Дон Кихот

Лотар не был настолько прост, чтобы не догадаться о задуманной Камиллою хитрости в ту же минуту, как только она велела ему спрятать Ансельма. Поэтому он быстро нашелся и так кстати ответил ей, что они сами могли бы легко поверить своему обману, как самой очевидной истине. Вот, что ответил он ей:

– Я никак не думал, прекрасная Камилла, что ты позовешь меня с целью предлагать мне такие странные вопросы о намерении, приведшем меня сюда. Если ты делаешь так для того, чтобы отдалить награду, обещанную моей страсти, то ты напрасно так делаешь, потому что желание блаженства горит во мне и мучает меня тем сильнее, чем ближе становится надежда на достижение его. Но чтобы ты не сказала, будто бы я отказываюсь отвечать на твои вопросы, я отвечу тебе, что я знаю твоего супруга Ансельма, что мы знакомы между собою с самого нежного детства; что же касается до нашей дружбы, так же хорошо тебе известной, как и нам самим, то я ничего не хочу говорить о ней, чтобы не делать ее свидетельницей оскорбления, которое я наношу ей, повинуясь любви, могущественной любви, извиняющей и более тяжелые проступки. И тебя я тоже знаю, и обладание тобой для меня так же драгоценно, как и для обладающего тобою; если бы было иначе, то разве бы я решился ради женщины, обладающей меньшими прелестями, чем ты, позабыть о своих обязанностях и преступить святые законы дружбы, теперь нарушенные мною и попираемые таким страшным врагом, как любовь?

– Если ты это признаешь, смертельный враг всего достойного любви, – возразила Камилла, – то как же ты осмеливаешься появляться пред женщиной, служащей, как тебе известно, зеркалом, в которое смотрится тот, на кого ты бы должен был обратить свои взоры в эту минуту, чтобы увидеть, как несправедливо ты его оскорбляешь? Но горе мне несчастной! я теперь отдаю себе отчет в том, что заставила тебя потерять уважение ко мне. Наверно, это был какой-нибудь слишком вольный поступок с моей стороны, – я не хочу называть его предосудительным, потому что он мог произойти не умышленно и только благодаря небрежности, которую часто позволяют себе женщины, когда они не видят необходимости остерегаться кого бы то ни было, – если это не так, то скажи мне, изменник, когда я ответила на твои мольбы, хотя одним словом или одним жестом, способным возбудить, в тебе малейшую надежду на исполнение твоих желаний? Когда твои любовные речи не были отвергнуты, не были встречены холодностью и суровостью моих речей? Когда я давала веру тысячам твоих обещаний или принимала твои соблазнительные подарки? Но так как я не могу поверить, чтобы можно было упорствовать в своих любовных преследованиях, не поддерживая себя какой-нибудь надеждою, то я должна приписать себе вину в твоей дерзости; наверно какая-нибудь невольная небрежность с моей стороны поддерживала так долго твой добровольный план обмана. Поэтому я хочу себя наказать и обрушить на себя кару, заслуженную моим проступком. Но чтобы ты видел, что жестокая с собой, я буду такой же и с тобою, я хотела сделать тебя свидетелем жертвы, которую я хочу принести опозоренной чести своего супруга, оскорбленной тобою так глубоко, как это было для тебя возможно, и мною тоже, не старавшейся избегать всех случаев, способных возбуждать и поддерживать твои преступные намерения. Итак, повторяю, меня более всего мучает и огорчает подозрение, что какая-нибудь оплошность с моей стороны могла возбудить в тебе такие гнусные мысли; благодаря этому-то подозрению я и хочу наказать себя своими собственными руками, так как если бы я стала искать другого палача кроме самой себя, то мой проступок непременно сделался бы всем известным. Но я не хочу умирать одна; я хочу увлечь с собою и того, смерть которого исполнит меру моего мщения, чтобы он узнал, что правосудие всегда настигнет развращенность, где бы она ни скрывалась.

Произнеся эти слова, Камилла с невероятною силою и легкостью бросилась на Лотара; она казалась так твердо решившейся пронзить ему сердце, что сам Лотар не мог быть вполне уверенным, серьезны или притворны ее намерения, и был принужден употребить всю свою ловкость и силу, чтобы успевать уклоняться от наносимых ею ударов. Между тем Камилла, увлекшись исполнением своей хитрости, решилась для того, чтобы придать ей еще более истинный вид, пожертвовать своею собственной кровью. Видя, что она не может настигнуть Лотара, или скорее притворяясь, будто бы она не может этого сделать, она воскликнула:

– Если судьбе не угодно, чтобы я вполне удовлетворила свое желание, то по крайней мере, она не настолько могущественна, чтобы помешать мне удовлетворить его половину. Сделав усилие освободить схваченную Лотаром шпагу, она обратила ее на себя и, направив острие за такое место, где оружие не может войти глубоко, воткнула его над левою грудью около плеча; затем она упала, как будто потеряла сознание. Лотар и Леонелла одинаково были поражены изумлением и страхом при такой неожиданности и не знали, что думать, когда увидели Камиллу, распростертую на полу и обливавшуюся собственной кровью. Вне себя и почти не дыша, Лотар бросился, чтобы вырвать у ней шпагу; и увидав, что рана была легкая, он успокоился и снова стал удивляться искусству и изобретательности прекрасной Камиллы. Впрочем, чтобы до конца исполнить свою роль, он долго и печально причитал над телом Камиллы, как будто бы она скончалась, и осыпал проклятиями и себя и того, кто был первым виновником несчастия. Так как он знал, что его друг Ансельм все слышит, то он говорил такие вещи, что всякий послушавший их пожалел бы его самого еще больше, чем Камиллу, хотя бы и был уверен, что она умерла. Леонелла, взяв ее на руки, положила на постель и стала умолять Лотара отыскать кого-нибудь, кто бы мог тайно полечить ее госпожу. Она просила у него также совета, что сказать господину относительно раны, если он возвратится, прежде чем госпожа, вылечится. Лотар ответил ей, что она может сказать все, что ей будет угодно, так как он не в состоянии теперь давать советы; он посоветовал ей только попробовать остановить текущую кровь и добавил, что сам он отправляется туда, где никто его больше не увидит. Затем с выражениями сильнейшего горя и сожаления он стремительно покинул дом. Очутившись один и убедившись, что его никто не может заметить, Лотар стал долго и часто креститься, изумляясь мужеству Камиллы и превосходной игре Леонеллы. Он представлял себе, как сильно должен быть убежден Ансельм в том, что его жена вторая Порция, и горел желанием увидеться с ним, чтобы вместе отпраздновать это событие, в котором, как нельзя лучше, была скрыта правда и представлена ложь.

Между тем Леонелла унимала кровь своей госпожи, текшую лишь столько, сколько было нужно для того, чтобы сделать хитрость правдоподобной. Омыв рану вином, она, как умела, завязала ее, повторяя во все время лечения такие речи, что даже если бы им не предшествовали и другие, они одни были бы в состоянии уверить Ансельма в том, что в Камилле он обладает живым воплощением добродетели. К словам Леонеллы присоединились слова Камиллы, начавшей обвинять себя в трусости за то, что у ней не хватило мужества именно в ту минуту, когда это ей было нужно, чтобы отнять опротивевшую жизнь. Она спрашивала совета у служанки относительно того, надо ли сообщать обо всем происшедшем ее дорогому супругу; но Леонелла посоветовала ей скрыть все, говоря, что иначе он счел бы своей обязанность мстить Лотару и тем подвергать опасности свою собственную жизнь, и что добрая жена не только не должна подавать мужу повод для ссоры с кем бы то ни было, но даже обязана, насколько возможно; устранять их. Камилла ответила, что этот совет ей нравится и потому она ему последует, но, что во всяком случае, нужно что-нибудь придумать, чтобы сказать Ансельму о происхождении этой раны, которую он непременно увидит. На это Леоннелла ответила, что она не умеет лгать даже с добрым намерением.

– А разве я умею? – воскликнула Камилла, – у меня не хватило бы духу придумать и представить ложь даже в том случае, если бы дело шло о моей жизни. Если мы не знаем выхода из этого затруднения, то лучше, не прибегая ко лжи, сказать ему голую правду.

– Сударыня, – ответила Леонелла, – до завтрашнего дня я подумаю о том, как нам сказать ему, притом же рана нанесена в такое место, что, может быть, нам удастся скрыть ее, если небу будет угодно послать нам помощь, в наших честных намерениях. Успокойтесь, государыня, и постарайтесь оправиться, чтобы господин не застал вас в таком волнении. А остальное оставьте на мое попечение и на милость Божию, всегда являющуюся на помощь благим намерениям.

Как и можно догадаться, Ансельм с напряженным вниманием слушал и смотрел, как представляли трагедию смерти его чести, трагедию, в которой действующие лица играли свои роли так естественно и правдиво, как будто действительно превратились в тех, кем они притворялись. С нетерпением ожидал он ночи, когда ему можно было бы пойти из засады и отправиться к своему лучшему другу Лотару, чтобы обменяться взаимными поздравлениями с находкой драгоценного камня, открытого при испытании добродетели Камиллы. Обе комедиантки не замедлили представить ему удобный способ выбраться из дому и, воспользовавшись случаем, он сейчас же побежал к Лотару; он нашел его дома и трудно было бы рассказать о всех объятиях, которыми он наградил своего друга, обо всех словах, которые он говорил о своем счастье, и о похвалах, которыми он осыпал Камиллу. Лотар слушал его, не обнаруживая никакого знака радости, потому что совесть постоянно напоминала ему о том, в каком заблуждении находится Ансельм, и упрекала его в оскорблении своего друга. Ансельму не трудно было заметить, то Лотар не сочувствует его радости, но приписывал эту холодность тому, что его друг оставил Камиллу с тяжелою раною и считал себя виновником ее несчастия. Поэтому он сказал ему, между прочим, чтобы он не беспокоился о случившемся с Камиллой, так как рана, наверное, легкая, раз она уговаривалась со служанкой скрыть ее от мужа.

– Итак, – добавил он, – брось всякие опасения относительно этого; тебе остается только радоваться вместе со мною, потому что единственно благодаря твоим стараниям и твоему искусству, я достиг величайшего блаженства, какого только я смел желать. Отныне все мои досуги я хочу посвятить сочинению стихов в хвалу Камилле, которой я создам вечную славу в памяти грядущих времен.

Лотар похвалил благое намерение своего друга и обещал с своей стороны способствовать созиданию великолепного храма славы его жене.

После этого события Ансельм так и остался наилучше обманутым в целом мире мужем, он сам ввел за руку в свой дом того, кого он считал орудием своей славы, но кто был, на самом деле, орудием его позора; и Камилла приняла Лотара с сердитым выражением на лице, но с улыбкой и радостью в душе. Этот обман имел успех некоторое время; но, наконец, колесо судьбы повернулось, позор, до сих пор так хорошо скрываемый, вышел на свет, и Ансельм жизнью заплатил за свое безрассудное любопытство.





ГЛАВА XXXV

Рассказывающая об ужасной битве, которую дал Дон-Кихот мехам с красным вином, и содержащая конец повести о Безрассудном Любопытном




Оставалось дочитать несколько страниц повести, как вдруг с чердака, где почивал Дон-Кихот, сбежал Сачо Панса, вне себя от испуга, крича во все горло:

– Помогите, господа, поскорее моему господину; он вступил в страшнейшую и кровопролитнейшую битву, какую только видели когда-либо мои глаза. Клянусь Богом! он так хватил мечом великана, врага госпожи принцессы Микомиконы, что снес ему голову, точно репу, начисто по самые плечи.

– Что вы говорите, братец! – воскликнул священник, прервав чтение.

– Как черт угораздил его на это, когда великан слишком за две тысячи миль отсюда?

В эту минуту из каморки Дон-Кихота послышался сильный шум, заглушаемый его голосом.

– Стой, мошенник! – кричал он, – стой, злодей, разбойник, грабитель прохожих; ты у меня в руках, и меч твой ни к чему тебе не послужит. – Затем послышался стук ударов мечом, попадавших по стене.

– Не след теперь, – сказал снова Санчо, – оставаться, сложа руки и развесив уши, идите поскорей, разнимите сражающихся и помогите моему господину; может помощь еще нужна, хотя великан теперь, наверно, уже мертв и отдает Богу отчет в своей прошлой дурной жизни: ведь я видел, что по земле текла кровь, а в углу валялась отрубленная голова, толстая, право, точно здоровый мех с вином.

– А чтоб меня повесили! – воскликнул тогда хозяин постоялого двора, – если этот Дон-Кихот или дон-дьявол не изрубил один из мехов с красным вином, которые полнехоньки рядком висят в головах его постели! и разлившееся-то вино этот простак и принял за кровь.

С этими словами хозяин побежал на чердак, куда за ним последовало и все общество. Дон-Кихота они застали в самом странном наряде, какой только существует на свете; на нем была надета только сорочка, спереди закрывавшая до середины его ляжки, сзади же бывшая дюймов на шесть короче. Его длинные тощие волосатые ноги были сомнительной чистоты; на голове у него был маленький колпачок красного цвета, издавна уже собравший жир с головы хозяина, на левой руке у него было навернуто то одеяло, к которому Санчо, по весьма понятным для него причинам, продолжал еще питать злобу, а в правой он держал обнаженный меч, которым он колол и рубил направо и налево, продолжая бормотать, как будто бы он в самом деле сражался с каким-нибудь великаном. Лучше всего было то, что глаза его были закрыты, потому что он спал и во сне вступил в битву с великаном. Его воображение до того было поражено представившимся ему приключением, что ему приснилось, будто бы он уже прибыл в Микомиконское королевство и мерился силами с своим врагом. И вот воображая, что он сражается с великаном, он сыпал за мехи столько ударов, что вся комната вскоре наполнилась вином.

Когда хозяин увидел это опустошение, он пришел в ярость, бросился с сжатыми кулаками на Дон-Кихота и принялся в свою очередь осыпать его такими тумаками, что если бы Карденио и священник не схватили его за руки, он бы навсегда положил конец войне рыцаря с великаном. А бедный рыцарь все-таки не просыпался, несмотря на этот град ударов. Цирюльнику пришлось принести большой котелок холодной воды из колодца и сразу выплеснуть всю ее на тело рыцаря. Тогда только Дон-Кихот проснулся, но опять-таки не вполне, чтобы заметить свое положение. Доротея, увидев его в таком легком и коротком одеянии, не захотела войти, чтобы присутствовать при битве ее защитника с ее врагом, Санчо же ползал в это время на четвереньках, ища во всех углах голову великана, и не найдя ее, воскликнул:

– Я так и раньше знал, что в этом проклятом доме все очаровано; прошлый раз вот на этом самом месте, где я сейчас нахожусь, меня лупили кулаками и ногами, и я не знал, от кого я получаю тумаки, я никого не мог увидеть; а теперь вот эта голова не показывается, хотя я видел сам своими собственными глазами, как она была отрублена, и как кровь ручьем лила из тела.

– О каком ручье и о какой крови болтаешь ты, ненавистник Бога и всех святых? – воскликнул хозяин, – разве ты не видишь, мошенник, что и кровь и ручей эти ничто иное, как мои продырявленные мехи и красное вино, в котором плавает вся комната? Хотелось бы мне, чтобы так же плавала в аду душа того, кто их испортил.

– Ничего я этого не понимаю, – ответил Санчо, – одно только я знаю, что если эта голова не найдется, то и мое графство пропадет, как соль в воде.

Бодрствующий Санчо был хуже своего спящего господина – так сильно вскружили ему голову обещания Дон-Кихота.

Хозяин приходил в отчаяние при виде того хладнокровия, с которым относился оруженосец к разрушению, произведенному его господином; он клялся, что в этот раз не случится уже так, как в прошлый: когда они уехали, не заплатив за постой, – и что теперь привилегии их рыцарского звания не помогут им увернуться от уплаты за все сразу, даже за швы и заплаты, которые придется сделать на козлиной коже. Священник держал за руки Дон-Кихота, который, воображая, что он окончил приключение и стоит теперь перед лицом принцессы Микомиконы, стал перед священником на колени и сказал ему:

– Отныне, ваше величие, высокая и очаровательная дама, можете жить в спокойствии, не боясь никакого вреда от этого злобного существа; и отныне же я освобождаюсь от данного мною вам слова, так как при помощи Бога и по милости той, которой я живу и дышу, я его благополучно исполнил.

– Не говорил ли я этого? – воскликнул Санчо, услышав эти слова, – по-вашему, уж не пьян ли я был, может быть? Что, неправда, что мой господин искрошил великана? Дело ясное, и мое графство ждет меня.

Кто удержался бы от смеха при виде безумствований этой парочки сумасшедших, господина и слуги? Смеялись все, кроме хозяина, призывавшего всех чертей. Наконец цирюльнику, священнику и Карденио, хотя не без большого труда, удалось снова уложить в постель Дон-Кихота который тотчас же и заснул, как человек удрученный усталостью. Они оставили его спать, а сами возвратились на крыльцо постоялого двора и стали утешать Санчо Панса в пропаже головы великана. Но еще большого труда стоило им успокоить хозяина, приведенного в отчаяние внезапной смертью его мехов. Хозяйка тоже кричала, сопровождая своя слова сильными жестами:

– Нелегкая принесла ко мне этого проклятого странствующего рыцаря, который обошелся мне так дорого. В тот раз он уехал, не заплатив за ночлег, ужин, постель, солому и ячмень, ни за себя, ни за оруженосца, ни за коня с ослом, говоря, что он – рыцарь, ищущий приключения (да пошлет Бог всякие скверные приключения и ему и всем искателям приключений, какие только есть на свете), что он не обязан ничего платить, потому что так написано в уставах странствующего рыцарства. Теперь ради него же является другой добрый господин, уносит мой хвост и возвращает его на половину меньше и весь общипанный, так что он уже теперь не годится моему мужу для прежнего дела. Потом конец, делу венец: он же разрывает мои меха и разливает вино. Пусть бы его кровь пролилась так перед моими глазами! Но клянусь костьми моего отца и вечною памятью своей бабушки, пусть не думает он уехать и на этот раз, не заплатив до последнего гроша за все, что он должен, или, ей Богу, пусть меня не зовут так, как зовут теперь, и пусть я не буду дочерью той, кто меня родил на свет.

Мариторна вторила этим речам, произнесенным хозяйкою с большою горячностью. Одна хозяйская дочка не говорила ни слова и только по временам улыбалась.


Наконец священник успокоил эту бурю обещаньем заплатить за все убытки, как за разорванные мехи и разлитое вино, так, в особенности, и за порчу хвоста, из-за которого хозяйка подняла такой страшный шум. Доротея утешала Санчо Панса, говоря ему, что так как господин его, по-видимому, действительно отрубил голову великану, то она обещает ему дать, как только ей будет возвращено мирное обладание ее государством, самое лучшее графство, какое только найдется там. Санчо утешился этим обещанием и умолял принцессу поверить тому, что он действительно видел голову великана, со всеми имеющимися у ней приметами и с бородой, доходившей до пояса, и что, если она не находится, то только потому, что в этом доме все делается волшебным образом, как он это на самом себе испытал в свою прошлую ночевку здесь. Доротея ответила, что без труда верит всему, и просила его не печалиться, так как все устроится, как он желает.

Когда мир был восстановлен, и все удовлетворились, священник пожелал дочитать повесть, до конца которой оставалось немного. Об этом его просили Карденио, Доротея и все остальное общество. Итак, чтобы доставить удовольствие всем присутствовавшим и самому себе, он стал продолжать чтение повести.

Это происшествие имело то следствие, что уверенный с этого времени в добродетели своей жены Ансельм зажил спокойною и счастливою жизнью. Камилла умышленно строила недовольное лицо в присутствии Лотара, чтобы заставить Ансельма думать противоположное об ее чувствах к его другу; с целью сделать эту хитрость еще правдоподобнее, и Лотар просил у Ансельма для себя позволения не посещать Камиллы, так как он ясно видел, что его присутствие для нее неприятно. Но по-прежнему недогадливый Ансельм ни в каком случае не соглашался на это, в тысячный раз становясь таким образом творцом собственного позора, но в своем уме считая себя творцом своего счастья. Между тем Леонилла, в восторге от своей знатной любви, с каждым днем становилась вольнее и вольнее, полагаясь на свою госпожу, смотревшую сквозь пальцы на ее дурное поведение и даже помогающую ее связи. Наконец, однажды ночью Ансельм услыхал шаги в комнате Леониллы и, желая войти, чтобы узнать, кто там шумит, заметил, что дверь кто-то удерживал. Раздраженный этим сопротивлением, он так сильно рванул дверь, что она, наконец, отворилась, и он вошел именно в то время, когда какой-то человек прыгнул из окна на улицу. Ансельм бросился было, чтобы схватить или, по крайней мере, узнать его, но Леонилла, стремительно став перед ним и обхватив его руками, не пустила его.

– Успокойтесь, мой господин, – сказала она, – не делайте шуму и не гонитесь на убежавшим. Он мне близок, очень близок, потому что он мой муж.

Ансельм не поверил этой увертке; в ярости он выхватил свой кинжал и, сделав вид, как будто он хочет поразить им Леониллу, сказал ей, что, если она не откроет правды, он убьет ее на месте. Испуганная и не сознававшая, что она говорит, служанка воскликнула:

– О, не убивайте меня, господин, я вам расскажу вещи поважнее, чем вы думаете.

– Говори сейчас же, – ответил Ансельм, – или ты умрешь.

– Сейчас не могу, – произнесла Леонилла, – я сильно взволнована. Оставьте меня до завтра, и я расскажу вам кое-что удивительное для вас. Поверьте, что выпрыгнувший в окно молодой человек дал мне слово жениться на мне.

Эти немногие слова успокоили Ансельма, и он дал Леонилле просимую ею отсрочку, вовсе не ожидая услышать от нее разоблачения, касающиеся Камиллы, добродетель которой он ставил вне всякого подозрения. Он вышел из комнаты, заперев в ней Леониллу, которой он сказал, что ей не выйти отсюда, пока он не услышит обещанного ею признания. Затем он поспешно отправился к Камилле и рассказал ей о происшедшем у него с ее горничной, добавив, что она обещала ему открыть очень важные вещи. Излишне говорить, поразил или нет Камиллу этот неожиданный удар. Когда она подумала, как и следовало предположить, что Леонилла откроет Ансельму все известное ей об измене госпожи, то ею овладел такой сильный страх, что у нее не хватило мужества дожидаться подтверждения своей догадки. В ту же самую ночь, как только она решила, что Ансельм заснул, она собрала свои наиболее драгоценные украшения, взяла денег и, незамеченная никем, вышла из дому и побежала к Лотару. Прибежав к нему, она рассказала ему о случившемся и просила его спрятать ее в безопасное место, или уехать вместе с нею, чтобы им обоим избежать гнева Ансельма. Смущение Лотара от посещения Камиллы было так велико, что он не знал, ни что отвечать, ни, тем менее, что предпринять. Наконец, он предложил Камилле отправиться с ним в один монастырь, в котором его сестра была настоятельницей. Камилла согласилась на это, и Лотар со всею поспешностью, какую требовали обстоятельства, проводил ее в монастырь, где и оставил ее, а сам немедленно же уехал из города, не уведомив никого о своем отъезде.

С наступлением дня Ансельм встал, не замечая, что возле него нет уже более Камиллы; и, горя желанием поскорее узнать, что ему откроет Леонилла, побежал в комнату, где она была заперта им. Он отворил дверь, вошел в комнату, но горничной там не нашел; только постельные простыни, привязанные к окну, указали ему тот путь, которым она скрылась. Опечаленный, пошел он рассказать Камилле о своей неудаче; но не найдя и ее ни в постели, ни во всем доме, он был поражен, уничтожен. Напрасно расспрашивал он всех слуг, никто из них не мог ничего сообщить. Ища Камиллу по всем комнатам, он случайно заметил, что ее сундуки были открыты, и большая часть драгоценностей пропала. Тогда вполне ясна стала для него роковая истина, и уже не Леониллу винил он в своем несчастии. Не одевшись даже, как следует, он, полный печальных мыслей, побежал поведать о своем новом горе своему другу Лотару; но не найдя его и узнав от слуг, что он этой же ночью скрылся со всеми своими деньгами, Ансельм чуть не потерял рассудка. Как будто, чтобы окончательно свести его с ума, произошло так, что по возвращении своем он не нашел никого из прислуги: дом стоял покинутый и пустынный. Теперь он не мог ничего ни придумать, ни сказать, ни сделать и только чувствовал, как мало-помалу мутится его голова. Он рассматривал свое положение и видел себя сразу лишенным жены, друга, слуг, покинутым небом и всею природою и, сверх того, обесчещенным, так как в бегстве Камиллы он ясно видел гибель своей чести. Наконец, после долгого колебания, он решился отправиться в город к тому другу, у которого он проводил время, данное им самим для сознания своего несчастья. Он запер двери дома, сел на лошадь и, еле дышащий, пустился в путь. Но он не сделал и половины дороги, как им снова овладели печальные мысли; одолеваемый ими, он слез на землю, привязал лошадь к дереву и сам с горькими и тяжелыми вздохами повалился под ним; так и пролежал он здесь до захода солнца. В это время случилось проезжать мимо одному всаднику, ехавшему из города, и после приветствия Ансельм спросил его, что нового во Флоренции.

– Новости самые странные, каких давно не слыхали; – ответил проезжий, – повсюду рассказывают, что Лотар, этот задушевный друг Ансельма богатого, живущего близ церкви святого Иоанна, сегодня ночью похитил Камиллу, жену Ансельма, который тоже скрылся. Об этом рассказала служанка Камиллы, схваченная губернатором в то время, когда она спускалась на простынях из окна дома Ансельма. В точности не знаю, как произошло дело; знаю только, что весь город изумлен таким происшествием, так как этого никак нельзя было ожидать, зная тесную дружбу, соединившую Ансельма и Лотара, которых, благодаря ей, так и звали, говорят, двумя друзьями.

– А не знаете ли вы, – спросил Ансельм, – куда отправились Лотар и Камилла?

– Менее всего на свете, – ответил флорентинец, – хотя губернатором уже приняты все возможные меры для открытия их следов.

– Поезжайте с Богом, господин, – сказал Ансельм.

– А вы с ним оставайтесь, – отозвался проезжий и пришпорил свою лошадь.

Такие страшные новости довели бедного Ансельма до того, что он готов был потерять не только разум, но даже самую жизнь. Он поднялся, как мог, и потащился к дому своего друга, еще не знавшего об его несчастии. Когда тот увидел его бледным, убитым и дрожащим, он сначала подумал, что Ансельм опасно заболел. Последний попросил положить его в постель и дать ему перо и бумаги. Поспешили сделать так, как он просил, и затем оставили его одного лежать в комнате, двери которой он просил запереть. Когда он остался один, то воспоминание несчастий всею тяжестью обрушилось на него и по смертельной муке, терзавшей его сердце, он ясно догадался, что жизнь его покидает. Желая оставить объяснение своей преждевременной смерти, он поспешил взять перо, но, прежде чем он успел написать все, что желал, дыхание его прервалось, и он испустил дух под ударами горя, причиненного ему его безрассудным любопытством.

На другой день, видя, что уже поздно, а Ансельма все еще не слышно, хозяин дома решил войти в комнату и узнать продолжается ли его нездоровье. Он нашел Ансельма распростертым без движения; одна половина его тела лежала на постели, другая – на письменном столе; перед ним была бумага, а в руках он держал перо, которым перед тем писал. Хозяин подошел, позвал его сначала, но, не получив ответа, взял его за руку, и, почувствовав, что она холодна, догадался наконец, что его гость умер. В страхе и изумлении он позвал всех слуг дома, чтоб и они были свидетелями несчастия. Затем он прочитал записку, которая, как он догадался вскоре, была написана рукою Ансельма и содержала следующие немногие слова: «Нелепое и безрассудное желание лишает меня жизни. Если известие о моей смерти дойдет до слуха Камиллы, то пусть она знает, что я ее прощаю: она не была создана делать чудеса, и я не должен был требовать их от нее. Так как я был сам виновником своего позора, то было бы несправедливым…» Больше Ансельм ничего не написал, и было ясно, что на этом месте, не кончив своей фразы, он кончил свою жизнь. На другой день его друг уведомил о его смерти родственников его, уже знавших о несчастии покойного; они знали также и тот монастырь, в котором находилась Камилла, готовая последовать за своим супругом в неизбежное странствование, вследствие полученных ею вестей не об умершем супруге, а об уехавшем друге. Говорят, что, и ставши вдовою, она не хотела покидать монастыря, но и не хотела произносить монашеского обета, пока, спустя немного времени, она не узнала, что Лотар был убит в битве, данной Лотреком[44] великому капитану Гонзальву Кордовскому в королевстве Неаполитанском, куда отправился слишком поздно раскаявшийся друг. После этого известия Камилла сделалась монахиней и вскоре окончила свою жизнь в слезах и раскаянии. Таков был печальный для всех трех конец безумно начатого.

– Эта повесть, – сказал священник, – по-моему, недурна; но я не могу допустить, чтобы рассказанное ею случилось действительно. Если же это вымысел, то автор придумал неудачно, так как трудно поверить, чтобы нашелся такой глупый муж, который бы стал делать такой рискованный опыт, какой сделал Ансельм. Между любовниками это приключение предположить еще возможно; но между мужем и женою оно невозможно; рассказана же повесть, по моему мнению, недурно.





ГЛАВА XXXVI

Повествующая об удивительных приключениях, происшедших на постоялом дворе




В эту минуту стоявший на пороге хозяин воскликнул:

– Слава Богу, подъезжает компания прекрасных гостей! если они у нас остановятся, нам можно будет порадоваться.

– Что это за путешественники? – спросил Карденио.

– Четыре всадника, – ответил хозяин, – вооруженные копьями и щитами и с черными масками на лице;[45] среди них едет в дамском седле дама, одетая в белое платье, тоже с закрытым лицом; сзади них двое пеших слуг.

– А близко они? – спросил священник.

– Так близко, что почти у ворот, – ответил хозяин.

Услыхав это, Доротея сейчас же закрыла лицо, а Карденио поспешил уйти в комнату, где спал Дон-Кихот. Едва успели они принять эти предосторожности, как компания, о которой возвестил хозяин, въехала на постоялый двор. Четыре всадника – люди прекрасной наружности и, по-видимому, богатые, – слезши на землю, поспешили снять даму с седла, и один из них, взяв ее на руки, донис до стула, стоявшего у входа в комнату, в которой спрятался Карденио. За все это время ни дама, ни всадники не снимали своих масок и не произносили ни одного слова; только когда ее посадили на стул, дама испустила глубокий вздох и, точно больная и обессиленная, уронила свои руки. Слуги отвели лошадей в конюшню. Смотревший на эту сцену священник, желая узнать, кто эти люди, так строго сохранявшие молчание и инкогнито, подошел к слугам и спросил одного из них о предмете своего любопытства.

– Право, господин, не знаю, что вам сказать о том, кто эти господа; только, кажется, они знатные люди, в особенности тот, который нес на руках даму, виденную вами; думаю так потому, что все остальные относятся к нему с почтением и делают только то, что он прикажет.

– А кто эта дама? – спросил священник.

– И о ней не умею вам сказать больше ничего, – ответил слуга, – потому что во всю дорогу я не видал и кончика ее лица. Зато вздохов – о! их я наслушался вдоволь, она так печально стонала, что можно бы было подумать, как бы она вместе со стоном не испустила и дух свой. Да и нет ничего удивительного, что мы с товарищем ничего больше того не знаем, потому что мы сопровождаем их только два дня. Они попались нам на дороге и уговорили вас проводить их до Андалузии, обещав нам заплатить хорошенько. – Может быть, вы слыхали, как они называли по имени друг друга? – спросил священник.

– Право, нет, – ответил слуга, – они все едут, не говоря ни слова, точно они дали обет молчания. Только и слышатся вздохи да раздирающие душу рыдания этой дамы; по всей вероятности, ее везут куда-нибудь против ее воли и насильно. Если судить по ее платью, то она или монахиня или, что еще более вероятно, скоро будет ею; потому-то, может быть, она так и огорчается, что ей не хочется в монастырь.

– Очень может быть, – подтвердил священник и, выйдя из конюшни, пошел к Доротее, которая, услыхав вздохи неизвестной дамы и движимая состраданием, свойственным ее полу, подошла к ней и сказала:

– Что с вами сударыня? чем вы страдаете? Если ваши страдания из тех, для ухаживания за которыми женщины обладают и привычкой и опытом, то я от всего сердца предлагаю вам свои услуги.

Но печальная дама не отвечала ни слова на это и, хотя Доротея с настойчивостью продолжала свои предложения, все время хранила молчание; наконец, замаскированный всадник, которому, по словам слуги, все повиновались, возвратился к ней и сказал Доротее: