Сердце мастера

Оливия слушала, не перебивая. Она уже привыкла к манере Волошина начинать издалека и ждала, когда же он перейдет к сути.

– Так вот, по поводу коллекционирования… Поначалу это было просто данью моде – ведь и в прошлом разбогатевшие промышленники, финансисты вкладывали деньги в произведения искусства. Однако лишь единицы среди них стали не просто коллекционерами, но и меценатами. За примерами далеко ходить не надо – взять хотя бы знаменитого Ивана Морозова. Он вырос в купеческой семье и превратился в крупного бумажного мануфактурщика, собравшего одну из лучших художественных коллекций. С раннего детства Морозов занимался живописью и знал в этом толк… Со мной случилась похожая история: в середине девяностых, когда финансовые потоки уже были налажены, я начал приобретать картины русских и советских художников. Однако очень быстро пришел к выводу, что дело это невыгодное: среди них было слишком много подделок. Что же касается скульптуры… – он поскреб свой гладкий, слегка раздвоенный подбородок, – ну подумайте, кто возьмется подделывать Монтравеля? Это очень дорого и хлопотно! Дело в том, что бронзовые отливки своих скульптур он всегда заказывал Алексису Рюзье – мастеру, каких сейчас не существует. Фирменным знаком Рюзье служила не именная монограмма или штамп, а невероятного качества патина: он умел имитировать свет и тень, создавать эффект глянца или тусклость древности. Для получения изысканного зеленоватого налета он неделями выдерживал бронзовые статуи… в парном молоке. Можете себе представить фальсификатора, который уложит «Итею» в московскую ванну, заполнив ее доверху пастеризованным молочным продуктом? – съязвил Волошин, откладывая в сторону планшет с листком, на котором обозначился какой-то рисунок.

– С трудом, – улыбнулась Оливия, тут же представив себе тесную чугунную «купель» в бабушкиной квартире. – Скажите, а неужели и сейчас на продажу выставляют поддельные картины? При современных методах экспертизы это же бессмысленно…

– Знаете, Оливия, а у меня назрел к вам встречный вопрос, – неожиданно парировал Волошин. – Что вы делаете завтра вечером?

Оливия задумалась – следующий вечер был последним перед возвращением в Париж, и она надеялась попасть на один модный спектакль, наделавший много шума в прессе…

– Если вы уловили хоть какую-то двусмысленность в моих словах, то выкиньте эти мысли из головы, – добавил он. – Я предлагаю вам не адюльтер, а авантюру! Кроме того, не сможете же вы отказать человеку, который осчастливил вас эксклюзивным интервью. Соглашайтесь, Оливия… обещаю, что удовлетворю ваше любопытство по поводу подделок и покажу вам совсем другую Москву!

И, словно бы отрезая ей все пути к отступлению, заключил:

– Завтра ровно в семь ждите меня у подъезда – примчусь на тройке с бубенцами, – фальшивая искрометная улыбка вспыхнула на его лице и погасла. – Адрес записывать не надо, он у меня есть.





XII

Тумар




Утром позвонил ассистент Волошина – его четкий, с грамотно расставленными паузами голос Оливия узнала сразу.

– Ной Яковлевич просил вам передать, что сегодняшнее мероприятие строгого дресс-кода не предполагает.

Эта фраза несколько ее озадачила, но вдаваться в детали было некогда – она уже собиралась выходить из дома: в планах было посещение Третьяковки и прогулка по центру.

Когда Оливия вернулась домой, над городом уже висели сумерки, и в окнах окружающих домов пылали янтарные луковицы электрических ламп. На лестничной клетке четвертого этажа пахло ванилью и цедрой – видимо, Раиса вновь колдовала у плиты. Оливия решила зайти к ней перед самым отъездом – слишком велика была вероятность застрять в этой колоритной квартирке допоздна.

Ей очень хотелось поговорить с Родионом, но он не брал трубку, уже второй день пропадая на своей расследовательской конференции в Брюсселе. В Париж им предстояло вернуться в один и тот же день, правда, он должен был ее опередить: брюссельский поезд прибывал на Северный вокзал еще до полудня. Что ж, может, это и к лучшему: будет что обсудить вечером за бокалом вина. Впечатлений от поездки уже набралось не на рассказ, а на целую повесть…

Мысль об увлекательном повествовании, которое так хотелось дочитать, заставила ее достать «айпад» и отыскать то место в записках Доры, на котором она вынуждена была остановиться в доме Волошина.

«Буквально пять минут, – пообещала она себе, – и начну собираться. Знать бы еще куда…»

Она растянулась на тахте – и ее тут же захлестнуло соленой волной Лионского залива…



«Море… какое оно здесь щедрое, Яков, оно примиряет меня с действительностью. Природа в этих краях хотя и аскетична, но изобилует красками. Монтравель говорит, что пейзаж греческой Итеи «сработан» создателем в той же манере, что и его родной Кольюр: те же скупые очертания гор, тот же низкорослый кустарник, то же полихромное море. И абсолютно такой же ликующий, щедрый свет.

Мы много гуляем вместе, исследуем окрестности. Вчера Монтравель рассказывал, где он добывает краски – он сейчас много рисует в цвете и вновь подумывает о создании гобеленов. Собирает в горах «волчий перец», высушивает его, перетирает, смешивает с железным купоросом и получает необыкновенный дымчато-серый оттенок – он идеально подходит для хмурых морских пейзажей. А глубокий красный с аметистовым отливом цвет кольюрских закатов он извлекает из кермесов – насекомых, живущих на карликовых дубах… Монтравель – поистине «универсальный разум»! Он постоянно что-то изобретает, что-то ищет, напрочь отказываясь довольствоваться уже существующими вариантами.

Однажды ранним утром я застала мастера в студии. Перед ним на столе лежали какие-то слипшиеся серые комки невероятно отталкивающего вида. Достав еще один изо рта и пристроив его в конце длинного ряда, Монтравель удовлетворенно заметил:

– Еще немного – и я изобрету новый вид бумаги! Разве то, что сейчас нам продают, можно назвать бумагой? Нужна плотная льняная масса, как вот эта перетертая моими старыми зубами тряпка…

Я знала о его одержимости этой идеей. По пути из Парижа в Кольюр, в поезде, он рассказывал мне историю, приключившуюся с его печатной мануфактурой перед самым началом войны. Деньги на ее строительство дал один немецкий коллекционер, покровительствовавший Монтравелю много лет. Необычную бумагу, выпускаемую на этом ручном производстве, использовали только для самых дорогих книжных изданий, навроде «Буколик» Вергилия.

Но дружба с немецким меценатом обернулась большой бедой: весной 1914-го тот предупредил Монтравеля о возможном начале войны и посоветовал спрятать статуи. Монтравель укрыл их в подвале своей типографии… Узнав об этом, соседи принялись распускать слухи, называя его коллаборационистом, а затем устроили на производстве настоящий погром, покалечив нескольких рабочих.

Погром…

Я пишу это слово, и вместо него у меня перед глазами расцветает маково-красный цветок. Его хищные лепестки раскрываются, оголяя чернильную завязь, из которой пульсирующей струей сочится млечный сок… Чего бы я только не отдала, Яков, чтобы стереть этот навязчивый образ из памяти!

Но забывать труднее, чем помнить.

На следующий день после бесчинств в типографии Монтравель принял решение: уцелевшие статуи и уже отпечатанные листы шифоновой бумаги необходимо перевести в Кольюр! Угловая комната на первом этаже его дома была отведена под хранилище. Листы он использовал потом для собственных этюдов: все последующие эскизы выполнены на них. Небольшую пачку из этих запасов он отдал под мои «дневниковые записи» – я сочиняю их на веранде по вечерам под монотонное пение южных цикад и мерное поскрипывание ротангового кресла-качалки, в котором дремлет старый мастер…»



Оливия взглянула на часы – zut![22] – у нее осталось совсем мало времени…

Над выбором наряда, впрочем, долго думать не пришлось: в чемодане лежал лишь один комплект одежды, который не вступал в противоречие с самим понятием «дресс-код».

Она захватила его в надежде попасть в театр: мама не раз упоминала, что в отличие от Афин или даже Парижа, в московских театрах принято выглядеть элегантно.

Помучавшись в ванной полчаса в попытке справиться с волосами, она уложила их в конце концов в пышный узел на затылке, накинула свое объемное пальто и ровно без пяти семь вышла из квартиры. Неожиданно в нижнем пролете раздалось скрежетание отмыкаемого дверного замка, и Оливия услышала знакомый женский голос:


– Боря! Принеси-ка квитанцию для химчистки, я ее на галошнице оставила…

На лестничной площадке возле собственной квартиры в выжидательной позе застыла Раиса. В руках у нее была хозяйственная сумка и связка ключей.

– Красавица моя! Что ж ты и не зайдешь к нам, ведь уезжаешь скоро… – запричитала было она, но тут же осеклась. – А хороша-то как! На выход собралась? Боря, глянь: вот что значит «парижский шик». Никаких блесток – сдержанно и со вкусом! – эмоционально одобрила Раиса, оглядев Оливию с ног до головы. – Не хватает, правда, акцентов – дьявол, деточка, он ведь в деталях… Боря, достань-ка с антресолей коробку из-под ионизатора, там у меня кое-что припрятано.

Оливия замерла, предвкушая, что ей сейчас вручат театральную сумочку из бисера или боа из страусиных перьев…

Тем временем Боря сноровисто забрался по стремянке на антресоль и извлек оттуда небольшой запылившийся короб.

– Как в вашей квартире приезжие жить стали, Анна мне сразу позвонила и попросила кое-какие бабулины вещи к себе забрать. Ну, мелочь всякую: квартирные квитанции, бумаги старые и вот это…

Она вынула из коробки резную шкатулку с затейливым восточным орнаментом и протянула ее Оливии.

– Это нехитрые бабулины богатства. Всю жизнь она их берегла…

Оливия заглянула внутрь: скромные серьги-куполки, черненый браслет с сердоликом, пожелтевшая ленточка с фамилией и датой рождения, какие надевали младенцам в роддомах… и изящная чеканная брошь с растительным орнаментом, декорированная кораллами и бирюзой – видно, бабушка привезла ее из родного Ташкента.

– Это оберег – по-восточному «тумар». Прадед твой купил его во время войны на Алайском базаре. Сколько раз закладывала его бабка в голодные годы, и всегда он к ней возвращался… Забирай красоту, Оливия, чего ей на антресолях пылиться!

Поблагодарив Раису, Оливия приколола тумар к блузке и помчалась по ступенькам вниз – заставлять себя ждать ей не хотелось…



Несмотря на непоздний час, улица была пустынна. Снегопад прекратился и город будто бы помолодел, посветлел лицом – ему шла эта пышная серебристая оторочка. В полном безмолвии с дерева слетела крупная ворона, стряхнув на землю слипшиеся белые хлопья, и, вспоров громким карканьем тишину, исчезла в темном небе.

Оливия взглянула на свои ноги – в легкомысленных парижских ботинках моментально стало зябко…

Тут из-за угла появилось представительного вида авто. Оно уверенно двигалось по улице и по мере его приближения нарастал дробный хулиганский бит, доносившийся из динамиков салона.

– Подвезти, красавица? – тонированное стекло опустилось вниз, выпустив захлебывающихся демонов наружу.

Оливия помотала головой, соображая, как бы повежливее отклонить предложение незнакомца, но в этот момент из дворов выплыл сверкающий ретроавтомобиль. Круглые фары, хищный оскал решетки радиатора, выразительно изогнутая крыша… Плавно обойдя сугроб, в который была воткнута дворницкая лопата, автомобиль притормозил у тротуара в нескольких шагах от Оливии.

Задняя дверь распахнулась и, подобно джину из бутылки, в воздухе материализовалась крепкая фигура Волошина. На нем было элегантное пальто, свободного кроя брюки и темная водолазка. Оливия направилась к нему быстрым шагом, ощущая на себе трассирующий взгляд несостоявшегося попутчика. Аккуратно захлопнув за ней дверь, Волошин обошел машину и сел на соседнее сиденье. Автомобиль бесшумно тронулся с места и, быстро набирая скорость, свернул на Смоленскую набережную.

– Ну, ё… «Мосфильм»! – констатировал владелец «представительного» авто и, усилив звук, сорвался с места, разбрызгивая в стороны бурую дорожную пену.

Чудом миновав затор на набережной, с которой открывался впечатляющий вид на скованную льдом реку и монументальную сталинскую высотку, автомобиль свернул на широкий проспект, переливающийся огнями гирлянд и неоном бетонных небоскребов, подобно зловещему Готэм-сити.

– Это Новый Арбат, настоящая московская эклектика, – произнес Волошин, поглядывая в полумраке салона на ее профиль. – Я попросил водителя прокатить нас по этому маршруту – еще немного времени есть в запасе…

– А куда мы направляемся, если не секрет?

– На предаукционную выставку работ русских художников: там будут представлены лоты грядущих февральских торгов. Это редкая возможность взглянуть на шедевры, которые вскоре осядут в частных и корпоративных коллекциях.

– Нет слов! Спасибо, господин Воло…

– Ной Яковлевич. Давайте уже отменим этот официоз и начнем полноценно общаться… Кстати, я не удосужился спросить вас накануне: вы успели дочитать дневник Доры?

Сердце Оливии ткнулось куда-то в подреберье. Она сконфуженно промолчала.

– А жаль… Захватывающая история, хоть роман по ней пиши… – Волошин отвлеченно посмотрел в окно, за которым уже сменилась картинка: на смену уродливым монолитным небоскребам пришли живописные особняки и резные решетки, обрамлявшие запорошенный бульвар. – Вот здесь, на стихийном уличном вернисаже, я выставлял свои самые первые работы… Тогда на Гоголевском вовсю кипела богемная жизнь: между деревьями были натянуты веревки, на которых, как белье на прищепках, висели холсты молодых художников, на скамейках красовалась мелкая скульптура, а на газоне, создавая настроение, играл старый патефон. По аллее фланировал народ, на скамейках кучковались шахматисты, а вон у того выхода собиралась детвора, осаждая передвижной лоток с мороженым…

Пока он плел свой ностальгический рассказ, машина свернула на фешенебельную старомосковскую улицу и замедлила ход. Водитель вышел из-за руля и, закинув левую руку за спину, правой предупредительно распахнул перед Волошиным дверь.

Затем очередь дошла и до Оливии. Она шагнула на очищенный от снега тротуар и подняла глаза: перед ней возвышалась городская усадьба с аккуратным фасадом и флигелем. У ее входа в напряженном оцепенении застыла охрана.

Придерживая Оливию под локоть, Волошин миновал портал и по-хозяйски вошел в особняк.





XIII

Шедевры




В просторном холле было малолюдно. У стойки регистрации стояло несколько мужчин в деловых костюмах и улыбчивая девушка-хостес, которая обратилась к Волошину по имени-отчеству и, скользнув по Оливии равнодушным взглядом, пожелала им «приятного просмотра». Услужливая старушка с тщательно взбитыми надо лбом волосами тут же приняла у них пальто, выдав в обмен костяные номерки.

Оливия бегло оглядела себя в барочном зеркале – плотно сидящие на бедрах брюки и изумрудная шелковая блуза подчеркивали в ее внешности все, чем стоило гордиться. У основания высокого викторианского воротника тускло мерцал тумар, который неожиданно пришелся к месту. Поймав в отражении одобрительный взгляд Волошина, она смущенно отвернулась и направилась к ступенькам.