Мое злое сердце

– О нет! – вскрикнула я.

– Что случилось? – спросил Норд, подходя ко мне.

Мама с недоуменным взглядом стояла у двери.

– Шкафчик, – сказала я, кивнув на сломанную дверцу. Ее сломали силой, нетронутый замок болтался на своем месте. – Нас кто-то опередил и все обчистил до нашего прихода!

От злости и волнения я привстала на цыпочки, подняв фонарь как можно выше. Помимо толстого слоя пыли и паутины на верхней полке ничего не было. Но тут я увидела на слое пыли маленький отпечаток. Поначалу он казался незаметным, так как фонарь бросал тень. Тут раньше что-то лежало. Судя по форме отпечатка, нечто прямоугольное. Я отступила на шаг и со злостью захлопнула дверцу.

– Этот ублюдок даже стер третью шестерку!

– Ты уверена? – Норд пристально смотрел на меня.

– Разумеется, уверена! Я же вам говорила. Шкафчик был заперт, и Дэвид решил найти что-то железное, чтобы взломать навесной замок. Я сидела на стуле, там, в углу…

Тут я запнулась. Стула в том месте уже не было. Все стулья аккуратно стояли вокруг длинного стола, как будто рабочие закончили смену.

– Да, но…

Я обвела светом фонаря стены – и не поверила своим глазам. Крыса, кишевшая червями, которую Дэвид бросил в угол, исчезла. Так же, как и обрывки газеты, которыми был накрыт крысиный труп и которые ветер прибил к стене. И даже слова «Пошел ты!» были стерты с доски! Я снова находилась внутри миража. Казалось, я вот-вот проснусь, и…

– Дора, ты слышала, что я сказала? – Мамин голос доносился издалека, он отвлек меня от моих мыслей.

– Мама, пожалуйста, поверь мне. Здесь кто-то был, и он…

– Прекрати наконец! – крикнула мама. – Это невозможно больше терпеть. Я не могу больше находиться в этом подвале. Ты доказала все, что хотела доказать.

– Что? Что я сумасшедшая? Ты думаешь, это я ударила Дэвида и…

– Дора, хватит! – Мама никогда еще на меня не кричала, но сейчас вышла из себя. – Еще одно слово на эту тему, и я запру тебя в клинике!

Слезы текли по ее красивому лицу, а во взгляде читалось отчаяние. То же самое отчаяние ощущала в этот момент и я. Но мы стояли по разные стороны баррикад.

– Я больше не могу, Дора, – сказала она. – Пойми же, в конце концов!

Потом мама побежала по коридору к выходу, и мы услышали ее шаги на металлической лестнице. Франк Норд положил руку мне на плечо.

– Постарайся поставить себя на ее место, – сказал он. – Она боится, что тебе снова стало плохо. В первую очередь потому, что сейчас она одна несет за тебя ответственность. Давай поговорим об этом завтра на приеме. Я назначу тебе время в первой половине дня.

Я снова вспомнила притчу о волке и ничего не сказала. Дьявол – а это был, конечно, он – снова опередил меня. Один только Дэвид мог подтвердить мои показания. Может даже, он воочию видел дьявола! И когда-нибудь сможет об этом рассказать. И назовет имя. По крайней мере, я на это сильно надеялась. Но пока я снова была одна.





48




Когда я ополоснулась под душем и основательно почистила зубы, чтобы избавиться от противного привкуса во рту, в дверь ванной постучали. Вошла мама. Она распустила свой лошадиный хвост, по бокам лица свисали длинные пряди, отчего ее заплаканные глаза не так привлекали к себе внимание.

– Пожалуйста, прими таблетки.

Она протянула мне стакан с водой и серебристый блистер, где оставались еще три таблетки. Мне нужно было попросить у доктора Норда очередной рецепт на нефарол.

– Мне жаль, что вчера так вышло, – сказала мамусик, опустившись на край ванны. – Я не хотела на тебя кричать.

Я кивнула и запила таблетки парой глотков воды.

– Пожалуйста, кара, не сердись на меня. – Мама взяла меня за руку. – Если ты… – Она остановилась, я видела, что ей трудно продолжать. – Я никогда тебе не рассказывала, но, думаю, пришло время рассказать. Надеюсь, ты поймешь, почему я так тревожусь о тебе.

– Это из-за Кая? – спросила я, садясь рядом с ней на бортик ванны. – Ты знаешь, что тогда…

– Нет, кара, – произнесла она тихо и погладила меня по щеке. – Это не имеет ничего общего с Каем. Не понимаю, почему ты винишь себя в его смерти. Для этого нет никаких оснований.

Я закусила нижнюю губу. Мне больше всего на свете хотелось, чтобы мамины слова оказались правдой.

– Нет, – продолжила мамусик, – речь о твоем дедушке, дорогая. О моем папе. Я его очень любила, как ты знаешь. Это был самый дружелюбный и тонко чувствующий человек, какого я когда-либо встречала. Видимо, от него тебе достался твой особенный дар.

– Да, я знаю. Ты мне это уже рассказывала. Дедушка тоже был синни.

Она слабо улыбнулась:


– Да, он тоже умел видеть цвета людей. Их настоящие цвета, как он это называл. К тому же он был страстным художником. Имей он в придачу ко всему еще и талант, стал бы знаменитым мастером. В этом вы с ним очень, очень похожи. Но… – Она посмотрела на свои ноги, стоявшие на синем кафельном полу с цветочным орнаментом, и продолжила: – В какой-то момент его дар вышел из-под контроля. Он постоянно твердил о красках, которые никто, кроме него, не видел. Они мерещились ему всюду. Хуже не придумаешь. Я была чуть старше тебя, и я не понимала, что происходит. Он говорил, что краски упали с неба и это злые краски. Отвратительные, злые краски, которые якобы хотели отравить нас. «Ты их видишь? – спрашивал он меня снова и снова. – Как ты можешь их не видеть? Они же стекают по стенам». Разумеется, я ничего не могла видеть. Эти краски существовали только в его голове.

Я посмотрела на нее с изумлением:

– Значит ли это, что дедушка сошел с ума?

– У него была опухоль мозга. Она развивалась очень быстро, оперировать было бесполезно. Он умер шесть недель спустя после того, как ее обнаружили.

Она заплакала, и я обняла ее рукой за плечи. До этого мы обсуждали только дедушкину жизнь, выращивание оливок, его особый дар, его живопись, но никогда не говорили о его смерти.

– Когда я в первый раз пришла к нему в больницу, на какое-то время мы остались в палате вдвоем, и он снова начал говорить о своих красках. Он настаивал на том, что они заливают все помещение, окружают его со всех сторон. «Ты ведь мне веришь? Веришь?» В конце концов я сказала «да». Не для того, чтобы его успокоить или сделать ему приятное, просто ради себя самой. Не могла больше этого выносить. До сих пор упрекаю себя в этом. Когда вошла палатная сестра, дедушка закричал, что он здоров и хочет тотчас же уйти, ведь его дочь тоже способна видеть краски.

Она обняла меня в ответ и заплакала еще сильнее. Несколько минут мы сидели, молча обнявшись на краю ванны. Потом мама заглянула мне в глаза:

– Я не хочу больше лгать, кара. И я устала постоянно быть сильной. Вероятно, я не самая хорошая мать, но после смерти Кая столько всего изменилось, что мне нужно научиться с этим справляться. Поэтому я прошу тебя от всего сердца: пожалуйста, перестань ввергать нас обеих в неприятности! Сходи завтра с утра к Норду, готовься к школе, валяйся целый день в постели, если хочешь, наслаждайся своими каникулами. Но прекрати, ради бога, донимать всех своими ужасными историями, от которых волосы встают дыбом.

Она высвободилась из моих объятий и встала:

– Пообещай мне, Дора. Здесь и сейчас.

– Завтра я схожу к Норду, – сказала я. – Договорились.

Большего я не могла и не хотела ей обещать. Потому что слишком многое произошло.





49




У моей бабушки была любимая поговорка. Она вышила ее на одной из подушечек, лежавших на софе в ее гостиной. Обычно эта подушка лежала вышитой стороной наверх. «Если мир тебя раздражает, спой песню!» Бабушка пела много и охотно. И не только потому, что мир ее раздражал. А я любила ее слушать. До самой старости у нее был красивый голос, мамусик унаследовала его от своей матери. Хоть мама пела гораздо реже, чем бабушка, сегодняшним утром у нее было настроение петь. И проснуться от ее пения было прекрасно. Вероятно, она тоже вспомнила бабушкину любимую поговорку.

В эту ночь я спала очень крепко. Головная боль понемногу прошла. Видимо, к утру нефарол начал действовать, и я погрузилась в глубокий, спокойный сон без сновидений. За окном меня ждал новый летний день без единого облачка на небе. Казалось, погода глумится надо мной. Будто это не я двенадцать часов назад шла по темному подвалу, чтобы обнаружить там Дэвида в луже крови.

«Что с тобой? – казалось, спрашивало это летнее утро. – Все хорошо. Кругом солнечный свет». Разумеется, это было не так. Но тем больше я радовалась маминой песне, доносившейся из кухни. Она подпевала мелодии, льющейся из радиоприемника. Когда я что-то накинула на себя и спустилась на кухню, я поняла, какая это песня. Это была Синди Лопер[17], «True Colours»[18], песенка мне нравилась, хотя была довольно старая.

«Oldies but goodies»[19], – говорила наша англичанка, когда мы обсуждали текст этой песни на занятиях. Так я узнала, что в немецком языке подразумевается под сочетанием «настоящий цвет». Истинное лицо. Я отметила для себя это выражение, оно пришлось мне по душе. Я задавалась вопросом, относится ли оно также и к синни.

Когда я вошла в кухню, мамусик все еще пела. Она стояла ко мне спиной и что-то мыла в раковине. Нечто меня удивившее. Не зайца ли Кая держит она под струей воды? Почему, боже мой, она это делает? Тут я вдруг осознала: что-то не так. Кухонные часы снова показывали девятнадцать минут двенадцатого. Почему мама все еще здесь? Она давно должна быть на работе. «Девятнадцать минут двенадцатого, снова!» – пронеслось у меня в голове.

Мамусик и Синди Лопер пели по-прежнему – о том, что они знают мое истинное лицо и любят меня за это. Затем мамусик обернулась ко мне, и я замерла. Хотя голос принадлежал маме, это была не мама. Она походила на нее только сзади, анфас был совсем другим. Ужасным, с широко раскрытыми черными глазами, такими темными, что даже дневной свет гас в них. Это была девушка-насекомое.

– Привет, Дора, тебе нравится песня? – спросила она.

Теперь ее голос уже не был высоким и приятным. Напротив, он звучал агрессивно и был насквозь пропитан злом.

– Она должна тебе нравиться, – произнесло существо и усмехнулось. – Она словно для тебя написана.

– Кто… кто ты?

– О, я думала, ты уже давно знаешь. Но если ты немного поразмыслишь, то догадаешься. Важнее же то, каков твой настоящий цвет, Дора. Ты никогда себя об этом не спрашивала? Что ты хочешь спрятать от всего света? Каково твое истинное лицо?

– Оставь… меня… в покое, – пробормотала я с трудом, язык меня не слушался.

– Нет, я не оставляю тебя в покое. Я отвяжусь от тебя, только когда ты прекратишь вести себя как сумасшедшая.

«Самое большое безумие – то, что я тебя вижу», – подумала я, но не смогла произнести этого вслух. Девушка-насекомое обнажила в усмешке зубы, будто прочла мои мысли.

– Нет, дорогая моя, самое большое безумие – то, что ты до сих пор ищешь ответы. Хотя самое главное ты уже видела.

Что она имеет в виду?

– Я к тому, что ты видела ответ, но снова убежала от него.

При этих словах она наклонилась вперед и взяла меня за плечи. В ужасе я хотела уклониться, но мне это не удалось. При этом я смотрела в ее фасеточные глаза, такие глубокие и мрачные, что мне казалось, будто я проваливаюсь в бездонную черную дыру. Я видела свое отражение, тысячекратно повторенное. До смерти испуганная девочка с разинутым ртом, не способная ни закричать, ни убежать.

– Смотри сюда! – крикнула девушка-насекомое, и я ощутила запах ее дыхания, напомнивший масло для младенцев, долго стоявшее на солнце и оттого прогоркнувшее. – Посмотри же сюда! – С этими словами она оттолкнула меня.

Я упала на спину замахала руками и…