Сердце мастера

– И чего же вы от нас хотите? – металлическим голосом отчеканила она.

– Помогите мне… Как помог вам я. Многого не попрошу: вы ведь уже прочли первую часть дневников Доры. Существует и вторая – разыщите ее для меня. Она осела где-то во Франции…

Оливия смотрела перед собой застывшим взглядом: на эти припудренные крыши и карнизы, скверы и дворы, мосты и набережные… Среди дореволюционных особнячков и послевоенных домишек с выпирающими венами лифтовых шахт торчала застекленная громада небоскреба с рекламной перетяжкой «Продаю пентхаус».

– Яков Розенталь, – вновь заговорил Волошин, – младший брат Доры, которого она разыскивала всю жизнь, не погиб. Он прожил годы в Сургутском детдоме и поступил затем учиться в ремесленное училище. Вечерами в своей коммунальной комнатушке занимался скульптурой… Талант мальчишки заметили: он начал рисовать плакаты для местных совхозов и лепить бюсты вождей для сельсоветов. Все это продолжалось до тех пор, пока юного гения не подобрал заезжий чиновник из Комитета по делам искусств и не привез его в Москву.

Она слушала, продолжая молчать: вспышка горького осознания, ослепившая ее несколько минут назад, словно купировала голос, лишила ее дара речи.

– Слава пришла к нему не сразу. Но к пятидесяти годам он получил все заслуженные звания… и дом с мастерской. Тот самый дом, где мы с вами дважды встречались, – голос его дрогнул. – Простите меня, Оливия, я не был до конца с вами откровенен… Дело в том, что Яков Розенталь – мой отец. В детдоме ему дали фамилию Волошин. Собственно, особняк и фамилия – это все, что мне от него досталось. Ни любви, ни заботы я от папы не видел. Для него, лауреата государственных премий в расцвете творческих сил, я, поздний и случайный ребенок, был настоящей обузой… В общем, мы переехали в Ленинград, и мама воспитывала меня одна.

– Так к чему вы клоните, Ной Яковлевич? – неуверенно произнесла Оливия.

– К тому, что вы поможете мне отыскать недостающие дневники Доры, а я в обмен на эту услугу передам в руки господина Лаврова пакет документов, который мог бы лечь в основу очень громкого расследования… Речь идет об обороте поддельных произведений искусства и о коррупции среди высокопоставленных французских чиновников.

– Уж простите, но мне трудно поверить, что все это всерьез…

– Я более чем серьезен. Мой отец вырос человеком с совершенно искаженным представлением о мире. Власть, лишившая его семьи и детства, стала источником доходов и регалий – фигурально выражаясь, он кормился всю жизнь из рук палача, в душе мечтая отгрызть эту самую руку… Ничем хорошим это не могло закончиться: отец начал пить, опустился и умер в одиночестве, окруженный своими гипсовыми истуканами, – его голос задребезжал, как упавший граненый стакан. Оливия подняла глаза и остолбенела: на властном лице Волошина блестели влажные дорожки.

– Я понимаю, история Доры неординарна… Но к чему вам эти записки? Ведь ни ее, ни Якова в живых уже нет…

– Время не повернуть вспять, вы правы. Но прошлое крепко держит меня за жабры… Вы же наверняка любите Франсуазу Саган? Она высказала одну очень верную мысль: «Только закрыв за собой дверь, можно открыть окно в будущее». Мне хочется перестать рисовать в воображении картинку нормального детства, близости с талантливым отцом, которой мне так не хватало. Все это могло бы состояться, не будь он сам волчонком с искалеченной психикой, выросшим в казенном доме в условиях вечной мерзлоты. Понимаете, папина судьба могла бы сложиться иначе, если бы Дора в конце концов его отыскала… Но интересно узнать: как быстро она опустила руки?

Оливия задумалась.

– Весь этот «бартерный обмен» дневников на компромат выглядит очень подозрительно, вы уж меня извините… Начать с того, что у меня нет никаких гарантий, что ваши материалы – не сфабрикованная фальшивка. И вот просто так подсунуть их Родиону… Ничего из этого не выйдет – он профи, его вокруг пальца не обведешь.

– Я отдам вам фотокопии подлинников – пусть изучит их, а потом мы обсудим… Никакой «липы» там нет.

– И этот маневр не является попыткой сведения личных счетов с вашей стороны? – поинтересовалась она, глядя ему в переносицу. – Фальшивый Фальк здесь ни при чем?

Легкое недоумение на лице Волошина быстро сменилось на искреннее восхищение.

– Вот тебе раз! Нет, ну кто бы мог подумать, что вместо инфантильной юной парижанки, делающей первые шаги в журналистике, передо мной окажется настоящая акула пера с задатками шпионки! Теперь вы нравитесь мне еще больше.

– Не утрируйте, Ной Яковлевич. Да, я подслушала ваш разговор, но совершенно случайно…

– Ничего случайного не бывает, дорогая моя. Фотоснимки моих личных архивов вы тоже сделали случайно? – улыбка слетела с его лица, и оно разом заострилось, как охотничий нож.

– Каких архивов?..

– Записок Доры, которые вы, видимо, не успевали вчера дочитать. По всему моему дому установлены видеокамеры – я же вам уже объяснял про безопасность… Не знаю, как во Франции, а в России это деяние расценивается как нарушение неприкосновенности частной жизни и преследуется по закону… Вы же будущий журналист, Оливия, должны понимать всю серьезность подобных поступков.

И, окончательно добивая лежачего, пригвоздил:

– А вторжение иностранной гражданки на территорию охраняемого государством объекта, такого, как этот храм, потянет на процесс.

– Какая ерунда! – взорвалась Оливия. – Нашу обзорную экскурсию организовывали вы!

– Будучи главным акционером частного охранного предприятия, которое отвечает за безопасность кафедрального собора, я имею право здесь находиться, когда захочу. Кроме того, внутренние камеры смотровой площадки на время нашего визита были отключены – я договорился с дежурным. А вот установка наружного видеонаблюдения, несомненно, зафиксировала ваши скачкообразные передвижения по площадке перед храмом в мое отсутствие. А также тот момент, когда вы проникли внутрь…

Взглянув на ее обескураженное лицо, Волошин смягчился:

– Ну, ладно уж, не принимайте близко к сердцу! Конечно, я не собираюсь заниматься таким примитивным шантажом – понятно, что после нескольких недель разбирательств все разъяснилось бы в вашу пользу. Однако пришлось бы надолго задержаться в Москве, а это явно не входит в ваши планы.

Коллекционер сделал красноречивую паузу, а потом добавил примирительно:

– Не будем доводить все до абсурда… Я вручу вам в машине копии компрометирующих материалов, о которых шла речь. А вы обсудите по приезде с господином Лавровым стратегию поисков дневников. Оплата возможных расходов, естественно, за мной… Как только я получу информацию о местонахождении записок Доры, передам вам оригиналы документов. Только имейте в виду: в этой истории я выступаю как анонимный источник и никаких устных показаний давать не буду. И напоследок, чтобы вам сопутствовала удача, возвращаю вот это…

Он протянул Оливии мерцающий тумар, который она, видимо, обронила при подъеме в обманчивое московское небо.





XV

Баварец




«Берег цвета киновари – так говорят о здешних краях, и не зря. Все в Кольюре окрашено в этот багряный цвет: почва, крыши домов и даже рассвет… Каждую субботу, едва только зарумянится горизонт, мы с мастером спускаемся с холма по искривленным, как корни скальных дубов, улочкам в старый порт. Мы спешим: вскоре причалят лодки рыбаков с их уловом и на пристани будет не протолкнуться.


В сумрачном порту уже пульсирует жизнь: крестьянские повозки с лошадьми стекаются сюда со всех окрестных деревень, чтобы закупать свежих анчоусов, скумбрию, морского леща. Тут же оказываются и продавцы крепкого кольюрского вина, местные фермеры – и вскоре начинается торговля со скандалами, перепалками на резком каталонском, доходящими иной раз до рукоприкладства.

По пути Монтравель рассказывает мне, что эти сценки из рыбацкой жизни были любимым мотивом Матисса, снимавшего когда-то мастерскую в одном из прибрежных домов. Ему нравилось рисовать разноцветные шхуны, беспомощно повисшие паруса, пропитанные морем сети, разложенные для просушки на пляжной гальке, рыбаков, несущих блестящую рыбу в огромных корзинах…

Мы покупаем несколько бутылей вина, ведерко с морскими гадами, ящичек свежевыловленных анчоусов и останавливаемся в прибрежной забегаловке перекусить. Нам приносят единственное блюдо в меню, буйабес – ядреную рыбную похлебку, чем-то напоминающую одесскую уху, которую бесподобно делала наша соседка с улицы Ласточкина, рыжая Зива… Ее-то уж точно ты должен помнить, Яков, ведь она не спускала тебя с рук. Целуя в макушку, вздыхала: «Прямо по писаному вышло! Говорят же: родители детей учат говорить, а дети родителей – молчать. Всю жизнь вам молчать придется…»

Над Кольюром разгорался жаркий день, пора было уходить, но Монтравель не торопился.

– Я жду одного человека… Он очень техничный скульптор. Мы познакомились в Париже, он там учился после войны[24]. Правда, одно время я был страшно на него зол – он увел у меня натурщицу.

– Она предпочла позировать ему?..

– Если бы только позировать, – рассмеялся Монтравель. – Она вышла за него замуж! Их брак казался мезальянсом – она гречанка из обеспеченной семьи, а он – нищий немецкий студент. Но теперь это молодое дарование набирает силу. И кто знает, может, и не прогадала моя Пенелопа… Да и хорошо, что она сбежала – теперь у меня есть ты! А это дорогого стоит.

Через мгновение в забегаловку вошел молодой мужчина с прямым пробором в светлых волосах и тонким нервным лицом. Он приблизился к нам и, поклонившись, произнес:

– Я так рад вас видеть, Монтравель… Рюзье просил передать деньги – он, наконец, продал вашу «Наяду», – мужчина протянул Монтравелю плотно набитый кожаный саквояж.

– А, это славная новость, Вебер! Деньги лишними не бывают. Ну, а какими ветрами занесло в Кольюр вас? Хотите поработать на пленэре?

– Я действительно устал от Парижа. Пенелопа беременна и все время в скверном настроении… Я отправил ее в Грецию к родне, а сам поехал развеяться. Рассчитываю, что вы согласитесь в этот раз мне позировать: я привез черновой вариант вашего бюста, сделанный по фотографии.

– Что ж, вы оказали мне добрую услугу, Вебер… разве я могу вам отказать? Пойдемте в мастерскую, заодно увидите мои последние работы.

Монтравель поднялся и, опираясь на мою руку, вышел из забегаловки. Вебер следовал за нами, попутно делясь столичными новостями и сплетнями».

– …и привести спинку кресла в вертикальное положение. Желаем вам приятного полета! – звонкий голос бортпроводницы вынудил Оливию выключить айпад. Она сидела возле иллюминатора, глядя на удаляющееся бетонное ограждение московского аэропорта, которое надежно отделяло реальность от вымысла.

Что ж, впереди почти четыре часа путешествия. За это время она успеет просмотреть материалы Волошина и решить, стоит ли показывать их Родиону. На душе было муторно: то ли от того, что она позволила коллекционеру собой манипулировать, то ли потому, что не представляла, как рассказать об этом Родиону. Ведь изначально он был против этой затеи, но все же поддержал, дав ей шанс реализовать свои амбиции…

И что в результате?

Она показала себя полной дилетанткой, натворившей за три дня непростительных глупостей, которые еще непонятно, чем обернутся…

Самолет, завывая и трясясь, набрал высоту.

Оливия вновь включила планшет – подробности судьбы Доры увлекали ее все сильнее: в душе она уже понимала, что вне зависимости от участия Родиона попробует разыскать вторую часть этого «письмовника».

«Мы поднялись на вершину холма, где возвышалось жилище мастера. За ветхой калиткой скрывалась выщербленная временем каменная лестница, ведущая в сад. Шафрановый дом с массивным основанием утопал в пышной листве смоковниц. Монтравель сорвал несколько плодов и сунул их нам. Мы занесли купленные на рынке продукты на кухню, а затем спустились вниз, в мастерскую.

Это была квадратная комната с высоким окном – в ней я проводила по многу часов день, позируя, и знала наизусть каждый предмет… Монтравель не держал там ничего лишнего – он не любил профессиональных ваял и мастерков, предпочитая работать при помощи обыкновенной проволоки, прикрученной к камышовой ручке, и собственных пальцев.

Вебер молча озирался, изучая незаконченные статуи. В глазах его застыло восхищение, смешанное с завистью.

– Вы величайший мастер, Монтравель! Ну как вы этого добиваетесь?.. Они же, – он провел ладонью по округлому гипсовому бедру одной из скульптур, – совершенно живые!

Монтравель задумчиво посмотрел на «Купальщицу», над которой мы трудились уже четвертый месяц.

– Живые, говорите… Понимаете, Вебер, для того чтобы творить, недостаточно знать в подробностях человеческую анатомию. И даже самая распрекрасная модель не поможет вам создать шедевр. Вы можете сколько угодно копировать стиль того или иного мастера и все равно ничего не добьетесь. Чтобы скульптура ожила, нужна… любовь к природе и к человеку.

Бледные щеки Вебера покрылись едва заметным румянцем, он промолчал.

– Когда я смотрю на ваши работы, я вижу в них холодное, до деталей проработанное совершенство. Каждый мускул, каждое сухожилие воспроизведены с поразительной точностью. Но в них нет души. Кто лепит лишь то, что видит, – ничего не создает. Так что зря вы увели у меня Пенелопу, она вам не поможет… Надеюсь, вы хотя бы ее любите.

Вебер нахмурился и закусил губу, но возражать Монтравелю не решился.

Мы вышли на террасу, вымощенную необработанным камнем. С нее открывался головокружительный вид на Пиренеи и Лионский залив. Я сходила на кухню, приготовила закуску и, прихватив бутылку кольюрского, вернулась в сад.

– … Вот посмотрите, – Монтравель протянул Веберу один из своих рабочих блокнотов. – Я делаю десятки, сотни таких набросков – это вырабатывает чувство формы. Почаще пересматривайте собственные рисунки – рано или поздно один из них превратится в замысел…

– Это ваши эскизы к новой скульптуре? – откликнулся Вебер, жадно вглядываясь в каждую страницу.

– Да. Женщина, входящая в реку времени… Своеобразная метафора вечности. Правда, я еще не придумал для нее название…

– Продайте мне один такой набросок, – Вебер подался всем телом вперед, глаза его горели. – У вас же их бесконечное множество…

Монтравель взглянул на молодого немца с сожалением.

– Берите даром… Я только и делаю, что раздаю свои рисунки. Недавно какой-то итальянец прислал мне письмо со странной просьбой: уступить ему эскиз за пять франков. И что вы думаете?! Отдал… может, он бедный художник. Хотя ему, как и вам, вряд ли эта штука пригодится…

После обеда Вебер распрощался, пообещав вернуться на следующий день, чтобы закончить бюст мастера. Закрыв за ним деревянную калитку, Монтравель покачал головой.

– Ничего путного из этого баварца не выйдет… Пока мы разговаривали на террасе, он передавил ботинком всех муравьев. Человек, с таким хладнокровием уничтожающий жизнь, настоящим творцом не станет. Так и будет вытачивать из мертвого камня безупречные тела и профили, презирая все несовершенное…»