Руны смерти, руны любви

Боль бывает разной. Есть боль, которой ты боишься, боль, которая всякий раз оставляет в твоей душе новую царапину, боль, которой хочется избежать, боль, о которой вспоминаешь с содроганием… А есть боль, которая приносит удовольствие, боль, берет тебя в плен, подчиняет себе, но подчиняет не кнутом, а пряником, расширяя спектр твоих впечатлений, наполняя наслаждение новым содержанием. Образно говоря, если раньше в радуге твоих удовольствий было семь цветов, то теперь их семьдесят семь и ты знаешь, что это еще не предел.

Все наши привычки уходят корнями в детство, и Рикке, как психолог, знала это правило. Но разве существует правило, из которого не было бы исключений?

В детстве Рикке было много боли, но та боль была плохой — обидной и неприятной. Обидной потому что ее причиняла мать, самый близкий и родной человек. Нет, самым близким и родным всегда был брат Эмиль, а не мать, которая имела обыкновение плевать на пол и кричать, что этот плевок ей дороже Рикке. Или дороже Эмиля в зависимости от того, кто из детей подвергался экзекуции.

Искать защиты на стороне дети не пытались, потому что воля их была если не сломлена, то сильно подавлена. Они знали, они искренне верили в то, что мать наказывает их за дело, потому что не наказывать просто невозможно. Они стараются делать все по-своему, они не слушаются матери, они ненавидят мать… Ненавидеть человека, который произвел тебя на свет и заботится о тебе было очень ужасно. Рикке всячески пыталась избавиться от этого чувства, занималась чем-то вроде самовнушения, убеждала себя в том, что мама хорошая, просто она не любит, когда ей перечат. Рикке искренне старалась стать хорошей дочерью, такой, какой мать могла бы гордиться, но это ей никак не удавалось. Почему? Да потому что Рикке была плохой и с этим нельзя было ничего поделать. Бедная мама, она так старалась, чтобы из детей вышел хоть какой-нибудь толк…

В двенадцать лет не особенно задумываешься о причинах и следствиях, если, конечно, не подопрет так, что поневоле задумаешься. В двенадцать лет, да и в четырнадцать тоже, хочется верить в то, что окружающий мир, а вместе с ним и твоя жизнь, устроены логично и справедливость это не пустое слово. Во всяком случае, в это хочется верить. Иначе — зачем жить?

Если тебя постоянно наказывают, то, значит, так оно и должно быть, значит, ты этого заслуживаешь, думала Рикке. Видно же, как тяжело матери дается воспитание. Ей совсем не хочется бить детей, ей хочется их хвалить, хочется гордиться ими. Но увы, жизнь вносит свои коррективы в наши мечты. Хотелось бы похвалить, да не за что…

Это уже потом, много позже, семнадцатилетняя Рикке поняла, что если бы матери хотелось хвалить своих детей, то она бы их хвалила. Все мы стараемся поступать так, как нам хочется, а хвалить никто не мешал, так же, как не мешал и наказывать. Люди с небольшим достатком не склонны совать нос в чужие дела, им и своих проблем хватает, поэтому соседи никогда не вмешивались в то, что творилось дома у Рикке. Внешне их семья выглядела вполне достойно, потому что мать избегала оставлять следы побоев на открытых участках тела и требовала от детей принимать наказание молча. Или по возможности молча, без громких криков. Молчи — и получишь меньше, таков был ее принцип.

В один поистине прекрасный день с глаз Рикке спала пелена. Она поняла, что мать ее никакая не страдалица, положившая свою жизнь на то, чтобы вырастить достойными членами общества двух негодяев, которых ей «посчастливилось» произвести на свет (разумеется, мать утверждала, что все недостатки дети унаследовали от своего отца), а ограниченная неумная женщина с кучей комплексов. Пьедестал, на котором стояла мать, рассыпался в прах и образец недостижимого совершенства теперь уже не был таковым. На смену преклонению пришло мерзкое чувство недоумения. «Как я могла так обманываться? — ужасалась Рикке, глядя на мать. — Как я могла позволить ей унижать и мучить меня? Где был мой разум?». Невидимые нити, опутывавшие Рикке и, в то же время, привязывавшие ее к матери оборвались, а в душе поселилось восхитительное чувство свободы. Рикке стала по-настоящему взрослой, независимой, самостоятельной. Теперь мать могла проявлять свое недовольство только ворчанием, да и то Рикке частенько советовала ей заткнуться. Невероятно, но мать умолкала и выражала свое недовольство недобрым сверканием глаз. Не выражать недовольства совсем мать не могла, потому что недовольство миром было стержнем ее бытия, тем источником, из которого она черпала жизненную энергию.

Вырвавшись из-под материнского гнета, Рикке начала взрослеть. Взрослеть было трудно, но вся эта затея чего-то стоила, потому что взрослая жизнь была настоящей жизнью, изобилующей удовольствиями и радующей разнообразием. Один из партнеров оказался слишком грубым, но в его грубости сквозило столько мужественной силы и столько страсти, что Рикке получила огромное удовольствие от процесса, а в следующий раз намеренно раздразнила его настолько, что он превратился в настоящего зверя, дрессированного, сознающего пределы дозволенного, но зверя. Боль в сексе была настолько упоительной, что для нее хотелось придумать какое-то особенное слово, чтобы отделить от всей остальной боли, ненужной и нежеланной. В самом деле — не может же совершенно неприятное чувство, возникающее при ушибе или, скажем, при образовании полости в зубе называться так же, как и грандиозное наслаждение. Нового слова Рикке не придумала, а просто стала про себя называть боль, приносящую наслаждение, «радостью». Просыпалась, потягивалась лениво, словно сытая кошка, и думала «как радостно мне было». Или могла сказать партнеру: «славно ты меня порадовал».

Приобщившись к БДСМ-культуре, Рикке открыла в ней грандиозные возможности для наслаждения. Запретное, то есть то, что многие считают запретным, будоражило любопытство, манило изысканностью, а обладание многогранным опытом возвеличивало Рикке в собственных глазах, поднимая ее самооценку. Рикке хватало ума и чувства меры для того, что роль саба[85] не начала понемногу забирать ее в плен. Некоторые считают, что нельзя быть сабом только в постели, что саб — это жизненная позиция, но они ошибаются. Или им просто хочется проецировать роль в сексе на свою жизнь. Рикке в жизни стремилась доминировать, а не подчиняться, но это не мешало ей получать удовольствие от подчиненной роли в сексе. Такой вот психологический выверт, если точнее, то парадокс — сочетание противоположных взглядов в жизни и в сексе. Хорошая тема для серьезного научного исследования. Вполне возможно, что кто-то где-то этим занимается.

Отдаваться партнер целиком, без остатка, отдавать ему не только тело, но и волю, это же так приятно, при условии, что партнер этого достоин. Но с недостойными Рикке не связывалась, зачем? Получив желаемое, она стряхивала сладкие оковы подчинения до следующего погружения в БДСМ-культуру, великую в своем безграничном многообразии и тем привлекательную. Безграничное удовольствие, которое некоторые склонны считать излишеством. А что есть излишества, как не расширение рамок восприятия? Впрочем, в понимании Хенрика, доминация и подчинение наверное выглядят излишествами. Но Хенрик — это Хенрик, нежнейший из мужчин. В сексе с Хенриком доминирующая роль изначально отводится Рикке, Хенрик не просто любит, он поклоняется. В каждом касании его столько неизбывной нежности, в каждом взгляде столько восхищения, что порой поневоле начинаешь считать себя самой лучшей, самой красивой и самой любимой женщиной современности. Рикке объективно оценивала собственные достоинства (и недостатки тоже), поэтому к самым красивым себя никогда не относила. Но вот к самым любимым — можно. Вряд ли где-то кого-то любят так, как Хенрик любит Рикке. Наверное, первый раз в жизни Рикке не испытывала абсолютно никаких сомнений в чувствах своего мужчины. Да какие там могут быть сомнения? Достаточно услышать, как Хенрик произносит ее имя и все сомнения тотчас же улетучатся.

В роли строгого и требовательного господина Хенрик будет смешон. Он не сможет повелевать, не сможет наказывать и этим испортит всю игру, а вместе с ней и удовольствие. Ролевые игры требуют самоотдачи и полного соблюдения правил, иначе вся затея теряет свой смысл. Если Рикке настраивается на то, чтобы получить удовольствие (особенное, неповторимое и несхожее ни с чем удовольствие) от грубости партнера или власти партнера над ней, то она должна получить его в полной мере. Если наказывать благоговейно, против воли, наказывать, переступая через свою сущность, то наказание окажет желаемого эффекта. Если повелевать с нежностью в голосе, то лучше совсем не повелевать. Нет, эти забавы и Хенрик несовместимы так же, как огонь и вода.

Ради поимки Татуировщика можно было тряхнуть стариной, но «трясти стариной» с типом, который душит партнерш и мочится им в рот было просто невозможно. Существовали границы, которые Рикке не могла и не собиралась переходить, в конце концов все должно выглядеть элегантно. Но какие-то точки соприкосновения с Оскаром найти было нужно. Психологу, в отличие от ясновидца, надо пообщаться с объектом, для того, чтобы составить о нем мнение. Тем более, что заносчивый и непризнанный художник с садистскими наклонностями вполне мог оказаться Татуировщиком. С Оскаром надо было сблизиться настолько, чтобы получить возможность посмотреть на его, как выразился Луакас, «мазню» и не подставляться при этом в качестве саба.

Как это сделать? Трудная задача, но все трудные задачи кажутся таковыми до тех пор, пока не взглянешь на них с другой стороны. А лучше всего не только взглянуть с другой стороны, но и разложить трудную задачу на отдельные составные части. Так еще проще.

Кто может легко найти общий язык с садистом? Такой же садист.

Кто не станет заниматься сексом с мужчиной? Лесбиянка.

Следовательно, лесбиянка с садистскими наклонностями, интересующаяся живописью и восхищающаяся семейством Йерихау (знать бы вообще, кто это) имеет все шансы на то, чтобы познакомиться с Оскаром и вынудить его похвастаться своими картинами. Или, хотя бы, просто их показать. И желательно увидеть Оскара в тот день, когда в баре не будет торчать Лукас. Впрочем, Лукас уже жаловался на то, что денежки, полученные за оформление ресторана тают, как айсберг в тропиках, а новых заказов нет и не предвидится. Значит, он станет наведываться в «Фалернос» пореже, если вообще станет. Тем лучше.

Ни один из трех проживающих в Копенгагене Оскаров Йерихау не имел проблем с законом. Один из них, живущий в собственном доме на Нэсбихолмвей, родился в Нюборге. Дом был куплен четыре года назад в кредит. Оле даже узнал, Оскар из Нюборга работает страховым агентом в компании «Зербан форсикринг». Удобная профессия для серийного убийцы, разве не так?





8




Нильс Лёвквист-Мортен обратил на себя внимание Рикке в галерее сладких снов. Он стоял с двумя приятелями возле современной вариации жертвоприношения Авраама (новый Авраам сталкивал нового Исаака с крыши небоскреба) и громко рассуждал о человеческих жертвоприношениях в эпоху викингов, причем с явным одобрением.

— Нам не дано этого понять, потому что мы живем в другое время, но культ жертвоприношений неспроста присутствовал у всех древних цивилизаций. В этом есть какой-то глубинный смысл, который очень полезно было бы постичь и нам. Без жертвы нет блага, недаром же сам Один повесился на Иггдрасиле[86], чтобы узнать руны…

Глаза у него при этом горели, а ноздри тонкого породистого носа раздувались, как паруса под ветром. У Нильса было красивое лицо, которое нисколько не портил чересчур массивный подбородок. Слева и сбоку на шее, прямо над воротником джинсовой рубашки, был вытатуирован похожий на свастику символ Торсамар,[87] а на тыльной стороне правой ладони — замысловатая кельтская плетенка в виде шестиугольной звезды. Сразу видно настоящего скандинава.

— Чем крупнее просьба, тем дороже должна быть жертва. Сын или брат — что может быть дороже? Но сыновей и братьев мало, потом с ними жаль расставаться, поэтому у наших предков существовал очень интересный обряд, называемый «эрсатнин». Согласно этому обряду жертва усыновлялась и потом уже совершалось жертвоприношение…

Настоящий скандинав столь увлеченно развивал тему жертвоприношений, что Рикке заинтересовалась и, презрев общепринятые правила этикета (вернее, понадеявшись на то, что в этом мирке они не очень строги) влезла без приглашения в разговор незнакомых людей.

— Человек нигде и никогда не может обойтись без обмана, — громко сказала она. — Даже принося жертву богам надо словчить! Интересно, неужели наши предки надеялись на то, что боги не заметят их хитрости? Это всемогущие-то боги?

Приятели настоящего скандинава немного удивились, во взгляде одного даже мелькнуло что-то вроде осуждения, но сам скандинав расплылся в улыбке и возразил:

— Ну что вы, никакого обмана не было! Усыновление делалось по полному обряду со смешением крови в чаше и питьем из нее. После завершения обряда тот, кого приносили в жертву, считался настоящим сыном… Богов не принято обманывать.

— Все равно, что-то такое, «левое»[88] в этом есть, — улыбнулась Рикке. — А если надо было принести в жертву женщину, то ее официально брали в жены?

— Не только. Женщина становится женой после того, как ее… — настоящий скандинав не сразу нашел нужное слово, но в итоге выбрал вежливый библейский глагол, — познают.

До этого Рикке присматривалась к нему, а сейчас — заподозрила.

— Наверное, у наших предков был красивый обряд бракосочетания, — мечтательно сказала она, не давая разговору прерваться. — И очень сложный…

— До предела простой, — ответил настоящий скандинав. — Суть заключалась в обмене обручальными кольцами, подаваемыми друг другу на острие меча или кинжала.

Рикке представила его в роли Татуировщика. Приводит жертву в подвал, угрозами заставляет совершить бракосочетание по обряду викингов, насилует, то есть «познает» и душит — приносит жертву… А для чего татуировка?

Затрагивать тему татуировок прямо сейчас не стоило. Серийные убийцы постоянно начеку. Весь мир против них, то есть — они против мира. Одним неосторожным словом можно испортить все дело. Поэтому Рикке выдала самую обворожительную улыбку из своего арсенала и томным голосом проворковала:


— С вами так интересно! Вы так много знаете…

— Нильс Лёвквист-Мортен, художник, культуролог и любитель скальдической поэзии, — представился настоящий скандинав, выхватывая из нагрудного кармана рубашки визитную карточку. — А это мои друзья…

Имена спутников Нильса Рикке не запомнила, потому что они, будучи людьми деликатными и понятливыми, сразу же вспомнили о каких-то неотложных делах и оставили их вдвоем. По тому, как Нильс смотрел на Рикке, было видно, что она ему нравится, Рикке старательно изображала то же самое. Они походили немного по галерее, продолжая обсуждать древних скандинавов с их обычаями (обсуждение заключалось в том, что Нильс говорил, а Рикке слушала и восхищенно на него пялилась), а затем Нильс предложил поехать в ресторан «Коккериет». Заведение было не самым паршивым в Копенгагене — Нильс явно старался произвести впечатление. Поскольку располагалось оно на людной Кронпринцессгэд, недалеко от Новой королевской площади, Рикке приняла предложение без опаски. Только уточнила, что за себя заплатит сама, так как не собирается быть кому-то обязанной. Нильс воспринял это заявление без особого энтузиазма, но перечить не стал.

За четыре проведенных вместе часа, Рикке узнала об Нильсе много, потому что тот охотно рассказывал о себе. Когда-то серьезно занимался живописью, потом оставил, потому что понял — вторым Матиссом ему не быть. Сейчас зарабатывает на жизнь статьями об искусстве, сотрудничает с доброй дюжиной изданий, не бедствует. Живет в большом доме рядом с Дегнемосен-парком. Одинок, но мечтает встретить женщину, которая будет его понимать и так далее.

Попутно Нильс дважды сравнил себя с Локи, богом хитрости и обмана, сообщил, что ему несвойственно испытывать угрызения совести, что его редко посещают сомнения, и дал понять, что ему нравится манипулировать людьми. Вполне достаточно, чтобы Рикке смогла заподозрить в нем социопата. Особенно, с учетом интереса к жертвоприношениям и того, с каким вдохновением вещал о них Нильс в галерее.

Разговор о живописи сам собой перешел на Нильса. Рикке задала вопрос, Нильс, не без некоторого смущения, признался, что когда-то считал себя художником. Рикке заявила, что непременно хочет взглянуть на картины Нильса. Нильс ответил, что это, вообще-то, рисунки и пригласил ее к себе домой, но Рикке, разумеется, не собиралась туда ехать. Насчет того, что Нильс мог быть Татуировщиком, стопроцентной уверенности у нее не было, а вот в том, что дома он ее изнасилует, Рикке не сомневалась. Интуиция подсказывала.

Когда Нильс начал буквально исходить похотью (у него даже дыхание стало сбиваться) и рискнул погладить Рикке по колену, она поняла, что пора закругляться. «Вспомнила», что ей завтра надо проводить тестирование новых сотрудников (Нильсу Рикке представилась психологом из сети «Юск»[89]), а она еще не подготовилась. Договорились созвониться как-нибудь и встретиться снова. Продолжить знакомство с Нильсом Рикке определенно хотелось, только надо было получше продумать линию своего поведения и помнить о безопасности. Еще бы придумать, как можно взглянуть на картины, не посещая дом Нильса… Попросить сфотографировать самые удачные и прислать ей фотографии по почте? Неестественно, как-то. Нет, гораздо удобнее заехать на минуточку домой к Нильсу, и, не отпуская такси, быстро познакомиться с его творчеством. Для того, чтобы найти или не найти сходство с рисунками Татуировщика, много времени не надо, а при ждущем у дома таксисте Нильс не рискнет ни насиловать Рикке, ни, тем более, убивать ее. А подобную ситуацию смоделировать в реале не так уж и сложно.

В списке подозреваемых Нильсу достался второй номер. Первым был Оскар Йерихау, как наиболее подозрительный.

Номером третьим стал татуированный с головы до ног Йокум Эрландсен, бармен из «Коп ог ундеркоп». Ног Йокума Рикке не видела, но щеки, шея, корпус и руки его сплошь были покрыты тату. Йокум явно гордился своей разукрашенной шкурой, потому что стоял за стойкой в распахнутом кожаном жилете, под которым была надета майка в крупную-прекрупную сетку, не майка, а одно название. Такое впечатление, будто ее сшили из куска рыбацкой сети.

Разумеется, из-за одних татуировок, сколь обильны они не были, Рикке не стала бы записывать Йокума в подозреваемые. Методы работы полиции Копенгагена существенно отличались от методов гестапо. Но Йокум был барменом, а еще он был грубияном и довольно жестоким человеком.

Бармен — квинтэссенция коммуникабельности. Кто может похвастаться таким количеством знакомых, как бармен? Пусть большинство этих знакомств шапочные, но тем не менее. Вдобавок, знакомство с барменом обычно не приводит к обмену номерами телефонов, то есть этот вид контакта может не оставлять следов в записной книжке или на сотовой станции. Бармен продает выпивку и поэтому к нему формируется заведомо доброжелательное отношение. Если случайно встреченный знакомый бармен попросит подержать падающую крышку багажника, ему вряд ли откажут. А там уж недолго и в багажнике оказаться…

Йокум был хорошим, ловким барменом, а нарочитую грубость можно было бы счесть его фирменным стилем, если бы не одно «но». Рикке видела, как Йокум разнимал драку двух перепившихся девиц, по виду — школьниц старшеклассниц (в «Коп ог ундеркоп» наливали всем, у кого были деньги и документов, подтверждающих возраст, никогда не спрашивали). Одна из девиц все никак не унималась и Йокум отвесил ей две оплеухи. Отвешивать оплеухи можно по-разному. Йокум делал это размашисто, хлестко, с явным удовольствием и с улыбкой превосходства на небритом лице. А потом отшвырнул от себя девушку, хотя вполне мог усадить ее на стоявший рядом стул, демонстративно отряхнул ладони и вернулся за стойку. Вот это отряхивание ладоней перед публикой сказало о Йокуме больше, чем все остальное и побудило Рикке пересесть на высокий стул у барной стойки, чтобы познакомиться с Йокумом и просканировать его по мере возможности. Для психологического сканирования Рикке выбрала образ женщины с разбитым сердцем. Опрокинула стопочку аквавита, притворилась более пьяной, чем на самом деле и принялась сбивчиво рассказывать о том, как ее бросил бойфренд. Йокум слушал краем уха и иногда вставлял весьма интересные замечания. «А ты думала, что он с тебя вечно пылинки сдувать станет?» «Женщины любят, когда им врут» «Ты ему надоела, вот он тебя и бросил» Если бы Рикке нуждалась в сочувствии, она бы осталась недовольна. Изобразив, что ей надоело ныть, Рикке похвалила татуировки Йокума и поинтересовалась их значением. Нарисовано на Йокуме было много чего — дракон, рыба, кусающая себя за хвост, меч с кубком, узор из листьев, какие-то символы. Йокум ответил, что во время работы он о своих тату не разговаривает, но после работы Рикке может рассмотреть их поближе и, даже, потрогать. Рикке отшутилась тем, что не может пока думать о мужиках, но запомнила фамилию, которая была указана на бейдже Йокума, чтобы продолжить знакомство заочно. На вопрос о том, сам ли он рисует эскизы своих татуировок, Йокум ответил, что его привлекает только графитти. Тоже интересно, ведь между татуировками на трупах, которые лежат на улицах и рисунками на стенах есть нечто общее. И то, и другое — напоказ. Искусство для всех.

Рикке почему-то была уверена, что у Йокума окажется богатое уголовное прошлое, но Оле нашел только пару штрафов за неправильную парковку мотоцикла. Жил Йокум в Сидхавнене.[90]

— Я хорошо знаю эти места, — сказал Оле. — Деревня деревней и никому не до кого нет дела.

Деревня, где никому не до кого нет дела — разве может найтись лучшее место для Татуировщика?

В списке подозреваемых Йокум получил третий номер.

Hide and seek — we play together.

Hide and seek — whatever the weather.

One, two, tree — I’ll look for you and find![91]

Оскар, Нильс, Йокум… Кто из вас Татуировщик?

Хенрик, как оказалось, знал Йокума и Оскара. Услышав фамилию Нильса, он наморщил лоб и сказал, что Лёвквист-Мортен что-то ему напоминает, но не исключено, что он просто путает его с Торнинг-Шмитт.[92] Двойные фамилии кажутся такими похожими. Рикке посмеялась — да, конечно, что Лёвквист-Мортен, что Торнинг-Шмитт, что Крон-Дели,[93] все одно и то же.

Милый смешной Хенрик. Такой большой, такой солидный, а, в сущности, ребенок. Когда думает — морщит лоб, когда набирает на клавиатуре текст, подпирает щеку изнутри языком, когда Рикке шлепает его по чересчур проказливым рукам, обиженно выпячивает нижнюю губу. Он так трогательно заботится о Рикке, так славно любит ее, так мило поправляет сползающее одеяло, готовит такие вкусные завтраки, беспокоится…

Беспокойство Хенрик выражал всего один раз, но очень бурно. Рикке не ожидала такого всплеска эмоций. Вернувшись из Лондона, Хенрик первым делом поцеловал Рикке, затем вручил ей фарфоровую статуэтку шотландского гвардейца и поинтересовался, как идут дела. Рикке и рассказала. О том, кого она подозревает и о том, что собирается делать. Пока они сидели в ресторане и ужинали, Хенрик как-то сдерживался, только весь напрягся и желваки на скулах проступили. Рикке почему-то подумала, что у него живот заболел. Но стоило им выйти на улицу, как Хенрика прорвало:

— Рикке, ты с ума сошла! Какие общие интересы могут быть с этим ублюдком Йерихау?! Он же ненормальный, больной! Таких, как он, надо изолировать от общества! Он может сделать с тобой такое, от чего ты до конца жизни не оправишься! Если ты притворишься лесбиянкой, это его не остановит! А напрашиваться к нему домой, чтобы посмотреть на картины, это все равно, что совать голову в пасть льву! Знаешь, раньше в цирках был такой номер?

— Знаю, — кивнула Рикке.

Ей было немного странно видеть Хенрика таким возбужденным, и, в то же время, было приятно, что о ней так заботятся. Сразу ясно, что она небезразлична Хенрику. Это так здорово…

Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке, Хенрикке, Хенрикке…

— Он до сих пор на свободе только благодаря своему везению! — бушевал Хенрик, размахивая руками. — И своей предусмотрительности! Он предпочитает не афишировать свои пристрастия, но о них знают все! А еще я слышал, что он регулярно ездит куда-то к славянам, не то в Чехию, не то в Украину, где отрывается на всю катушку! Как можно иметь с ним дело?! А вдруг он потеряет над собой контроль и набросится на тебя?!

— Я ходила на курсы самообороны! — гордо сказала Рикке.

— Все ходили на эти курсы, — проворчал Хенрик, немного успокаиваясь. — И те женщины, которые попадали к Татуировщику, тоже, наверное, ходили. Где они сейчас? Пойми, милая, это Осси Йерихау, а не какой-нибудь подросток, которому нужна от тебя сотня на пиво! Я очень удивлен тому, что у вас нет ничего на Осси. Ему давно пора за решетку…

— Что тогда делать? — Рикке взяла Хенрика под руку. — Мне надо взглянуть на его картины и хотя бы немного с ним пообщаться, чтобы я смогла составить впечатление… Судя по тому, что я слышала, Йерихау вполне может оказаться Татуировщиком.

— Не вполне, — возразил Хенрик. — Я припоминаю его картины. Какая-то очень неряшливая городская живопись, большие небрежные мазки и режущие глаз сочетания красок. Не помню, что именно он рисовал, но впечатление осталось такое, что его картины надо рассматривать издалека, чтобы понять, что на них изображено, и очень недолго, чтобы не ослепнуть. А Татуировщик рисует четкие, небольшие рисунки, по своему очень красивые. Никакого сравнения. И не кажется ли тебе, что это очень много для одного человека — быть одновременно Оскаром Йерихау, с которого проститутки запрашивают тройную плату, и Татуировщиком? Как-то слишком, не находишь? Я не хочу сказать, что он не опасен, нет, я просто говорю, что слишком уж все это явно. Режет глаз.

Рикке призадумалась.

— В полиции не принято просто так отбрасывать версии, — сказала она. — Если у тебя появились подозрения, то их надо или подтвердить или отмести в сторону. Это называется — профессионализм.

— Это называется — безрассудство, — проворчал Хенрик. — Но, я думаю, что смогу тебе помочь. Тебе нужно взглянуть на картины Йерихау и пообщаться с ним?

— Да.

— Тогда сделаем так — я попрошу разрешения взглянуть на его картины с целью возможного выставления их в галерее. Думаю, что это не вызовет подозрений, потому что все знают, как любит чокнутый Кнудсен искать жемчужины в навозных кучах. Мой интерес будет вполне естественным и вряд ли Йерихау откажет. Интерес владельцев галерей льстит всем художникам. Во всяком случае, исключения мне неведомы. А вместе со мной к нему может приехать очаровательная журналистка из какого-нибудь популярного издания. Если я правильно понимаю, суть твоей работы составляют интервью, не так ли?