Сердце мастера

– Ну вот, у тебя уже есть точка отсчета!

– А как раздобыть их адреса и телефоны?

– Иви, тут все без премудростей: львиная доля информации находится в открытых источниках. Сделай запрос в Государственную публичную службу – в разделе гражданских актов наверняка есть их данные… И действуй! Только для начала сформулируй вопросы, которые ты хочешь задать этим людям, разузнай об их жизни как можно больше. Иногда человек так теряется от неожиданной осведомленности собеседника, что не может совладать с собой и против воли выбалтывает нужную информацию…

– Все ясно, сидеть мне теперь недели напролет перед экраном и в архивах, – грустно констатировала она. – Но оно того стоит!

– Надеюсь, Волошин не обещал тебе никакой материальной компенсации за потраченное время?

– Нет, мне просто самой хочется докрутить эту историю! А за труды он расплатился переданными тебе документами. Кстати, ты что-то ничего мне об этом не говоришь… Стоящий материал или так… мыльный пузырь?

Родион сделал неопределенный жест руками.

– Если изложенное – правда, и у меня будет достаточно доказательств, то может выстрелить. Однако тут потребуются месяцы работы… Для начала я должен эту гипотезу проверить. До тех пор, пока нет подтверждений от дополнительных источников, я не могу ничего утверждать – «презумпции достоверности» в нашем деле не существует. Есть еще один момент, который меня волнует… Не является ли поиск записок Доры всего лишь предлогом для того, чтобы слить мне этот компромат?

Оливия покачала головой.

– Не думаю. Волошин досконально знает каждую деталь ее биографии, он вложил бешеные деньги, чтобы выкупить коллекцию – за всем эти стоит какая-то личная одержимость.

Немного помявшись, она добавила:

– Хотя, должна тебе признаться, есть у меня небольшие сомнения… Я случайно подслушала один разговор…

Родион взглянул на нее, словно увидел впервые:

– В связи с этим «русским проектом» мне то и дело открываются новые стороны твоего характера!

– В общем, Волошин разговаривал с каким-то крайне неприятным стариком… И упомянул имя некоего Рувэ, говоря о его причастности к продаже «поддельного Фалька». А затем пообещал с ним разобраться. По странному совпадению, переданное Волошиным досье выглядит подборкой материалов, компрометирующих крупного арт-дилера по имени… Давид Рувэ.

Родион пожал плечами:

– Если честно, не вижу в этом ничего удивительного. Давид Рувэ был замешан в нескольких скандалах на вторичном художественном рынке. То, что кто-то наконец решил с ним поквитаться, не кажется мне странным.

– И ты возьмешься за расследование, зная, что основной мотив Волошина – сведение счетов с человеком, слившим ему фальшивку? – изумилась Оливия.

– Иви, дело же не в этом. Если факты доказуемы, то речь идет не только о подделках, сбываемых сметливыми дельцами богачам за баснословные деньги. Но и о настоящей криминальной артели, в которой главный пайщик – власть. Тут есть над чем подумать! Никто и никогда не сможет обвинить меня в заказной работе – я не представляю интересов официальной прессы, которая выживает на деньги частного капитала и, подобно цепному псу, лает на тех, на кого ее спустили.

Расплатившись, они выбрались на улицу.

Ошалевшее от вседозволенности зимнее солнце проливалось на бульвар сквозь голые ветви деревьев, растекалось по мостовой – вплоть до Триумфальной арки. Вслед за ним катилась желтая толпа. Усталые люди в неоновых форменных жилетах несли транспаранты, куски картона с лозунгами, самодельные плакаты: «Нет системе!», «Пока богатый жиреет, бедный околеет!», «Налоговый рэкет не пройдет!», «Несвобода, неравенство, небратство!».

Из колонны с разных сторон то и дело выпрыгивали подростки с баллончиками в руках, бросались украшать стены домов провокационными надписями.

Где-то задребезжало разбитое стекло, заверещала автомобильная сигнализация, тут же застрекотала мелкая канонада…

Толпа колыхнулась, ускорилась, а потом осадила назад – в нескольких метрах от нее, сверкая шлемами и амуницией, стоял, ощетинившись, вооруженный полицейский кордон.

Крепко взяв Оливию за руку, Родион втянул ее в проулок. Покружив с четверть часа по городскому лабиринту под удаляющийся гул манифестантов, они вышли наконец к парку Монсо.

– Однако страсти накалились до предела… – заметил Родион, присаживаясь на скамейку возле пруда. – Недовольство властями растет с каждым днем. В сложившейся ситуации документы, которые ты мне передала, очень актуальны… Понимаешь, если найдутся доказательства того, что Давид Рувэ с помощью высокопоставленных чиновников годами проворачивал нелегальные сделки, то у дела будет большой резонанс. Ты же видела фотографии и свидетельства из досье Волошина: вечеринки на яхте, коктейли у бассейна, дорогие подарки…

– Похоже, в Москву я съездила не зря, – подмигнула ему Оливия. – Правда, я не ожидала, что это обернется таким серьезным проектом.

– Если бы речь шла о банальной продаже фальшивок, история Рувэ вряд ли бы меня заинтересовала. Но тут налицо откровенная коррупция… В общем, для начала я проверю полученные данные, а потом уже буду решать, стоит ли браться за эту работу – собрать доказательства будет непросто.

Оливия ничего не ответила.

Она сидела с прикрытыми глазами, подставив лицо солнечным лучам, и блаженно улыбалась, явно его не слушая.

Родион вздохнул: напрасно люди придают значение первой любви – она наивна, эгоистична и всегда проходит. Куда серьезнее обстоят дела с любовью последней. Зрелое чувство сильнее и мучительней хотя бы потому, что исключает чувство собственничества: вопреки страстному желанию обладать человеком, нужно научиться его от себя отпускать…





XVIII

Онфлёр




Что-то мешало работать. Что-то назойливо барабанило за окном, хотя погода казалась безмятежной. Оливия встала из-за письменного стола и отодвинула штору.


Вызывающе-синее небо было исчерчено пенными самолетными линиями, отдаленно напоминая греческий флаг. В навесной оконной кадке сидел наглый голубь и ощипывал цветы. Другие сизокрылые, почувствовав весну, стучали коготками по отвесам крыш, громко переговариваясь. Откуда-то сверху падали тонкие струйки воды – видимо, соседка поливала свою балконную герань.

– Уйди, кыш! – шикнула Оливия, пытаясь спугнуть непрошеного гостя.

Голубь взглянул на нее равнодушно и отщипнул свежий побег.

– Раньше ты прогонял птицу – и та улетала. А теперь?! Она смотрит на тебя так, будто бы ты должна улететь! – возмутилась соседка сверху. Она закончила поливать герань и принялась вытряхивать постельное белье. Легкое гусиное перышко сорвалось с пододеяльника и приземлилось в кадку рядом с голубем. Тот продолжил меланхолично ощипывать цветок.

– А знаете, почему их так много в наших краях? Мэр соседнего округа выпустил несколько коршунов для установления природного баланса. Теперь у него баланс, а у нас нашествие!

Женщина прикурила сигарету, с которой тут же начал сыпаться пепел в кадушку с голубем. Тот лишь утробно заурчал и принялся за следующий лепесток.

Поняв, что повлиять на происходящее невозможно, Оливия захлопнула фрамугу и вернулась к компьютеру – теперь она проводила за ним каждую свободную минуту. Работа над курсовой и сбор информации по «русскому проекту» отнимали много времени, но она не чувствовала усталости: интрига и опасения служили прекрасным топливом для ее изысканий.

Родион пропадал где-то целыми днями, а по вечерам выглядел уставшим и озабоченным. Дело о подделках оказалось многослойным и запутанным, однако его это, похоже, устраивало. Оливии уже был знаком такой «рисунок поведения»: напряженное молчаливое обдумывание, уединенная работа с документами, раскладывание пасьянса из карточек с именами источников и фигурантов, редкие телефонные звонки, а потом – часы отсутствия, когда абонент оставался «вне доступа»…

Но, беспокойно ворочаясь ночами в кровати, думала она о другом.

Если дело арт-дилера Давида Рувэ увидит свет, Родиону понадобятся оригиналы документов для предъявления их в суде[26]. В том, что арт-дилер и все сопричастные подадут на разоблачителя в суд, сомнений не оставалось – обвинение в клевете было классическим приемом защиты.

Подвох состоял в том, что она утаила от Родиона одно важное обстоятельство: Волошин был готов отдать активы лишь в обмен на информацию о местонахождении оставшихся дневников Доры. Признайся она в этом сразу, пришлось бы рассказывать Родиону и о собственной неосмотрительности во время московской поездки… И о том, что по поведению Волошина вполне можно было догадаться, что его благосклонность была небескорыстной: соглашаясь на интервью, тот с самого начала преследовал определённую цель. А она, вопреки здравому смыслу, попалась на эту наживку.

Теперь оставалось только одно: отыскать записки до того, как Родион хватится оригиналов…

Оливия села за стол и вновь открыла в компьютере папку «Ресурсы». Итак, первыми в списке числились родственники последнего мужа Доры, Шарля Люпена, которые унаследовали малую часть ее коллекции и благополучно сбывали ее на аукционах. Оливия навела справки: они жили в живописном нормандском городке Онфлёр, куда любили наведываться все известные пейзажисты. Оба уже вышли на пенсию и, судя по всему, не были избалованы вниманием – их персоны не представляли для СМИ никакого интереса. Это обстоятельство было ей на руку: простое человеческое тщеславие вполне могло стать мотивом для того, чтобы пообщаться со столичной арт-журналисткой, предавшись воспоминаниям о прошлом…

Первый же звонок месье Люпену это предположение подтвердил: тот пригласил ее на выходных нанести им визит.

Семейство содержало небольшой художественный салон в онфлёрском порту и любое упоминание в парижской «культурной прессе» было для них нелишним.



В короткое путешествие в Нормандию Оливии пришлось отправиться одной: у Родиона в Париже были назначены какие-то важные встречи. Но это ее не расстроило: чем больше она занималась самостоятельным поиском документов, тем больше входила во вкус: самым необъяснимым образом нарастающее беспокойство переплавлялось в ней в безудержный азарт!

Сев ранним утром в поезд на вокзале Сен-Лазар, она с трудом отыскала место у окна. Наблюдая за неспешной жизнью парижских пригородов, Оливия еще раз прокрутила в голове сценарий будущей беседы. Затем включила планшет, решив перечитать одно из последних писем Доры, переснятых тайком в доме Волошина.

«Он часто рисует цветы… Живые цветы, покрывающие склоны и изножья пиренейских гор. В блокнотах, которыми набиты карманы его бесформенного пиджака, таких набросков – десятки. Перед самым закатом, когда солнце уже скрывается за кромкой деревьев, мягко подсвечивая их с изнанки, он усаживается работать под старой смоковницей. «Свет, предшествующий сумеркам – самый лучший, Дора. Так и в жизни… Тьма уже надвигается, а ты пытаешься поймать еще немного света…» Он смотрит на меня своими ласковыми прозрачными глазами – и у меня сводит тоскливой судорогой сердце.

Думала ли я, что так привяжусь к этому чудаковатому старику? Что буду торчать месяцами в провинциальном южном городке, когда в Париже кипит настоящая жизнь?..

Мастер живет в ритме солнца. Встает с первыми его лучами и спускается к морю. Бродит по пляжу, выискивая среди всякого хлама, выброшенного за ночь на берег волнами, ржавые кривые железяки. Потом притаскивает их в мастерскую и сооружает арматуры для своих скульптур.

Он все пытается делать по-своему…

На днях, когда я закончила ему позировать и уже натянула свое платье, он попросил меня принести из сада кусок металлической сетки и принялся отшлифовывать им гипсовые поверхности незаконченной статуи, утверждая, что это лучший инструмент из тех, что ему доводилось держать в руках! Чудак, что тут скажешь…

Вчера прибыла в Перпиньян из Парижа моя русская подруга Ольга. Она привезла письма от родителей, несколько книг и кое-что из одежды. Я уехала в город на целый день, а когда вернулась, застала Монтравеля в саду. Он сидел в плетеном кресле, прислушиваясь к тревожному пению трамонтаны[27] и вглядываясь в замкнутый горизонт.

– Стихия неистова и в то же время покойна… Она не несет в себе никакого подвоха. Такой божественный пейзаж я видел лишь в греческой Итее: те же кипарисы, лавры, акации, торчащие в складке долины. Те же красные горные цветы… Вот, возьми, Дора… – сказал он, протягивая мне блокнот. – Это тебе.

На зернистом листке танцевало пурпурное пламя. Его языки извивались, сплетаясь в хищный цветочный узор. Я инстинктивно облизнула губы, на мгновение ощутив солоноватый привкус крови, пытаясь отмахнуться от преследующего меня кошмара, отвернулась.

– Тебе не нравится? – настороженно спросил Монтравель. – Этот цветок нарисован краской, добытой из желез улитки-багрянки. Я позаимствовал рецепт изготовления пурпурного пигмента у древних римлян. Когда-то такие чернила были доступны лишь императорам, но я восстановил технологию: нужно поместить моллюска в соленую воду на несколько часов, а потом выпаривать получившийся раствор на медленном огне… Ты не слушаешь меня?..

Пытаясь скрыть слезы, я убежала в дом и, закрывшись в своей комнате, зарылась лицом в подушку.

Наступившая ночь была невыносимой: мне снова снился одесский берег, поле над обрывом и эти полыхающие кровавые цветы…»

Оливия подняла глаза от экрана и задумалась: этот пурпурно-огненный кошмар, преследовавший Дору – какая-то неясная аллюзия, то и дело всплывающая в ее записях. Жаль, что нет сейчас возможности расспросить об этом Волошина…



В Онфлёре было ветрено и сыро. Самоуверенный дождь гарцевал по булыжникам одной из центральных улочек городка, где был расположен художественный салон родственников Доры. Пройдя вдоль череды разноцветных, примыкающих друг к другу домишек, напоминавших слипшуюся в коробке масляную пастель, Оливия увидела витрину с черной готической надписью «Галери Люпен».

Она толкнула входную дверь.

Под потолком сводчатого пространства нервно тренькнул медный колокольчик, оповестив хозяев о новом посетителе. Из-за стоящего в углу стола поднялся рыхлый старичок в круглых очках, крепко сидевших на характерном для бытового алкоголика носу.

– Мадмуазель Илиади? Проходите же, проходите. – Люпен поднялся и поспешил навстречу, дружелюбно улыбаясь. – Не повезло вам с погодкой, но ведь зима, что поделаешь… могу я предложить вам чашечку кофе?

Оливия благодарно кивнула.

– Тогда я оставлю вас ненадолго. А вы пока осмотритесь, чтобы нам было что обсуждать, – старичок прижал к груди сомкнутые пухлые ладошки и, пятясь назад, исчез за какой-то перегородкой.

Оливия огляделась.