Пока смерть не обручит нас

Красноречиво посмотрел ей в глаза, заставляя вспомнить как упоенно она сосала мой член несколько дней назад на закрытой веранде и кончила, когда я пощипывал ее соски и потирал ее промежность сквозь панталоны, а потом трахнул ее служанку на той же веранде, под тем же розовым кустом. Удовольствие — это крючок, своеобразная приманка. Подсадить на удовольствие, с которого потом так сложно соскочить и наслаждаться, когда она смотрит на тебя как на Бога. А потом этому же и раздражаться. Но сейчас я не думал ни о ком, кроме голой ведьмы в просторной зале. Строптивой, зарвавшейся сучки, которая еще не знает какую участь ей приготовили.



— Я соскучилась… сегодня могу отправить Герду пораньше. Она сделает вид, что ничего не видит, и ты можешь прийти ко мне.

— Сегодня у меня другие планы, Агнес.

Улыбка тут же пропала с ее лица, и она жеманно пригубила бокал с вином. Никогда не церемонился с женщинами, не был любезным и учтивым. Единственное место, где я считал своим долгом их ублажать — это постель и то, если лично мне этого хотелось. Но я любил стоны, крики, исходящиеся потом и соком тела. Любил гортанные вопли оргазма и любил самые разнообразные способы его извлечения. Любил мольбы и мокрые от слез щеки.

И сейчас я представлял себе только одно лицо, искаженное страстью. Представлял себе ее грудь, ее живот, ее ноги, скрещенные в голенях. Ведьма с самым прекрасным телом из всех, что я когда-либо видел. С самым ослепительным лицом.

Я мог бы сделать ее оллой намного позже. Мог бы сначала жениться на Агнес, даже попытаться зачать ребенка с ней, как это делали другие Ламберты до меня, но я не хотел ждать. Я хотел ее. Заполучил и понял, что время истекло. Два года более чем достаточный срок ожидания.

И я не смог дождаться, когда ужин будет окончен, когда пьяные гости разбредутся по комнатам, а кто-то покинет мой замок. К черту. Я хотел это сделать сейчас, у меня пальцы сводило от этого желания. Встал из-за стола, когда народ был уже достаточно пьян и занят плясками и распеванием адорских песен о неверных женах, о девах, не дождавшихся женихов с войны или наоборот о шлюшках, готовых утешить воинов.

— Ты уходишь? — схватила меня за запястье, и я с трудом сдержался чтобы не сбросить ее руку.

— Я вернусь. Веселись.

— Мне не весело без тебя.

— Учись. Я не всегда буду сидеть у твоей юбки.

Я наконец-то шел по коридорам к НЕЙ. Чуть ли не рыча от нетерпения. Чуть ли не содрогаясь от него. Если бы я мог я бы вышиб дверь залы ногой, но зачем поднимать шум. Я пришел поиграть с моей игрушкой, рассмотреть ее, потрогать. И мое терпение лопалось, оно дрожало как натянутая струна дрожащая перед тем как порваться.

Я вошел в залу и закрыл за собой дверь, провернул ключ в замке. Жарко. Два полыхающих камина и зажжённые свечи нагрели стены и пол. Увидел, как она дернулась. Не знает кто пришел. Боится.

А мне в ноздри забивается запах ее тела. Чудно. Ведь я не должен его ощущать на таком расстоянии, а мне кажется, что каждая частичка воздуха пропахлась ее ароматом. Я не торопился, подошел к столу, налил в бокал вина.

Мычит тихо и боязливо, а у меня член дергается от звука ее голоса. Что это? Это чары? Неужели весь этот бред правда, и ведьма имеет такую власть над мужчинами? Или это я повернутый на ней сумасшедший?

Поставил бокал обратно на стол. С громким звуком, заставившим Элизабет вздрогнуть. Извивается, чтобы обернуться и увидеть кто вошел в залу, но веревки не дают.

Я приблизился, смакуя этот страх, смакуя срывающееся дыхание. О как долго я об этом мечтал и меня трясет самого, но далеко не от страха. Подошел к алтарю размеренными шагами, отдающими эхом в помещении и стал возле нее сзади. В эту секунду я ее ненавидел и желал.

Голод всегда граничит с ненавистью к тому, кто его породил, включая адскую зависимость от этой маленькой умопомрачительно красивой сучки с гордо вздернутым подбородком и томными глазами, меняющими свой цвет. Именно сейчас они вспыхнули ярко-зеленым, едва она меня увидела. И я хотел знать, что это означает. Почему они меняются… с чем это связано. Я собирался изучить ее вдоль и поперек.

— Это могу быть только я. Только твой хозяин, повелитель, владыка, господин. Больше никто. Ты принадлежишь мне в самом примитивном смысле этого слова, какой только можно придумать.

Я обошел алтарь и остановился напротив нее, в глухой тишине мои шаги снова отразились эхом от стен и потолка. Шумно выдохнул, глядя на, прикрытую тонкой материей грудь с твердыми камушками сосков, на тонкую талию и на волны распущенных волос по мрамору волос. Шаг к ней и тихим шепотом на ушко:

— О чем ты думала пока лежала здесь? О том, что тебя ждет? Разочаровалась, что я не исполнил угрозу или обрадовалась?

Взял ритуальный кинжал у ее изголовья и провел кончиком по ее шее.

— Ты знаешь, что такое голод, Элизабет? — она смотрит на меня, но лента не дает ей говорить, она впилась в ее рот и меня мучит сразу два желания сорвать ее и наоборот наблюдать как она мучиться не в силах кричать и сказать хотя бы слово.

— Ты когда-нибудь голодала? — я щекочу ее шейку за мочкой уха, любуясь россыпью мурашек по коже, — представь себе зверя, запертого в клетке, а перед ним за прутьями каждый день ставят роскошный благоухающий ужин. Каждый проклятый день, — откинул волосы на другое плечо и провел острием ножа по ключице.

— А зверю в клетку бросают крошки сухого хлеба. Он ест и смотрит на то мясо за прутьями и исходится слюной и диким адским желанием вырваться из клетки…

Острейшим лезвием повел по ее животу, едва касаясь, не оставляя даже царапины. Но достаточно ощутимо для того, чтобы все ее тело напряглось и застыло как камень.

— Как ты думаешь насколько он голоден и что сделает с тем ужином, — зашипел сквозь сжатые зубы, увидев гладкий лобок под плоским животом и начало тонкую впадинку, разделяющую ворота в рай… или в проклятый ад, который я собирался сегодня потрогать кончиками пальцев. Повел кончиком ножа обратно вверх и обвел им сосок сквозь ткань, потом сдернул надоедливую и раздражающую материю в стороны, сатанея от вида ее голой груди и таких нежных, словно нетронутых никем сосков. Наклонился к ее лицу и прорычал:

— Что он сделает с мясом, до которого вдруг дорвался?

Я не удержался и жадно провел языком по ее скуле, чувствуя, как она дрожит и наслаждаясь вкусом ее кожи.

— Ты слаще любого ужина, Элизабет…намного вкуснее и слаще и я, — обводя острием ореолы ее мгновенно напрягшихся вершинок и царапая самые кончики, заставляя ее трепетать то ли от страха, то ли от возбуждения.

— И я буду жрать тебя, пить, рвать на части. Может быть в иной последовательности… Но ты в моей власти.

Опираясь на руку, глядя прямо ей в глаза, я повел лезвием по ее губам, слегка царапая до крови и любуясь, как по пухлой нижней губке ее рта стекла тонкая струйка крови на подбородок.

— Какая же ты красивая, Элизабет Блэр. Безумно красивая.

Поднес лезвие к своему рту и облизал его, слегка порезав свой язык и продолжая смотреть ей в глаза, подергивая верхней губой от предвкушения и нетерпения.

Втянул запах ее волос и зажмурился… Это невыносимо. Невыносимо остро чувствовать его так сильно. Черт возьми, я никогда настолько не ощущал, чтоб женщина пахла… да, именно пахла. Не цветами, не парфюмерией, а чем-то необъяснимо сильным. По-настоящему женским, пробуждающим в мужчине самую настоящую похоть на грани с безумием. Так же она пахла и тогда, когда я впервые ее увидел.

И я сдерживался, чтобы не взобраться сверху и не вонзиться в нее прямо здесь и сейчас. Игра в контроль, нееет, не в контроль над ней, а контроль над собой. Еще есть время. Я возьму ее в положенный срок. А сегодня я просто грязно с ней поиграюсь. Меня заводила сама мысль о ее беспомощности, о том, что она полностью в моей власти и не может отказать.

Раздвинул стройные длинные ноги, удерживая за колени и голодно зарычал, увидев розовую плоть, покрытую блеском влаги. … И внутри поднимается то ли волна ярости, то ли удовольствия. Во рту выделилась слюна. Захотелось приникнуть к ней ртом и ощутить вкус на своих губах.


Кто из них лгал, ставший мне врагом Джейкобс? Или эта сука, которая решила поиграть в лекаря и сейчас сидит в крепости, любуясь на решетки на окнах, обритая на лысо и ожидающая своего приговора. Да, я не любил выскочек. Не любил, когда лезли без моего ведома. И эта выскочка сдохнет вне зависимости от того девственница Элизабет или нет.

И я снова смотрю на ведьму, на эти широко распахнутые зеленые глаза. Из-за нее гибнут люди. Она даже не понимает этого наверное. То ли страх, то ли вожделение там в глубине больших зрачков, скорее кошачьих, чем человеческих. Она и напоминала мне кошку. Строптивую, царапающуюся кошку. Я еще до конца е понял, что она чувствует. Черты ее лица заострены и пробуждают во мне самые страшные и темные желания. Я думал, что уже избавился от них, что все демоны ада исдохли после смерти Антуана Блэра.

Отложил нож и жадно сжал ее грудь, обеими ладонями, сдавливая, заставляя выпятиться соски. Любуясь и сатанея одновременно. Проклятие, как же это возбуждает что хочется взвыть. Если коснусь языком меня самого разорвет на части. Но я не могу удержаться, жадно облизал ее губы, раздвинутые лентой, сдавил груди вместе и поочередно подразнил языком выпяченные соски, а потом сдавил еще сильнее и оба взял в рот, порхая от одного к другому и прикусывая самые кончики. Тело на алтаре дёрнулось, и я увидел, как сжались пальцы ее рук.

— И страшно и сладко, да, Элизабет? Моя зеленоглазая ведьма. Тебе нравится?

Спросил скорее не у нее, а для себя… и тут же повел пальцами вниз по животу, чтобы проверить. По складкам плоти, по нежным горячим лепесткам и по твердому узелку между ними, раздвигая лоно, опускаясь ниже к самому входу и благословенно зарычал, ощутив на своих пальцах тягучую влагу, тянущуюся паутинкой.

— Нравится. — и мозг вспыхивает яростью, — Кто-то уже вот так ласкал тебя связанную? Они трахали тебя на алтаре именно так?

Засопела, отрицательно качая головой и я мстительно резко погрузил в нее палец, зеленые глаза тут же стали черными, широко распахнувшись и я выскользнул наружу. Довольно узко для той, кого трахали монахи.

Я снова не спеша погладил ее тугой бугорок, я водил по нему пальцем, потом облизал его и опять повел по кругу, наблюдая за реакцией, за тем, как выгибается и напрягается ее тело, закатил глаза, выдыхая кипящий воздух.

Склонился к ней ниже и прохрипел прямо в лицо.

— Я хочу тебя. И получу. Запомни это, Элизабет Блэр. Ты — моя вещь. Как стул, стол или шкаф. Принадлежишь мне. Носишь мой знак. Я могу тебя избивать, ласкать, отдавать и продавать кому угодно.

Прислонился лбом к ее лбу, не прекращая ласкать мягкую плоть, содрогаясь от того что чувствую ее под своими пальцами на самом деле, а не в своих грязных мечтах.

— Ты дашь мне все, что я захочу взять.

Сопит и вертится, словно хочет освободиться от веревок и от ленты во рту, словно пытается меня с себя скинуть. И я надавил сильнее, не меняя ритм, следя за ее взглядом, за тем какие они сейчас черные ее глаза, влажные, пьяные, как они затуманиваются и закрываются тяжелыми веками.

— Ты уже испытывала наслаждение? Знаешь его? Чувствуешь, как оно вот-вот тебя накроет?

Она мычит, а я и хочу, и не хочу знать, что сейчас кричала бы мне эта сучка. Молила продолжить или молила меня остановиться.

Но моя власть была в ином… В том, чтобы не дать ей сказать ни слова. В том, чтобы она осознавала, что только я решаю будет ли она говорить и вообще учувствовать во всем что я делаю или мне плевать на нее как плевать на любой предмет интерьера, которым я пользуюсь.

Дышит так шумно, так рвано и мне знакомо это дыхание. Я слышал его тысячи раз, только с ней все по-другому. С ней все не так. И я и правда чувствую себя зверем, дорвавшимся до своего куска мяса.

Остановился на мгновение, чтобы поймать блеск разочарования в ее глазах. Он должен был там быть вместе с ее ненавистью. Адским коктейлем.

И триумфально усмехнуться — конечно оно есть. Блестит в глубине глаз и дрожит на кончиках ресниц. И я медленно ласкаю ее, так медленно что самому хочется взывать, в жадной охоте на ее удовольствие. Первое для меня. В мою личную коллекцию. Кто знает буду ли я нежным с ней потом… Кто знает не вырвется ли мой Дьявол наружу и не растерзает ли ее в ошметки.

Связанная, трепещущая, мотающая головой из стороны в сторону и такая тянущаяся за моей рукой. Близка к срыву. И я любуюсь этим зрелищем, возбужденный до предела. Любуюсь тем, как ее соски дергаются и дрожат от напряжения, как втягивается живот, как подрагивают бедра и судорожно разжимаются и сжимаются колени, сдавливая мою руку.

И мне захотелось испытать это вместе с ней, догнать ее, разорваться на куски в ту секунду, когда она забьется на этом алтаре.

Дернул штаны, высвобождая член, сжимая у основания, не переставая растирать ее плоть и проводя ладонью по налитому кровью стволу. Наклонился к ее соску, сдавил его зубами, двигая одновременно рукой по своей плоти и сдавливая двумя пальцами ее клитор.

Она гортанно замычала, выгибаясь дугой, содрогаясь всем телом и я в ту же секунду выплеснулся ей на живот горячей струей, с диким ревом, удерживая во рту сосок, чувствуя пальцами как содрогается ее плоть и моя. Ослепленный этим оргазмом настолько, что все еще хриплю, стоя над ней, всматриваясь остекленевшим взглядом в ее лицо.

Все еще голодный, как шелудивый пес, все еще чувствующий запредельную жадную ярость и желание владеть ею безраздельно. Мне кажется, что эрекция не спадает и мой член все такой же твердый.

Я вытер семя с ее живота своим платком и сунул его в карман, потом наклонился к ее лицу, всматриваясь в подернутые дымкой глаза, которые сейчас были светло-светло зеленые.

— Запомни эту ночь, олла, следующая может быть совсем другой.





ГЛАВА 13




Элизабет Блэр… Да, ее звали Элизабет Блэр. Всеми проклятая, гонимая, ненавистная дочь графа Блэр, которую окрестили ведьмой и боялись всю ее жизнь. Элизабет, заклейменная магической змеей, которая на самом деле вовсе не являлась символом колдовства, а была призвана сдерживать его. Эта змея оплетала ее руку и жалила ее своим ядом каждый раз стоило лишь ей испытать эмоции, почувствовать радость, счастье или гнев. Проклятая тварь на ее руке начинала бесноваться и пускать яд по ее венам, заставляющий корчиться от боли… Но это случилось не сразу. Она к ней принюхивалась эта дрянь. Присматривалась. По началу просто двигалась по руке, шуршала под кожей, сверкала нарисованным глазами и двигала жалом. Когда начались те видения… видения из-за которых мать-настоятельница надевала ей мешок на голову и сажала в Темную Келью как бесноватую, изгоняла из нее демонов палками, так чтоб потом все тепло болело и синяки не сходили неделями, змея словно замирала на время. Но вместо нее приходила иная боль и Элизабет перестала рассказывать о своих видениях на исповеди, хоть и клялась говорить всю правду. Наверное, именно в этот момент она и свернула с пути истинного на путь зла. С тех пор не больше не трогали.

Но видения не прекращались… Они являлись в любое время, они застигали ее за занятиями, шитьем, за стиркой, за трапезой или молитвами. Она как будто переносилась в другое место и переставала быть собой. Она видела в них мужчину с темно-серыми глазами. Он был одет не так, как одеваются в их мире. И она в них не была собой. Была кем-то другим. Была свободной, красивой и могла говорить. Элизабет не помнила, что именно говорила. Но ярче всего запомнила то видение, когда мужчина впервые поцеловал ее.

Они были близки настолько, что она могла бы назвать его своим. Он словно являлся продолжением ее самой, словно был частью ее кожи, и ее души, всего ее естества. Ее сердце оно сжималось от счастья, оно разрывалось на миллиарды осколков сверкающей радости, когда она видела его, когда видение приходило и уносило Элизабет туда, где она могла быть по-настоящему счастливой. В мир, где огромные замки врастали крышами в небо, где вместо лошадей носились железные коробки на колесах, а в небе летали стальные птицы. И ничто в ней не противилось этому, она воспринимала этот мир как свой собственный. Иногда Элизабет хотелось остаться там навсегда. Но она возвращалась обратно. Очень быстро и очень болезненно. Делая громкий вдох, открывала глаза и оказывалось, что видение длилось не больше секунды, а там… там иногда могли пройти целые часы. Целые часы любования своим Дьяволом. Так она называла его в мыслях. Потому что никогда не запоминала, о чем они говорили и как его зовут. Но он был похож на сам грех, на самое невероятное искушение.



И никто и никогда не дал бы ей объяснение, что именно она чувствует, она не знала этому названия. Молчальниц не учили испытывать эмоции их учили покорности, послушанию и святости. Усмирению всех плотских желаний. Но именно там, в видениях она узнала, что это такое — то самое желание, как от него дрожит все тело, как опаляет жаром низ живота и болят груди, как становится тяжело дышать и как саднят губы после поцелуев ее Дьявола.

А потом увидела его наяву. И не было ничего ужаснее и прекраснее этой встречи. Шок… вот, что Элизабет испытала в первую же секунду как подняла глаза на бедного крестьянина в пропитанной кровью одежде. Ей было плевать на самом деле во что он одет. На нем могли быть плетенные лапти или сапоги с золотыми шпорами, камзол или дранная рубаха. Она посмотрела в глаза и пропала. Потому что это был ОН. Потому что узнала бы его даже с закрытыми глазами ведь ей было достаточно почувствовать его запах. Разве это не судьба? Разве это не значит, что они предназначены друг для друга? Разве нет в этом ничего дьявольского? И плевать. Она бы продала душу за эту встречу кому угодно.

Никогда не думала, что такое может случиться именно с ней. В монастыре этому не учили. Никто не рассказывал маленькой послушнице о мужчинах и тех соблазнах и смятении, которые они несут женщине. Их готовили к совсем иному — к услужению Господу, к смирению и молчанию. Ибо молчание не дает Сатане возможности совратить с пути истинного, не находит отклика и обходит праведников стороной. Зашивала его раны, а сама стыдливо опускала взгляд, когда горящие глаза мужчины обжигали ей лицо, обжигали все ее тело. Она бы назвала его порочным, если бы не это сладкое ноющее чувство внутри, которое не могло быть грязью, оно так напоминало Рай, описанный в священных книгах. Ведь именно он переполнял все ее существо. Тогда змея укусила ее впервые, на руке появились две кровоточащие раны, а кожа вздулась и покраснела.