Другая правда. Том 2

– Гена – единственный человек, которому я могу полностью доверять, – добавила Лёвкина с неожиданной теплотой в голосе. – Мы с ним знакомы еще с тех времен, когда мне было пятнадцать лет, а ему пять. Его родители привезли к нам и велели мне с ним сидеть, а сами в театр ушли, все четверо, его мама с папой и мои. Их семья тогда жила в Москве, это еще до перевода на Кузбасс было. А у меня свидание назначено с мальчиком! Представляете, как я взбесилась? Как готова была на куски порвать малыша? Орала на него как ненормальная, что он, дескать, мне всю жизнь испортил. А Генка был такой серьезный, спокойный, слушал меня, слушал, потом говорит: «Ты иди, куда тебе надо, я один посижу, ничего не сломаю, честное слово». Я и умчалась, задрав хвост. Вернулась до прихода родителей, еле-еле успела, смотрю – Гена сидит за столом, рисует, в квартире порядок, тишина, даже телевизор не включен. С того момента я всегда точно знала, что на Гену Гусарева можно положиться, он не подведет.

Геннадий Валерьевич жестом подозвал официанта и попросил счет. Настя поняла, что спектакль окончен, актеры вышли на поклоны, вот сейчас действительно пора прощаться. Она сделала вежливую попытку заплатить за выпитый ею и Петром кофе, но Гусарев пресек это поползновение одним коротким, но очень выразительным взглядом.

Он поднялся следом за Настей.

– Я провожу вас.

Лёвкина протянула ей руку с таким отстраненным выражением лица, словно моментально забыла о только что состоявшемся разговоре, о забавных воспоминаниях и рассказах о многолетней дружбе и целиком сосредоточена на предстоящей деловой встрече.

Гусарев, напротив, по пути от крыльца до машины успел наговорить Насте кучу комплиментов и сказать, как он рад познакомиться наконец лично с человеком-легендой. Ей было смешно и немного странно. Столь хвалебные слова она привыкла расценивать исключительно как грубую лесть, имеющую под собой корыстные побуждения. Хотя какая такая корысть может быть у личного помощника Лёвкиной? Только одна: не дать копнуть поглубже старое дело.

– Скажите, у Маргариты Станиславовны есть явные недоброжелатели? – спросила она, уже стоя возле машины.

– В смысле – враги? – нахмурился помощник. – Конечно, есть. А у кого в бизнесе их нет? Конкуренция, сами понимаете.

– Понимаю. Вы позволите еще раз вас побеспокоить, если придется?

– Буду счастлив оказаться вам полезным. Только не представляю чем. Я ведь совсем не помню дела, их столько было за годы службы… – развел руками Гусарев.

– Но вы наверняка не забыли профессию следователя. Я ведь была опером, это совсем другая работа, а в следствии я разбираюсь плохо и очень многого не знаю. Можно, я вам буду звонить, если возникнут трудности чисто процессуального характера или я не разберусь в каком-то документе?

– Всегда пожалуйста! Анастасия Павловна, почему вы спросили про врагов? У вас есть основания?

– У меня есть предчувствие. Скажите, муж Маргариты Станиславовны в полном здравии?

– Вполне.

– И в полной силе?

– Соответственно возрасту и социальному статусу, – произнес Геннадий Валерьевич с некоторой печалью в голосе. – Он уже немолод, к сожалению. Равно как и коллеги, на которых он мог положиться.

– Но он все еще может эффективно защищать ваш бизнес и вашего шефа?

– Никаких сомнений. Вы меня пугаете, Анастасия Павловна. Есть что-то, о чем я должен знать и начинать волноваться?

– Надеюсь, что нет, – с улыбкой успокоила его Настя. – Интуиция часто меня подводит, и сейчас, видимо, как раз такой случай. Мой начальник Гордеев всегда говорил, что у меня чутье полностью отсутствует. Похоже, он был прав.

Время близилось к трем часам, началась вторая половина дня пятницы, количество машин на дорогах возрастало с каждой минутой. Настя вдруг поняла, что голодна. Надо постараться скорее добраться до дома, пообедать и начать наконец работать, а не выделывать дипломатические фортели.

– Что скажете? – спросила она Петра, который с угрюмым видом сидел рядом. – Какие у вас впечатления?

– Могу в ответ процитировать вас.

– Валяйте, – разрешила она радостно, потому что успела проскочить сложный перекресток на самых последних миллисекундах зеленого сигнала.

– Все не то, чем кажется. Вы ведь так говорили, правильно? Похоже, Лёвкина и Гусарев были единственными честными следователями во всем округе.

– Если не врут, – уточнила Настя.

– Думаете, это всё неправда насчет мужа и отца, из-за которых им позволили нормально работать?

– Не знаю. Может быть, правда, может быть, нет. Рассуждайте, задавайте себе вопросы и ищите ответы.

– Какие же вопросы тут надо задавать?

– Например…

Она сделала паузу, притормаживая и пропуская полицейскую машину с включенным спецсигналом.

– Например, почему для расследования дела Сокольникова была создана бригада в составе Лёвкиной и Гусарева. Если не все чисто, если есть сторонние интересы, если кто-то давит и платит, то какого, извините меня, рожна вышестоящее руководство выносит постановление о создании следственной бригады и включает в нее двух совершенно неуправляемых сотрудников, которых нельзя ни купить, ни заставить? Он что, сумасшедший? Самоубийца? Как он с таким составом бригады собирается решать вопросы?

– И как же? – с интересом спросил Петр.

Его угрюмость как рукой сняло. Понятно, что поведение Лёвкиной, ее демонстративное игнорирование журналиста показались ему неприятными и даже обидными, если не оскорбительными. Но он умеет легко забывать о чувствах, когда речь заходит о деле, и это его качество было Насте глубоко симпатично. Сама она в его возрасте еще была обидчивой, легко расстраивалась и надолго застревала в эмоциях, мешавших ей сосредоточиться на работе. Позже, с годами, удалось постепенно избавиться от неудобной привычки, но это пришло годам к сорока пяти и потребовало значительных постоянных усилий. А Петру, похоже, дано от природы. Счастливчик! Удачи своей не понимает.

– А никак, – все так же весело ответила она. – Вопросов никаких не было. Дело чистое, никто заинтересованности не выказывает, кроме родителей, но с них ничего не возьмешь, бюджетники, живущие на зарплату. Трое потерпевших, три разложившихся трупа, три разных орудия убийства, изрядная давность события преступления, значит, много сложных экспертиз, много допросов, трудные поиски улик и доказательств, которые давно остыли и перестали быть горячими. Слишком много писанины и бумаг, значит, нужна бригада, один следователь просто зашьется с такими объемами. Тройное убийство, при этом один из потерпевших – малолетний ребенок, такое дело обязательно попадет на контроль в вышестоящих инстанциях и у сыщиков, и у следствия, и у прокурорских, стало быть, надо постараться, чтобы все было в лучшем виде и ни к одному следственному действию, ни к одному документу, ни к одному решению нельзя будет придраться. Кто лучший следователь округа? Рита Лёвкина, вот пусть она и работает, назначим ее старшей в бригаде, у нее дело будет в идеальном виде, любую проверку выдержит. Кого ей в помощь дать? Да этого ее хахаля, все равно от него в «нужных» делах никакого толку, а в деле Сокольникова даже подчищать ничего не придется, оно идет так, как идет, без всяких намеков на чьи-то финансовые интересы.

– Получается, никто признания не выбивал, никто никого не выгораживал?

– Ну вот опять! – рассмеялась Настя. – Не забывайте: все не то, чем кажется. Все могут ошибаться. И все лгут, одни чаще, другие реже, но лгут все поголовно. Я всего лишь предложила вам одну-единственную версию, объясняющую некоторые факты, а вы уже готовы считать ее истиной и делать окончательные выводы. Да мы с вами, пока до дома доберемся, таких версий еще десяток настрогаем. Теперь ваша очередь, подумайте, как могли сложиться обстоятельства, чтобы на дело Сокольникова поставили двух неуправляемых следователей, о которых все думают, что они состоят в интимных отношениях.






* * *


Не зря Настя вчера так старалась, не зря бегала в магазин под дождем: мясо с овощами действительно удалось на славу. Она даже пожалела, что столь удачный кулинарный эксперимент пришелся на то время, когда Чистяков в отъезде. Он бы похвалил ее и порадовался, ибо знал, как редко старания его жены в части приготовления еды увенчиваются триумфом. А Петр принимает вкусное блюдо как должное. Ну, приготовила женщина мясо, ну, очень вкусно, так это же нормально, разве бывает иначе? Наверное, его мама хорошо готовит, он привык.

Утолив голод, они занялись таблицей. Допросы каких свидетелей указаны в описях? Сколько листов, согласно описи, занимает каждый из них? Наличествует ли протокол в материалах? На скольких листах? Использованы ли его показания в обвинительном заключении? Допрошен ли этот свидетель в суде? Есть ли в протоколе судебного заседания этот допрос? Целиком или частично? Упомянут ли данный свидетель в тексте приговора? В чем суть его показаний? Называл ли он какие-либо имена?

– Но описи же тоже с пропусками, – заметил Петр. – Если протокол указан как раз в изъятом листе и из материалов его удалили полностью, то мы с вами никогда не узнаем, что этого человека вообще допрашивали. Мы только увидим по нумерации листов дела, что каких-то документов нет, а каких?

– Правильно, – кивнула Настя. – Именно поэтому мы и составляем таблицу. Мы пытаемся уловить общую закономерность и попутно найти ошибку, если повезет. Тот, кто чистил дело после матери Сокольникова, старательно убирал все упоминания о каком-то факте или персонаже. Если мы найдем ошибку, я смогу понять, что это за факт или человек.

– А потом что?

– Потом мы с вами будем придумывать объяснения, зачем это было сделано, то есть в чем состоял мотив.

– А потом?

– А потом будем соображать, у кого мог быть такой мотив. Иными словами: кто пытается дергать за ниточки. Кто шляпку спер, тот и тетку убил, помните?

– Но это же глупо!

Настя, лежа на полу на животе, сделала очередную отметку в таблице, потерла поясницу, перевернулась на спину, согнула ноги в коленях, чтобы отдохнуть. Так было значительно легче.

– Перерыв три минуты, – объявила она. – Почему это глупо? Давайте обсудим. Если вы правы, то изменим подход.

– Смотрите, – начал Петр горячо, – вы исходите из того, что кто-то взял флешку у матери, подправил содержание материалов и передал дальше по цепочке, в конце которой была Ксюша. Зачем? Если он боялся огласки какого-то факта, то мог просто все стереть и никому ничего не передавать. И спал бы себе спокойно.

– Согласна. Но он так не поступил. Флешку передал. И нам нужно понять почему. У нас с вами два «почему», а не одно. С какой целью изымал часть материалов и почему отдал остальное. Не мог не отдать? Или не захотел?

– Это да, – вздохнул Петр.

Настя понимала, что ему скучно. Сама она очень любила систематизировать информацию самыми разными способами, могла заниматься этим сутками напролет, но она устроена неправильно. Нормальному человеку подобное монотонное занятие, в котором нет ни малейшего драйва, должно казаться тягомотным и пресным. А Петр как раз нормальный, он энергичный активный молодой мужчина, и ему невыносимо часами сидеть с ноутбуком на коленях и диктовать номера файлов и страниц, фамилии, количество листов, да еще при этом наблюдать, как немолодая женщина ползает на полу вокруг разложенного листа ватмана, принимая далеко не самые изящные позы. Ему гораздо интереснее было бы искать людей и разговаривать с ними. Но ее задача – научить его выжимать из материалов уголовного дела все, что возможно, сведя получаемую устно информацию к строго необходимому минимуму. Ибо, как известно, мысль изреченная есть ложь. Правдивы только поступки. Сшитое уголовное дело и есть результат длинной цепи поступков. И разукомплектованное, как в данном случае, дело – тоже результат цепи поступков, только цепи более длинной и сложной, с участием еще большего числа заинтересованных людей.

– Я вам очень сочувствую, Петр, – сказала Настя. – И все понимаю. Но давайте продолжать.

Петр снова защелкал мышкой, листая фотографии.





* * *


Допрос такого-то, есть в описи, есть в материалах целиком… Допрос такого-то, есть в описи, в материалах есть только один лист из трех, титульная отсутствует… Допрос непонятно кого, в описи лист пропущен, в материалах отсутствуют титульный, второй и последний листы… В обвинительном заключении… В протоколе судебного заседания… В приговоре…

Настя Каменская старалась не терять сосредоточенности и запоминать как можно больше, а главное – не наделать ошибок в таблице, иначе придется все переделывать с самого начала. Усталости она не чувствовала, ею овладел давно не посещавший ее азарт, заставляющий забывать посматривать на часы.

В последние минут сорок работа шла медленнее, потому что они шли по той части третьего тома, по которой отсутствовал один из листов описи.

– Очную ставку надо? – спросил Петр.

В его голосе звучала безнадежность. Понятно, устаешь гораздо быстрее, когда тебе скучно.

– Надо обязательно. Это тот же допрос, только двух человек одновременно.

– Есть только последний лист, тут вообще непонятно, сколько листов занимает протокол.

– А что перед ним?

– Доверенность операм на этапирование Сокольникова из следственного изолятора в прокуратуру. Файл сто пятьдесят девятый, лист дела двадцать седьмой, – отрапортовал Петр, быстро усвоивший, какая информация требуется Насте, и отвечающий теперь по всей форме. – Окончание очной ставки – файл сто шестьдесят шесть, лист дела тридцать четвертый.

– Шесть листов, – пробормотала Настя. – Минус титульный – пять. Еще полстраницы на формальности и предупреждения. Четыре с половиной… В принципе нормально, можно считать, что этапировали как раз на очную ставку, документы подшиты один за другим, и сам протокол занимает семь листов, шесть пропущено, один есть, последний. И что там на последнем листе? Кого допрашивали вместе с Сокольниковым?

– Какого-то Щетинина. Тут сверху самое окончание, на машинке напечатано, буквально две строчки, а потом все от руки.

– Читайте.

– «…больше в квартире на Чистопрудном бульваре не бывал. Вопрос защитника свидетелю: имеется ли у вас личный или служебный автотранспорт? Ответ: нет, ни личного, ни служебного автотранспорта не имею, машина есть только у руководства. Защитник: иных вопросов к обвиняемому и свидетелю не имеется». Дальше от руки: «Протокол мною прочитан лично, с моих слов мои показания записаны верно, ход очной ставки отражен правильно. Щетинин», подпись. То же самое написал и Сокольников и подписался. Только еще приписал: «…отражены верно, за исключением того, что я не говорю, что не хочу давать объяснения, а в данный момент не могу». Слова «не могу» подчеркнуты. Потом замечания адвоката.

Кажется, это и есть тот самый документ, который заставил Настю думать, что материалы дела прореживали дважды с разными целями. Точно, это он! Трясясь на сиденье старенького пикапа, она не вникла в суть, не углублялась, но отметила и запомнила.

– И что адвокат? Ему что-то не понравилось?