачала головой. – Не то что некоторые.

– Ну прости! – заламывала я руки. – Еще немного осталось. Танин папа тоже помимо клуба много всего делает. Сводит звук в своей студии. Помогает молодым группам. Концерты устраивает и гастроли. И на радио программу ведет о рок-музыке. Мне кажется, я ее даже слышала однажды.

– А могли бы мы его называть как-то иначе, чем «Танин папа» или «Борин друг»? Есть у него имя?

– Черт! – Я даже помолчала. – Не знаю. Вроде бы есть отчество и фамилия, которые ему дал сербский отец. Но я не спросила какие.

– Провела с мужчиной ночь и не спросила, как его зовут. Ветреная барышня Козлюк, девица легких нравов.

– С двумя мужчинами! – уточнила я. – Они меня потом на такси домой отправили, Боря со мной ездил, а Танин папа остался с Таней. О!.. Когда он вызывал такси, сказал, что его фамилия Гойко! По буквам произнес. А Боря разок назвал его Петровичем. Хм, получается, сербский папа – Петя, что ли?

Я озадачилась, а умная сестра Ж. позвала Кузю:

– Ребенок, тебе Таня не говорила, как зовут ее папу?

– Папу Гоша, маму Саня, – прокричал Кузя из своей комнаты. – Мама живет в Санкт-Петербурге. Временно.

– Очень ценная информация, – подмигнула Жозефина. – Теперь мы знаем все. Гоша – это, видимо, Георгий. Значит, Георгий Петрович Гойко его зовут. Открывай фейсбук!

– Зачем?!

– Поищем его. Георгиев Гойко не может быть много. Это тебе не Иван Петров.