Секта в доме моей бабушки

А тому, как выстраивать отношения с окружающими, друзьями, одноклассниками, мальчиками, ребенка надо учить. Это самая важная наука, поважней математики и стихов.





Ни дома, ни родителей




Конечно, мне хотелось домой. Но я понимала, что его больше нет. Секта стала моим домом, потому что она засосала всю мою семью.

Повторюсь, проблема состояла еще и в том, что в секте было запрещено общаться с семьей как с семьей. Например, бабушку свою мне больше нельзя было называть бабушкой, а только по имени-отчеству; нельзя было гордиться тем, что я ее внучка, или как-то это демонстрировать. Мне говорили, что я этого еще недостойна, что я ничтожество. То же и с моим дядей: я должна была обращаться к нему, как и ко всем, по имени-отчеству. Квартира бабушки, где я родилась и выросла, превратилась в коммуну, штаб-квартиру коллектива.

С мамой и папой дело обстояло еще хуже: они жили в Ленинграде и там работали; навещали меня очень редко, да и времени, чтобы побыть вместе, нам не предоставляли. К приезду родителей мы обычно готовили выступления, и все проходило строго официально и всегда под надзором педагогов.

Про маму и папу я также знала, что жилья в Ленинграде у них нет и они по-прежнему (как было и в то время, пока я жила с ними), мечутся по городу, всячески нарушая закон. Чтобы получить прописку в Ленинграде, и тому и другому пришлось оформить фиктивные браки. Сдавать квартиры в те времена запрещалось, поэтому они то тайно снимали комнату у знакомых, то скитались по квартирам друзей, а то вообще, прячась от охраны, жили прямо на работе, ночевали в спальниках на полу мастерской (а ВСЕГЕИ в те времена охранялся как сверхсекретный объект, и КГБ там зверствовал). Спасением было лето: они выезжали в геологические экспедиции, и их домом становилась природа. В ином случае маме и папе пришлось бы возвращаться в Душанбе, но это означало зависимость от родителей. Да и нельзя сравнивать работу во ВСЕГЕИ в Ленинграде с работой в Душанбе.

Так что не было у меня ни дома, ни родителей. Оставался, правда, дедушка, который жил в тогдашнем Фрунзе, нынешнем Бишкеке. Я очень часто воображала, как сбегу к нему. Еще до секты родители как-то отправляли меня к нему на самолете: попросили стюардессу за мной присмотреть, и я летала к нему одна. Потому я и могла представить, как доберусь до аэропорта, подойду к стюардессе (как подходила к дальнобойщикам или проводникам поездов во время наших походов с коллективом) и попрошу пустить меня на самолет к дедушке. Но пути нашей секты по стране почему-то никогда не проходили мимо аэропортов…

Куда мне было бежать и о чем мечтать?

Еще была альтернатива – детдом. Туда родители и грозились меня сдать, когда им звонили из коллектива и жаловались, что я плохо себя веду.



– Ты понимаешь, что ведешь себя, как фашистка и блядь?

– Да…

– Понимаешь, что тебе надо меняться?

– Да…





Чего лыбишься?




Дети в общей своей массе – веселые существа, им не много надо, чтобы радоваться жизни, какой бы она ни была. Дети всегда найдут, с чем поиграть, сами смастерят игрушку – фантазия поможет… Но наши взрослые не давали нам проходу нигде и никогда. Несмотря на это у меня часто было отличное настроение, я веселилась, хохотала, скакала, играла, по-детски возилась с другими детьми.

У нас была одна мадам, Наталья Евгеньевна, (кстати, родная сестра той, с протезом, которая дубасила меня своей палкой; она же меня впервые и лечила), которая, как я помню, всегда была фавориткой Главного. Главный постоянно ставил ее в пример и почему-то часто говорил о ее красоте. Она и в спектаклях обычно играла всяких красавиц. Я, когда она меня лечила, уговаривала себя смотреть на нее с восхищением. Мне казалось, что если я смогу убедить себя в том, что она красавица и очень хороший человек, то и результаты тестов у меня будут лучше. Я в это верила. Такова была логика идеологии коллектива.

И вот эта раскрасавица, бывшая, как позже выяснилось, одной из любовниц Главного, увидев меня однажды улыбающейся, бросила мне в лицо: «Чего лыбишься?» Я не знала, как на это реагировать, что отвечать.

Я просто на всякий случай перестала улыбаться.





Поезда




То ли нас лечили походами, то ли так на нас экономили средства, но, перемещаясь из города в город летом, мы путешествовали, как правило, автостопом. А в холодное время года ездили на поезде – естественно, только в плацкартном вагоне. Причем билетов обычно покупалось меньше, чем надо, и нас, детей, инструктировали, как прятаться во время контроля билетов: по багажным полкам, за одеялами и матрасами. Мы были отлично натренированы. Когда проверка заканчивалась, мы вылезали из своих укрытий и могли уже спокойно расхаживать по вагонам. Спали на полке валетом по двое. А порой и на третьих полках, в багажном отделении или на полу.

В поездах мы играли в «морской бой» и «точки» – это игры на листочках в клеточку. Очень нам нравилось играть в города. Поскольку мы много путешествовали по стране, мы знали большое количество географических названий, но, конечно, только советских городов. Несоветские у нас едва ли приветствовались, если только в шутку и с иронией: мол, знаем мы ваши парижи с копенгагенами. У нас были книги; мы читали в основном про пионеров-героев и их подвиги, «Динку» Осеевой, «Четвертую высоту» о Гуле Королевой, «Как закалялась сталь» и «Молодую гвардию». Вся литература у нас была патриотическая.

Поездки были длинными, по нескольку дней, и питались мы чем придется. Еда всегда общая: хлеб, килька в томате, кабачковая икра в банках, вода, арбузы.

Когда пересекаешь на поезде Среднюю Азию, стоит такая жара, что спастись можно, только держа открытыми окна и двери. Вагоны всегда были полусломанными, и считалось большой удачей, если окно можно было открыть и зафиксировать в этом состоянии – например, привязать их к спальной полке казенной простыней и какими-нибудь личными вещами. У нас, детей, было любимое развлечение: привязать себя простыней ко второй полке и как можно дальше вывеситься из окна; когда поезд мчится полным ходом, потоки воздуха буквально отрывают голову. Это вызывало у нас ужас и восторг. Нередко мы получали в морду арбузной коркой или чайной заваркой, которые пассажиры традиционно вышвыривали в окна. А еще мы привязывали друг друга ремнями к поручням в тамбурах и тоже на полной скорости вывешивались из открытых дверей. Когда поезд огибал в Волгограде Мамаев курган с его «Родиной-матерью», мы, начитавшиеся о пионерах-героях и об их подвигах, вышеописанным способом вызывали в себе этот ужас и этот восторг – сейчас я бы назвала это ощущением ритуальной смерти. Еще мы постоянно перебегали железку под гремящими составами. Сколько раз я представляла, что героически погибаю на поле боя! Думала о смерти: каково это – умирать под пытками фашистов, как молодогвардейцы.

Волгоград – это уже прохладная Россия с березками и соснами, но до нее еще надо было добраться, не умерев от жары, жажды и невозможности нормально сходить в туалет. Пока поезд шел по Азии, воды, ни питьевой, ни технической, в вагонах обычно не было, а если и была, то капала она из омерзительно грязного крана, в который надо было тыкаться снизу такими же грязными руками. В России поезд заправляли водой, и все начинало более-менее работать.

Обращаться к проводникам за кипятком, которым они были обязаны обеспечивать пассажиров, нам запрещалось – ведь мы ехали зайцем. Но мы же были детьми, а дети не страдают из-за таких мелочей. Зато на остановках мы выскакивали из вагона, и если на перроне была колонка, неслись к ней со своими военными фляжечками, а заодно устраивали войнушку, зажимая кран и брызгая друг друга до опупения. Многие приносили свои простыни, чтобы намочить их и обернуться ими в поезде. Но даже насквозь мокрое белье высыхало минут за десять. Почти четверо суток шел поезд из одного края страны в другой, из Душанбе в Ленинград. Целая жизнь.

Незначительной для меня, ребенка, но привычной частью этой жизни была также необходимость прятаться от обстрела камнями, которыми мальчишки закидывали проезжавшие по Средней Азии составы. Они целились и в окна, и в людей. Бывало, и окна разбивались, и люди страдали. Я примерно знала, когда поезд попадет в эти опасные районы, да и по силуэтам людей вдоль железной дороги можно было предугадать, что у них на уме, и успеть пригнуться.


Я слету отличаю казахов от киргизов и туркмен, узбеков от таджиков, но объяснить, как именно, я не могу, потому что это детское восприятие. Мы так познаем мир. Я сутками слушала разговоры взрослых в плацкартах; кто-то подсаживался, кто-то ехал весь путь; люди знакомились, даже влюблялись; выкладывали всю свою жизнь первому встречному, а потом расставались навсегда; обменивались контактами и встречались снова, делились едой. Я знаю, как сделать, чтобы поделились и с тобой; ты при этом не проронишь ни слова, но будешь сытым всю дорогу. Выпусти меня и сейчас без гроша – я выживу. Мне будет стыдно, но я выживу.

Я ориентировалась в поездах – как они устроены, где что находится, как спасаться, куда прятаться, где что добывать, как вообще выжить – лучше, чем где бы то ни было. Я знала, как вскочить на подножку поезда, пока он еще на медленном ходу; как бежать за последним вагоном; как, одной рукой уцепившись за поручень, подпрыгнуть и подтянуться к нижней ступеньке, другой рукой удерживая добычу с перрона. А потом пробираться через весь поезд, вдыхая чужие миазмы и громко хлопая тамбурными дверями, к своим, попутно объясняя озлобленным проводникам, почему ты осмелился вторгнуться на их территорию. Как задабривать проводников, я тоже знаю с детства. А еще я видела своими глазами, как они собирали белье, сброшенное в конце поездки пассажирами у своих купе, аккуратно складывали его квадратиками, опрыскивали водой и придавливали эти стопки чем-нибудь тяжелым: через несколько часов белье производило впечатление свежепостиранного, и его выдавали новым пассажирам…

Хотя проводник проводнику рознь, и среди них полно добрых людей, готовых пригреть зайцев, – главное, не попасть на проверку вышестоящего начальства. Бывало, они прятали нас на время проверки в свои собственные купе или запирали в туалет.

С дальнобойщиками складывались похожие ситуации. Подбрасывая нас, они тоже нарушали всяческие правила: людей нельзя перевозить в кузове, а в кабину сажать больше одного или двух человек; детей вообще нельзя возить в кабине. Да и гаишники, которых боялись дальнобойщики, часто против всяких правил нас выручали. В конце концов, все боялись только одного: вышестоящих начальников и проверок. Такова система государства с централизованной властью: никто не хозяин самому себе, все живут и работают в страхе перед власть имущими.



Так что наша тоталитарная секта была лишь малюсеньким пузырьком внутри точно такого же, только огромного.



Нас умудрялись слоить даже в поездах. Завешивали плацкартное купе простынями – и стучали и слоили.



– На сколько баллов злоба? А протест? Претензии есть?





Случай с «говном» в поезде




Однажды я оказалась в одном купе плацкартного вагона вместе с Главным и еще двумя взрослыми женщинами-педагогами.

Я, помню, чувствовала восторг и огромное любопытство: каков же он в обычной жизни? Как ест и о чем говорит? Обычно я видела его близко только на беседах. Все остальное время его окружали педагоги и фавориты, и у меня не было ощущения, что он обыкновенный человек, с которым можно просто так взять и заговорить о чем-то повседневном или важном для меня.

И вот мы сидим в купе. Всем захотелось есть; достали арбуз, буханку хлеба и банку кабачковой икры. Начали черпать из банки икру, а она закапала с ложки – на стол, на колени, на полки… Выглядело это отвратительно, но педагоги вместе с Главным начали гоготать и говорить, что это говно. Они гоготали; мне кажется, у них случилось что-то вроде истерики – они не могли остановиться и даже начали кидаться икрой специально, чтобы стало еще смешнее. Я была ребенком, но все это меня шокировало: Главный оказался не только не великим человеком, но и мерзким. Видя эту грязь, которую они с такой радостью разводили в купе, где сами и жили, я испытала чувство брезгливости и отвращения.





Но тогда же меня посетило и совсем новое, незнакомое переживание, когда непререкаемый прежде авторитет вдруг исчезает. Я хорошо помню этот момент.

В связи с этим мне вспомнилась еще одна подробность «психотерапии», которой мы постоянно подвергались. На беседах, да и в повседневном общении, Главный (а за ним, как попугаи, и все педагоги) неустанно повторял, что душевнобольные люди едят свое говно. Поскольку мне постоянно внушали, что у меня психические проблемы, для моего детского сознания это означало, что я тоже должна иметь такое пристрастие. Не раз я думала об этом, наблюдала за собой, анализировала свои желания. Но нет, мне не хотелось… как бы абсурдно это ни звучало.

Однако юмор педагогов на этом и строился. И случай в поезде поразил меня еще и тем, что они, получается, потешались над больными людьми, унижали их. Даже меня, ребенка, это тогда сильно резануло.



В такой обстановке действительно никак нельзя признаваться ни в своих слабостях, ни в недостатках. И доверять нельзя никому. Остается одно – быть сверхчеловеком.





Вши – наши друзья




Чтобы никто не догадался, что у нас есть какие-то проблемы и недостатки, что мы обычные люди, нам было запрещено вши называть вшами. Нам велели называть их «нашими друзьями». Нельзя было просто пожаловаться: «У меня опять вши». Вместо этого мы говорили: «У меня опять друзья!», или: «У меня очень много друзей».

Так в 1930-х годах, во время голода, советская власть запрещала врачам ставить диагноз «истощение из-за нехватки пищи». Все боялись расстрелов (даже не ГУЛАГа – в нем и так все жили) и поэтому вместо этого диагноза придумывали всякие вегето-сосудистые дистонии из-за нервных расстройств. Конечно, когда нет ни еды, ни медицинских препаратов, проще всего объяснить проблемы неправильными мыслями больного, спихнуть все на него – пусть сам разбирается со своими нервами.

Это невероятно: как просто заставить людей черное называть белым, а белое – черным! Сначала как-то непривычно, но довольно быстро привыкаешь. А потом и вовсе забываешь, что это вранье.

В общем, нашими друзьями были вши. Пару раз в месяц нас вывозили куда-нибудь морить вшей керосином, и называлось это «поехать к друзьям». Тебя могли спросить, много ли у тебя друзей, а ты должен был бодро ответить: «О, да! У меня много друзей!» Вот такой шифр-код. И нам, детям, от этого было весело. Мы воспринимали это как игру.

Когда в школах, где мы учились, случались плановые проверки на наличие вшей, нам велели делать все, чтобы их избежать. Поэтому если нам удавалось узнать о них заранее, мы просто пропускали этот день. Но сколько нам ни выводили наших «друзей», сколько керосина нам на голову ни выливали, они у нас заводились снова. Хорошо, я тогда была ребенком, и у меня хотя бы не было нательных и лобковых вшей, как у взрослых.

В коллективе нам объясняли, что психосоматикой педикулеза – наличия вшей на теле человека – является тоска по дому. Не случайно же дети приносят вшей из детских лагерей и походов. Вши бывают и в армии.

Потом, уже после коллектива, я встречала и другое истолкование: вши, как и другие паразиты, – это насильно насаждаемые чужие мнения и мысли.

Понятно, что все эти мнения останутся лишь мнениями. Доказать их невозможно, а использовать в качестве инструмента для манипулирования другими людьми очень просто и удобно. И главное, такие объяснения избавляют от необходимости помогать людям, страдающим разными болезнями.

У меня вши из волос не выводились годами, и, конечно, я чувствовала себя из-за этого виноватой. Как смею я тосковать по дому, когда весь мир гибнет от шизофренизации? Как смею я сопротивляться чужим мыслям и идеям?