Апокриф. Давид из Назарета

– Помочь тебе предотвратить смертоубийство. Не знаю, что у тебя в голове, но… Варавва никогда не подчинится твоим требованиям.

– Я его понимаю, – сказал прокуратор, вынимая кинжал из ножен. – Чего еще может ожидать старик, как не красивой смерти? Но ты…

Он подошел к Каифе, направляя на него острие кинжала.

– А вот у тебя есть дети, первосвященник. Сын и две дочери, правильно?

Каифа смотрел на лезвие, которое приблизилось к его горлу на опасное расстояние. Лицо Пилата теперь было у самого лица первосвященника, они чуть ли не соприкасались лбами. Прокуратор провел кинжалом по груди и животу Каифы до того места, где можно было еще раз сделать обрезание.

– Тебе бы следовало сейчас быть со своей семьей, – прошептал он, – вместо того, чтобы так рисковать на виду у разбойников, против которых ты… не выступаешь.

Он резко поднял кинжал, чтобы перерезать… веревки, которыми были связаны руки Каифы. Первосвященник с облегчением сбросил их и прошелся по палатке, растирая запястья.

– Те, кого ты считаешь разбойниками, прокуратор, – это повстанцы, защищающие свой народ, свою религию, свою землю.

– Палестина – не их земля, – возразил Пилат, наливая в чашу вина для своего гостя. – Это римская провинция вот уже двадцать лет…

– …ставшая таковой насильно, – уточнил первосвященник. – Оккупированная страна…

– …которая пользуется благами pax romana, – добавил прокуратор.

Поскольку разговор шел не о главном, Каифа решил зайти с другой стороны. Он принял чашу, которую ему протянул его тюремщик, и сказал:

– Ты – прежде всего римский офицер, Пилат, и только потом прокуратор. Где-то очень глубоко внутри у тебя все же есть чувство чести.

– Я – представитель Рима. Мой долг не действовать по чести, а исполнять волю императора.

– А почему бы тебе не сделать это без кровопролития?

Прокуратор отпил вина и спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Поручи мне отправиться в крепость в качестве парламентера. Дай мне убедить Варавву сдаться.

– Сдаться означает согласиться с тем, что статуя Калигулы будет стоять в иерусалимском Храме. Разве пойдет он на то, что для вас всех является… «осквернением»?

– Но я предложу ему компромисс, который спасет жизни сотен мужчин, женщин и детей.

– Я тебя слушаю. – Пилат явно был заинтригован.

– Статуя Калигулы будет стоять не в святая святых, а в центре Храма, вернее в центре двора язычников.

Пилат, улыбаясь, кивнул. Такую поправку мог предложить только такой искушенный политик, как Каифа. Он долго на него смотрел, а потом спросил:

– А ты уже встречался с Вараввой?

– Нет.

– Он еще упрямее тебя. Ты рискуешь не выйти живым из крепости, ты об этом знаешь? Саддукей, к тому же первосвященник… Для зелота это лучшее блюдо. Если они решат взять тебя в качестве заложника, то знай: я и пальцем не пошевелю, чтобы вызволить тебя.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Каифа. – Но ты, со своей стороны, должен дать мне слово, что, если мне удастся убедить Варавву сдаться, ты пощадишь своих врагов, что они будут помилованы, а статуя императора будет установлена во дворе язычников.

– Если слово человека, приказывающего распять ребенка, для тебя что-то значит, я даю его тебе. И устанавливаю срок – до наступления сумерек.

Каифа кивнул и направился к выходу.

– Тебе нужно будет подняться в крепость по козьей тропе, – проговорил ему вслед Пилат. – Я надеюсь, ты не страдаешь головокружением.

Перед самым выходом из палатки Каифа обернулся:

– И последнее, прокуратор.

– Что еще, первосвященник?

– Если мне не удастся переубедить Варавву и если… повстанцы решат, что я должен заплатить за… «сотрудничество» с Римом, я хочу, чтобы ты пообещал мне доставить мое тело супруге и детям, чтобы они смогли оплакать меня.

Пилат долго смотрел на Каифу, прежде чем произнес:

– Лишь от тебя зависит, дойдет до этого или нет.

Каифа кивнул и вышел из палатки.






61




Распятие иудейского ребенка разделило осажденных.

Вид его тела, привязанного к кресту, привел восставших в ужас. И хотя их решимость не поколебалась, Пилату удалось сделать из них невольных соучастников столь бесчеловечного убийства. Когда крики распятого смолкли, чувство вины стало еще сильнее терзать их.

– Этот ребенок погиб из-за нашего упрямства, – осмелился заметить Эли. – И если мы будем и дальше упорствовать, не только дети рабов будут умирать каждые два часа, как нас уведомил Пилат, но и наших детей постигнет та же участь, когда римляне пойдут на штурм. Это не может быть волей Божьей. Я считаю, что нам следует подумать о том, чтобы сдаться.

Давид не сводил глаз с Мии, стоявшей возле Эли. Юная ессейка кивала после каждой фразы, произнесенной предводителем, словно показывая Давиду, что она согласна с ним.

– Мерзкий предатель! – выкрикнула Саломея, фарисейка-воительница. – Вы, ессеи, проводили время, совершая ритуальные омовения, вместо того чтобы помогать нам укреплять крепость, а теперь вы становитесь пособниками римлян!

– Каждый мужчина, как и каждая женщина, имеет право голоса, Саломея, – остановил ее Варавва. – Голос ессеев для меня столь же значим, как и голос фарисеев.

Саломея кивком выразила согласие с ним. И если Давид все правильно понял, то Эли всего лишь высказал то, о чем думали многие, в том числе и Мия.

– Продолжай, Эли! Мы тебя слушаем, – сказал Варавва.

– Если мы сдадимся, не будет очередной резни. Вы знаете, как поступают римляне с теми, кто не сдается? – спросил Лонгин.

Все повернулись к центуриону, и он продолжил, но предпочел не говорить всей правды:

– Случаются перегибы, как и во всех армиях, когда усталость от долгой осады и смерть товарищей ожесточает солдат, но четких правил не существует.

– После битвы при Аварике, – снова заговорил Эли, – началась бойня. Из сорока тысяч жителей этого города выжили лишь восемьсот. Римляне выбрасывали детей через крепостные стены. Вы готовы к такому?

– А какой у нас выбор, ессей? – перебил его Досифей. – Рабство, галеры, египетские копи или игры в цирке?

– Наш выбор, достопочтимый самаритянин, – заговорила Мия, – сохранение жизни детям! Я уже не говорю о нас! Мы тут все готовы умереть, чтобы не допустить осквернения Храма, но наши дети… Они будущее Израиля!

Давид был поражен смелостью и зрелостью суждений этой девочки. Еще немного, и она убедит его сложить оружие.

– Отрежьте ей язык! – завопил Рекаб. – Женщинами движет что угодно, но только не разум, которого у них нет! Так сказано в Писании!

После этого выпада началась общая перепалка, в которой столкнулось два мнения, как вдруг чей-то голос перекричал всех – это был часовой, сообщивший о том, кто поднялся к крепости по козьей тропе.

– Иосиф Каифа просит о встрече с тобой, Варавва!

– Не впускайте его! – приказал старый разбойник. – Я не разговариваю с предателями.

– Это же первосвященник Храма, Варавва, – возразила фарисейка. – Мы обязаны дать ему приют.

– Мы обязаны ему лишь нашим порабощением! Это не первосвященник, а изменник. Ты думаешь, Пилат позволил бы ему дойти до нас, если бы не приготовил нам западню? Не впускайте его! А если будет настаивать, облейте его кипятком!

– Изменник он или нет, но он – служитель Божий, – заметил Досифей. – Мы должны встретиться с ним.

– Ты встретишься не со служителем Божьим, – не соглашался зелот, – а с человеком прокуратора!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, наконец самаритянин повернулся к часовому и сказал:

– Пошли сторожевых за первосвященником.

– Он войдет сюда только через мой труп, – угрожающе сказал Варавва, доставая сику из ножен.

В тот же миг Досифей и еще с десяток самаритян выхватили из ножен свои мечи, спровоцировав этим ответную реакцию зелотов. Снова поднялся невообразимый шум.

На этот раз зычный голос Давида перекрыл все остальные:

– Достаточно!

Тот, кому этот голос принадлежал, побывал в стольких передрягах, пережил столько драм, что больше не мог допустить братоубийства. На какое-то время шум стих. Мужчины, женщины и дети, стоявшие во дворе крепости, замерли и все посмотрели на Давида. Мия тоже смотрела на него, ей было интересно, что может сказать этот забияка. Казалось, даже статуя Калигулы, возвышавшаяся над ними во всем своем великолепии, ожидала, что скажет сын Иешуа.

– Варавва и Досифей! Вы напрасно считаете себя великими вождями, не вы одни будете принимать решения в Гаризиме! Ты сказал нам, что у каждого мужчины и у каждой женщины есть право голоса, Варавва, так почему же не дать каждому право высказать свое мнение поднятием руки? Но, разумеется, для этого руки должны быть свободны…

После последней фразы послышались смешки и возгласы одобрения. Самаритяне и зелоты поняли, в каком нелепом положении они оказались, и «освободили» свои руки, сунув мечи в ножны.

Давид, встретившись взглядом с Мией, почувствовал, что краснеет.