Дети времени

Однако ей интересно – и она чуть приближается.

В этом тесном пространстве его тревожат ее клыки. Он не знает Бьянку так, как знает Порцию: он не может с такой же точностью оценить границы ее личного пространства и ее терпение.

«Потому что Семь Деревьев восстановили самцы. Потому что там вынуждены признать ценность самцов».

Быстрые движения ее педипальп циничны.

«Семь Деревьев – нищий город. Местные самцы отдали бы все это уважительное отношение, чтобы оказаться под опекой сильного дома Большого Гнезда – такой, какая была у тебя. Жизнь там тяжелая, как я слышала».

«Да, ты слышала, – подхватывает он. – И все-таки я готов произвести обратный обмен. Я бы хотел иметь свой собственный дом, сколь угодно бедный. Я бы отдал все, чем владеет Порция, в обмен на собственную территорию».

Она машет в знак отвращения.

«Как я рада, что ты пришел, только чтобы мне об этом рассказать. Желаю тебе быстро добраться».

«Может, ты составишь мне компанию?»

«Тогда тебе придется дождаться, чтобы Порция меня изгнала, и надеяться, что наложенное на меня клеймо не вызовет у муравьев Семи Деревьев такую же враждебность, как в нашем собственном доме», – горько отстукивает Бьянка.

«Ты уже вела переговоры с Семью Деревьями».

Фабиан решил, что ему надо говорить прямо.

Секунду Бьянка не двигается, а потом коротким взмахом приглашает его продолжить.

«Я ходил в твои покои после того, как тебя обличили в ереси и посадили в тюрьму. Я прочел часть узелковых книг, в которых ты вела свои записи. Они совпадают с теми воззрениями и идеями, которые, по донесениям агентов Порции, царят в Семи Деревьях. Я видел у тебя в мастерской массу деталей и элементов. Мне показалось, что из них можно сконструировать немало полезного, а не только телескопы, которыми ты славишься. Возможно, радио?»

Бьянка устремляет на него ледяной взгляд. Ее слова формируются напряженно.

«Ты – опасное маленькое чудовище».

«Я просто самец, которому позволили использовать его мозги. Так ты пойдешь со мной?»

«Ты владеешь какими-то приемами, чтобы приходить и уходить, если ты здесь не по приказу Порции», – догадывается Бьянка.

«Да, у меня есть кое-какие приемчики. И среди моих приемчиков есть такие, которым в Семи Деревьях обрадуются… если мы туда попадем».

«Семь Деревьев, – размышляет Бьянка. – Семь Деревьев станут первым городом, который ощутит укус Большого Гнезда. Даже сидя здесь, я смогла узнать, что планирует Порция. Ты будешь радоваться своему дому очень недолго».

«Тогда я отправлюсь куда-то еще. Куда угодно, лишь бы уйти отсюда».

Фабиан коротко отплясывает свое нетерпение, чувствуя, что в конце концов кто-то придет его искать – или просто заглянет к Бьянке. Возможно даже, это окажется Порция. Что она подумает, застав здесь двух заговорщиков?

«Ну пошли, – соглашается Бьянка. – Большое Гнездо потеряло для меня всю привлекательность, когда сократилось до размеров этой камеры. Покажи мне свой приемчик».

Он показывает ей нечто большее: вместо того чтобы выходить наверх, в Большое Гнездо, он перепрограммирует двадцать охранников в шахтеров. Личные тюремщики Бьянки выкапывают ей туннель для побега, и к утру они вдвоем уже проходят немалую часть пути до Семи Деревьев.





5.5 Самый старый человек во Вселенной




Холстен думал, что снова попадет в клетку, но, похоже, в Психограде что-то изменилось. Странный город из самодельных загородок и шатров, который он прежде видел мельком, теперь окружал его со всех сторон. Это его озадачивало. На «Гильгамеше» погоды не существовало, а любые крайние показатели температуры, скорее всего, были бы фатальными. И тем не менее здесь люди повсюду ставили укрытия от несуществующих стихий – перекидывали веревки и вешали занавески и срывали стенные панели, чтобы отгородить личную территорию, которой едва хватало, чтобы улечься. Казалось, будто, проведя так много столетий в холодных гробах, человечество не желало освобождаться из своего заточения.

Раньше он хорошо разглядел только тех фанатиков, которые отвечали за его тюремное заключение. Теперь его поместили под охраной в помещении, которое он распознал как комплекс связи. Как давно – и на его памяти как недавно… – он сидел там, пытаясь установить контакт со Сторожевым обиталищем Брин! Сейчас пульты были убраны (или вырваны с корнем), а сами стены скрылись под слоями человеческого налета. Они таращились на него, эти длинноволосые грязные наследники ковчега. Они говорили друг с другом. Они воняли. Он готов был их презирать и ненавидеть, получая в ответ то же презрение, видя этих вырождающихся дикарей, запертых в недрах корабля, который они медленно разрушают. Вот только у него не получилось. Он поменял свое отношение из-за детей. Он почти забыл про детей.

Казалось, все взрослые здесь обладают неким странным качеством – все эти люди, которых кормили таким узким набором лжи, что их лица приобрели выражение безнадежного спокойствия, словно признаться в том отчаянии и лишениях, которые столь явно их угнетали, означало бы лишиться Божьего благоволения. Но вот дети… дети оставались детьми. Они дрались, гонялись друг за другом, кричали – вели себя именно так, как все дети на его памяти, даже на отравленной Земле, где их поколение ожидала только медленная смерть.

Сидя там, он наблюдал, как они осторожно выглядывают, убегают при виде него, а потом крадутся обратно. Он видел, как они создают свои маленькие мирки – голодные, слабые и человечные до такой степени, какую Холстен уже не наблюдал ни у их родителей, ни у себя самого.

От Земли сюда был длинный путь, но не такой длинный, какой он сам проделал от состояния наивной невинности. Груз знаний пылал у него в голове, словно нестерпимый уголь: уверенность в гибели Земли, замерзших колониях, звездной империи, съежившейся до одного сумасшедшего мозга на холодном спутнике… и ковчеге, захваченном обезьянами.

Холстену почудилось, что он теряет привязку, лишился всех эмоциональных якорей. Он оказался в такой точке, откуда мог смотреть вперед – в будущее – и не видеть ничего привлекательного, никакого мыслимого выхода, который бы внушал хоть какую-то надежду. У него возникло чувство, что все продуктивное время подошло к концу.

Когда пришли слезы, когда у него затряслись плечи и он не смог остановиться, ему показалось, будто им завладели две тысячи лет горя, которые выкручивают его, выжимают его измученное тело, не оставляя ничего.

Когда за ним в конце концов явились двое рослых мужчин, один из них дотронулся до его плеча почти бережно, привлекая его внимание. Такое же благоговение он замечал, когда был их посаженным в клетку зверьком, и его эмоциональный взрыв, казалось, только углубил это отношение, словно его слезы и горе были гораздо ценнее их собственных.

«Мне следовало бы произнести речь, – горько подумал он. – Надо было встать и призвать их: «Сбросьте свои цепи! Вам не обязательно жить вот так!» Вот только что я об этом знаю?» Их тут вообще не должно было быть, этих трех поколений корабельных крыс, занявших все свободное пространство на корабле, дышащих всем воздухом, съедающих всю пищу. У него не было для них земли обетованной, даже той зеленой планеты. «Там полно пауков и чудовищ, да и корабль вряд ли выдержит дорогу туда. По крайней мере, Лейн говорит, что не выдержит».


Он не знал, задумывался ли Гюин о том, что будет после его вознесения. Когда извращенная, полубезумная копия его сознания окажется в системах «Гильгамеша», станет ли он спокойно наблюдать за страданиями и гибелью своих серых последователей? Обещал ли он, что возьмет их с собой в вечную жизнь? Будет ли ему дело до того, что взрослые, в которых превратятся эти дети, голодают или гибнут из-за отказа системы жизнеобеспечения «Гилли»?

– Отведите меня к нему, – сказал он, и они помогли ему ковылять прочь.

Жители палаточного городка смотрели на него так, словно он собрался вступиться за них перед злобным божеством – возможно, именно таким, который выслушивает мольбы своих верующих после того, как им вырвали сердце.

Ангары для шаттлов были самыми большими доступными помещениями на борту. Его клетка находилась в одном из них – а теперь он оказался в другом. Шаттл снова отсутствовал, но больше половины пространства было загромождено бесчисленными элементами оборудования, представляя собой ублюдочную химеру, слепленную из снятого с «Гилли» и древних останков станции терраформирования. Как минимум половина из того, что Холстен видел, не было ни к чему подключено и не выполняло никакой функции: просто лом, который заменили, но не выбросили. В самом сердце – на ступенчатом возвышении, составленном из неровных кусков металла и пластика, стояло устройство загрузки, ставшее центром паутины из кабелей и трубок, вываливающихся из его саркофага, и фокусом немалой части поддерживающего оборудования.

Но не всего. Часть задействованного оборудования сейчас, похоже, не давала Гюину умереть.

Он сидел на ступеньках перед загрузчиком, словно местоблюститель, ожидающий исчезнувшего короля, или священник перед троном, достойным только небожителя. Однако он сам был и местоблюстителем, и королем, и служителем собственной божественности.

Его вид наглядно доказывал, что оборванцы-культисты, которыми он себя окружил, еще способны работать с техникой «Гилли» – а в особенности с медицинским оборудованием. Поза сидящего Гюина казалась непринужденной, словно он вот-вот встанет и отправится прогуляться. Однако не только устройство загрузки было опутано соединениями с кораблем – это относилось и к Гюину. На нем было широкое одеяние, распахнутое на груди, а под ним – корабельный костюм, похоже, сшитый из нескольких старых комплектов, но ничто не могло скрыть того, что под ребрами у него установлены две толстые ребристые трубки и что одна из стоящих рядом машин дышит за него: ее дряблые резиновые мешки плавно вспухали и опадали. Несколько более тонких трубок выходили у него из-под ключицы, словно плодовые тела какой-то грибковой инфекции, убегая в мешанину медицинских приборов и, предположительно, очищая ему кровь. Все это Холстену помнилось еще из дома, и он знал, что на «Гилли» должно было храниться вот такое оборудование для продления жизни в экстремальной ситуации. Вот только он не рассчитывал увидеть такую экстремальную ситуацию. В конце концов, ведь это он, Холстен, был самым старым из живущих людей, и если уж кому-то и понадобились бы все эти штуки, так именно ему.

В экстремальной ситуации оказался Гюин. Гюин обогнал его в борьбе за этот титул – и весьма сильно. Лейн говорила, что он стар, но Холстен не осознавал, в чем это заключается. Прежде ему ошибочно казалось, что ему известно значение слова «старый». Нет: старым был Гюин.

Кожа у капитана была такого серого оттенка, какого Холстен еще никогда не видел: она обвисла и пошла морщинами на его лице там, где ввалились щеки и глаза. Почти скрывшиеся глаза, казалось, не фокусируются, и Холстен вдруг почувствовал уверенность в том, что где-то установлен аппарат, который и смотрит за Гюина, словно этот человек начал перепоручать свою биологию оптом.

– Капитан.

Как это ни абсурдно, Холстен почувствовал, что в его голос проникает странное благоговение, словно он готов возродиться в качестве члена культа Гюина. Сама древность этого человека выводила его за пределы человеческих интересов и делала предметом интереса классициста.

У Гюина дернулись губы, а голос раздался откуда-то из кучи латаного оборудования.

– Кто это? Это Мейсон?

Голос был не очень-то похож на Гюина. Это вообще был не чей-то голос, а нечто придуманное компьютером, который решил поумничать.

– Капитан, это я, Холстен Мейсон.

Раздавшийся за этим механический звук не обнадеживал: как будто Гюин отреагировал настолько гадко, что механический переводчик это передать не сумел. Холстену вдруг вспомнилось, что капитану он никогда особо не нравился.

– Я вижу, у вас тут загрузчик…

Холстен не договорил. Он понятия не имел, что именно делает загрузчик.

– Твоей заслуги тут нет, – прокаркал Гюин. – Он резко встал: какие-то сервоприводы экзоскелета подняли его обмякшее тело на ноги, оставив вздернутым в нелепой позе – почти на носочках. – Сбежал со своей шлюхой. Мне следовало бы знать, что на тебя полагаться нельзя.

– Все мои перемещения после того, как твои клоуны меня разбудили, осуществлялись исключительно по воле других, – гневно парировал Холстен. – Но, честно: ты что – думал, что я не стану задавать вопросов, после того как все это увижу? У тебя люди… что?., просто живут своей жизнью последние сто лет? Ты превратил себя в какого-то безумного богоимператора и промыл этим несчастным ублюдкам мозги, сделав своими рабами.

– Безумного, да? – На мгновение Холстену показалось, что Гюин готов броситься на него, вырвав по пути все трубки, но старик тут же чуть сдулся. – Ну да: могу понять, что это может показаться безумием. Но другого способа не было. Работы было так много! Мне нельзя было истратить весь научный и технический контингент, сжечь их жизни так же, как я сжег свою.

– Но… – Холстен махнул рукой в сторону неопрятной массы механизмов у Гюина за спиной, – как такое вообще возможно? Ладно: загрузчик – это древняя технология. Он требует ремонта, отладки, проверки. Это я понимаю. Но не целый же век, Гюин! Как ты мог заниматься этим так долго и все равно ничего не достичь?

– Ты об этом? – возмутился Гюин. – Ты решил, что все это время ушло на загрузчик?

– Ну… нет, я… да… – Холстен недоуменно нахмурился. – А на что тогда?

– Я прошелся по всему проклятущему кораблю, Холстен. Движки усовершенствованы, как и защита системы, и щиты корпуса. Я бы сказал, что ты не узнал бы характеристики «Гильгамеша» – если бы думал, что ты раньше имел хоть какое-то представление о том, какими они были.

– Но… – Холстен взмахнул руками, словно пытаясь охватить масштабность услышанного, – почему?

– Потому что мы летим воевать, и мы должны прибыть на место подготовленными.

– Воевать… – Внезапно пришло понимание. – С Керн? Со спутником?

– Да! – отрезал Гюин. Губы у него тряслись, а искусственное звучание этого короткого слова оказалось гораздо величественнее того, на что он был бы способен сам. – Потому что мы уже на все насмотрелись: на ледяные миры и ту серую мерзость, которая осталась у нас позади. А еще есть зеленая планета, планета жизни, планета, которую для нас приготовили наши предки, и когда мы ее увидели, то все подумали одно и то же, подумали: «Это будет наш дом». И это так! Мы вернемся, разобьем спутник и наконец сможем прекратить это путешествие. И тогда то, что ты здесь видишь, то, что оскорбляет тебя своей неестественностью, это снова будет правильно. Нормальная работа возобновится. Человечество сможет наконец продолжиться, после того пробела в две тысячи лет. Разве ради этого не стоит трудиться?

Холстен медленно кивнул.

– Да… да, наверное, стоит.

– А когда это все было сделано – после того, как я заставил специалистов из груза работать до смерти, Мейсон! До смерти от старости! После того, как я взял их потомков и обеспечил им обучение и вырастил их на своем видении – вырастил их на нем! – и затем подготовил нас защищаться от оружия спутника и его атак – почему бы мне было не вернуться к устройству для перезагрузки и не попытаться привести его в рабочее состояние? Думаешь, все это получилось бы без меня? Ты понимаешь, насколько важно иметь единое видение? Это не то, что можно было бы поручить какому-то комитету – это выживание человечества. А я стар, Мейсон. Я никого не нагружал работой так, как себя – и я на грани полного отказа: вся медицина, которая у нас имеется, задействована для того, чтобы поддержать работу моих органов, а дело до сих пор не закончено, не сделано. Мне надо довести его до конца. Я намерен загрузить себя в машину, Мейсон. Только так я смогу быть уверен.

– Ты хочешь стать бессмертным.

Холстен хотел, чтобы это было обвинением, но получилось нечто иное – нечто с нотками уважения.

Послышалось жуткое перханье, и на секунду Холстену показалось, что Гюин уже умирает. Но нет: он смеялся.

– Ты решил, что дело в этом? Мейсон, я умираю. Загрузчику этого не изменить. Тот «я», в котором я живу, умрет. И очень скоро – еще до того, как мы снова увидим зеленую планету. Я даже не могу вернуться в стазис. Мне после камеры не проснуться. Но теперь, когда загрузчик заработал, я смогу сохранить копию самого себя и проследить, чтобы все получилось. Я не какой-то безумный диктатор, Холстен. Я не псих с манией величия. Мне было поручено провести человечество к его новому дому. Важнее этого нет ничего. Ни моя жизнь, ни твоя не важны.

Холстен расстроенно отметил, что стрелка в его собственном моральном компасе крутится вокруг своей оси.