Акулы из стали. Ноябрь

– Между чего? – уточнил первый.

– Между всего!

– Эх, я бы сейчас между булок бы… да-а-а…

Они о чем-то говорили и дальше, но Толик их уже не слышал – про шинель, шапку и перчатки в сумке можно было бы еще подумать, будто это какой-то особенно хитрый розыгрыш товарищей. Но про то, что вокруг… Нет, ну невозможно разыграть зиму, кто бы вам ни утверждал обратное. В прочном корпусе может быть и да, но вот снаружи его – точно нет.

Потому что, думал Толик, загребая ботинками снег, можно сымитировать почти все на свете: любовь и ненависть, страх и отчаянную смелость, ум, отчасти даже честность, оргазм, например, да чего там – даже я пару раз так делал. Или хоть бы чувство юмора, пусть и ненадолго. Но вот смерть же сымитировать нельзя, только притвориться, а пульс пощупаешь – и все сразу понятно становится. А тут вон оно что: нет пульса-то совсем. Вот они стылые железные пирсы – к ним не то что язык, к ним прилипает даже взгляд. Вот они лодки, почти белые, хоть на самом деле и черные, но только по расчищенным ракетным палубам, кускам хвостов и верхушкам рубок можно это узнать или вспомнить. Вон сопки, они же зеленые были только что, и вон с той тек ручей! А теперь что, скажите на милость? Тот же унылый белый! Где я был все это время? Что я делал? Нет, ну я могу вспомнить… Вот мы в море выходили недавно, к задаче готовились: документация, матчасть, легководолазная подготовка. Потом ее же сдавали, задачу эту. Вахты я стоял еще точно, но… А в грибы я ходил этой осенью? Ну или… не знаю… жил-то я все это время как? И зачем, если я даже ничего не запомнил от июля и до ноября? Будто моргнул раз и полгода как и не было. Так же и жизнь, получается, фьють – и нет ее. Вот сколько мне сейчас лет уже? Скоро тридцатник, близко к миделю, а я что? Кто? И, опять же, зачем?

– …идешь с нами, говорю. Алле, ты где? – дергали Толика за рукав.

– Я? А, не, не иду – у меня дела еще сегодня. Не могу, домой надо.



Зачем ему было надо домой, Толик придумать не успел, но его и не спросили. Ну, надо человеку, значит, надо. Кому какое, в общем-то, дело до его дел?

Перед своей квартирой Толик почувствовал даже какую-то странную робость: а что там у него вообще? Вот он помнил, что как заходишь, то прямо комната, а чуть левее, после короткого коридора – кухня. А вдруг зайду – и не так, как помню?

Но нет, все было именно так: комната довольно просторная – целых четырнадцать с половиной метров, напротив входа в нее – огромное окно во всю почти стену, оно законопачено всегда и намертво, но через него все равно дует. На подоконнике ютится музыкальный центр – его не видно за плотными тяжелыми шторами, но что на него смотреть – лишь бы играл хорошо. Спиной к окну стоит диван. Синий такой, с серым, раскладывается вперед, но Толик его никогда почти и не складывал – просто застилал, и все, кому там ходить по этой комнате, если он со службы пришел, поел и спать, а утром встал и на службу? Разве что иногда, когда гости, или застолье какое у него решали проводить, тогда да – убирал, а так – нет. Именно для этих же застолий были в комнате еще два разномастных кресла, в повседневной жизни Толику абсолютно не нужных и стоявших сбоку от дивана с единственной целью – служить местом, куда Толик складывает все, что может ему понадобиться, пока он лежит на диване: пульты от телевизора, видеомагнитофона и музыкального центра, чашка, иногда тарелка, носки с трусами (само собой) и домашняя одежда. Напротив дивана, в комнатном кармане, стояли густо покрытый лаком шкаф темно-коричневого цвета с антресолью и стол-книжка, более молодой, чем шкаф, и поэтому светлый орех и почти без лака, а перед ними и чуть сбоку – журнальный столик, на столешнице которого жил телевизор, а на полке внизу – видеомагнитофон. Какой-то… ковер, что ли, или как там это называется – во весь пол от стены до стены, но пол все равно холодный. Ковер не бухарский, понятное дело, но тоже синий, как диван. Не то чтобы Толик подбирал его в тон дивану, просто так вышло случайно, он их и покупал-то у разных людей. А ковра и вовсе не видел, пока не принес домой и не развернул.

Ну так, подумал Толик, уютно у меня, а чего? А чего-то и не хватает, это да.

А на кухне у Толика тоже был диван: когда Толик въезжал в квартиру, он стоял у правой стены и был страшненький такой, но ничего еще. Толик пожалел его выбрасывать, хотя из-за него не закрывалась дверь на кухню и курить поэтому и Толику и всем его друзьям приходилось выходить на площадку. Маленький белый стол, под ним две зеленые табуретки, плита, холодильник, тумба на полу, тумба на стене и раковина – вот кухня и кончилась. Нет, ну а чего – тоже уютненько.

Толик немного успокоился, переоделся в домашнее, заварил чаю и сел на кухне – смотреть телевизор не хотелось, а что было еще делать и как вернуть себе жизнь – пока оставалось непонятным. Надо сходить в библиотеку для начала, вот что, думал Толик, у нас тут наверняка же есть библиотека. Книг взять. А то вот что я только хожу, служу и сплю, иногда разбавляя все это водкой… А так хоть на чужие жизни посмотрю, и глядишь, у меня дни десятками в один сливаться перестанут. А сейчас пойду маме позвоню, точно! Я же маме когда писал последний раз? Эх, и отхвачу же сейчас!

Толик попробовал отхлебнуть чаю, но тот был еще слишком горячий. Ну и ладно, решил Толик, как раз покрепче и заварится! Размешав чаинки, он накрыл чашку блюдцем и побежал на переговорный – три минуты пути, если по дороге не перекуривать.

На почте почти никого и не было – будний день и мерзкая погода играли сегодня за Толика.

– Мама! Мама, привет! Как вы там живы-здоровы? Слушай, ну да, виноват, знаю, закрутился совсем, служба, нет, мама, я не был в автономке, и вообще это секретная информация, просто всякое, знаешь, иногда и сил нет до переговорного дойти, а писать что – нечего писать, у меня каждый день одно и то же, мама. Грустный? Нет, что ты, тебе показалось, все нормально, просто вспомнил, что давно не писал и решил позвонить. Нет, мама, у меня точно ничего не случилось! Давай рассказывай быстро, какие у вас новости? Так. Ага, да, помню его. Ну. Ну. Да, да, да – слышу хорошо! Угу, это хорошо, да. Наконец-то, слушай, давно пора уже было! Нет, когда отпуск, я не знаю, но точно в следующем году будет! Нет, он точно будет, я приеду, конечно, а куда мне еще? Ну конечно скучаю, ну что ты такое говоришь! Очень рад был тебя услышать! Слушай, ну я опять пообещаю, что напишу, а написать потом забуду, и мне будет стыдно, вот сейчас что – ноябрь? Ну вот, к Новому году точно позвоню, а чего тут осталось-то? С Леной? Нет, с Леной у нас все хорошо – мы расстались и оба вздохнули с облегчением, нет, не уверен, но так думаю. Позвонить ей? Мама, ну к чему это? Спрашивала? Ну так это из вежливости может… угу… угу… Мама, я понял, все, не начинай, ладно, сейчас же ей и позвоню, раз я все равно здесь. Точнее не бывает! Все, люблю, скучаю, береги здоровье! До связи!

И правда, что ли, позвонить Лене? Зачем бы? С Леной расстались они давно и не в первый раз, но в этот уже окончательно, и еще писали зачем-то друг другу редкие письма ни о чем, будто на всякий случай держали ниточку, чтоб, если что, за нее можно было потянуть, хотя бы для того, чтобы проверить – порвется она или нет, но не тянули, а только удлиняли ее. Ну, раз маме обещал, то ладно: хуже-то не будет, правильно?

– Зинаида Степановна, здравствовать вам сто лет! Как дела у вас? Как здоровье? А Лена дома? Можно ее к телефону? Да кто же это еще может быть, как не Анатолий, ваш недавний чуть не зять, а, Зинаида Степановна? А уж я-то как рад вас слышать, вы себе даже не представляете! Ага, жду, да. Лена! Горячий привет с холодного Севера! А я сам-то как удивлен! Не-е-е-ет, никакого повода, так позвонил: как дела у тебя узнать, ну… Какие новости? Прямо замуж? Ну-у-у что, дело хорошее, наверняка. Желаю тебе прямо вот всего и побольше! Ну не знаю, чего побольше: детей там, денег, я не силен в стандартных фразах, ты же знаешь. Моя жизнь как? Да нормально – проходит постепенно. Да нет, все нормально, так же даже лучше, чем письмом, тем более, что это и ожидаемо было, после того случая. Да нет, что ты, я ни в чем тебя не виню, ты же знаешь – во всем, что происходит со мной, виноват только я сам. Ну как я теперь буду тебе писать, что скажет муж? Как он переживет письма от такого знойного красавчика, как я? Ну как откуда, что ты, все наши фотографии выбросишь? А… поэтому и узнает, что не все. Ну… окейно, я за дружбу, рад, что и ты тоже. Хорошо, с наступающим!

Ну вот тебе и ниточка, Толик: положи свою половинку в карман – пуговицу пришьешь.

На пустой улице Толик курил и думал, что странно то, что ему одновременно и грустно и нет: немножко даже и всплакнуть хочется, с одной стороны, а с другой, как зуб вырвали – хоть зуба и жалко, но болеть перестает. Хотя откуда вот оно взялось именно сейчас? Женщины после Лены у Толика были – разные и на разное время, но ни одна из них не задержалась, да и Толик ни одну не держал. Домой идти расхотелось и совсем расхотелось одиночества, а у доктора Саши в окне горел свет. А зайду-ка, спрошу у старого разведенки – как оно, в разведенках-то.

– Заходите, – закричал Саша в ответ на звонок, – мне некогда к дверям подходить!

А занят был Саша тем, что сидел на кухне и смотрел в гудящую микроволновку.

– Ужин готовишь?

– Не-а. Носки сушу. Одни остались целые, и те мокрые. Представляешь?

– А зачем тебе целые на ночь глядя?

– Ну сам как думаешь? Если одинокому мужчине, в самом расцвете сил, на ночь понадобились чистые носки, то для чего? Чем пахнет?

Толик понюхал.

– Яичницей вроде.

– Дурак ты, Толик, и не лечишься! Самкой! Пахнет сам-кой. Друганы твои посыльного прислали из эсэса: ты же их кинул, и их там получилось двое против четверых половозрелых особей женского пола. Зовут на подмогу, чтоб в компании был хоть один умный и красивый – то есть ваш покорный слуга. Ты тоже, кстати, идешь со мной, раз попался.

– Да я как-то… ну… настроения нет.

– А ты что, рояль, чтоб настраивать тебя в кабак идти? Ничего, расстроенным посидишь.

– Да я и одет… ну, в домашнее почти.

– Джинсы и свитер? А я, по-твоему, костюм-тройку сейчас напялю? Сюртук с цилиндром? Все, давай тут не спорь с дядей доктором. А то мы, доктора, знаешь какие мстительные!

Дзынькнула микроволновка.

– Та-а-а-ак, что тут у нас? Ну ты смотри – почти сухие! Надо же, чудо техники какое, а я все думал, зачем же я ее себе купил?! Ладно, досохнут на ногах, во время знойных танцев! За мной, мой юный друг! В царство похоти, разврата и низменных инстинктов!

– А ты чего с ними сразу не пошел? – любопытничал Саша по дороге.

– Да не хотелось как-то общения и всего… вот этого.


– А дома тогда чего не остался?

– Одному как-то тоже не хотелось.

– Брат, да тебе к доктору надо, нет?

– Так ты же доктор.

– Ну как доктор. Я – хирург. И не знаю, что это у тебя, но могу попытаться что-нибудь отрезать, чтобы это прошло.

– Все тебе только резать бы!

– Так я же говорю – профессия такая!

В царстве похоти, разврата и низменных инстинктов, на вывеске которого за неимением более подходящего слова в русском языке было написано слово «ресторан» и название «Северное сияние», оказалось пустовато и явно не хватало мужчин. И это выглядело странно: в городе-то мужчин!



– Повезло, – резюмировал Саша. – Редкая удача оглянется на нас с тобой, мой младший брат, но вот видишь – оглянулась! Пошли к нашим, там уже женщины подогретые и размятые!

– Здравствуйте, дамы! – Саша разгладил пышные усы, которых у него не было. – Ваш вечер спасен: теперь у вас есть я. Ну и еще Толик. Очень приятно. Александр. Врач. Александр. Вообще-то хирург, но мы, морские врачи, знаете, довольно широкого профиля личности! Александр. Да, конечно, косметология – это мой конек! Александр. Ну и вам привет, военные! Вы чего сидите оба как в гостях – штрафные нам с Толиком наливайте, а то как мы вас догонять будем?



А вот и правильно, что пошел, подумал Толик. Здесь так все… театрально, что ли, не по-настоящему, что вполне можно быть одному, но не в одиночестве. Машинально выпил и присел на свободный стул. Так себе развлечение, но если жизнь состоит в основном из железа и службы, то любое, что не железо и служба, – уже развлечение.

– А вас как зовут, я не расслышала? – наклонилась к нему одна из девушек.

– Толик, а вас? – спросил больше для приличия.

– А я – Катя.

– Очень приятно.



Помолчали. Толик о своей жизни, Катя неизвестно о чем. Были бы вдвоем – стало бы неловко. А так, в компании, молчание их не угнетало: в общем гомоне его было почти не слышно.

Так называемое веселье проходило как всегда и не то чтобы очень весело: все что-то выпивали, закусывая салатами, состоявшими в основном из майонеза и каких-то еще ингредиентов, но майонез был таким кислым и его было так много, что определить остальной состав можно было только по буквам в меню. О чем-то говорили, плясали и к концу даже начали петь. Делали вид, что веселятся, и рассказывали друг другу истории, рассказанные уже по сто раз, но рассказывали-то их для дам, только делали вид, что друг для друга. Толик в основном молчал, иногда отвечал, и когда невпопад, то все над ним смеялись и Толик смеялся и сам. Катя что-то ему рассказывала отдельно от общей беседы, о чем-то спрашивала и сама звала его танцевать. Нормально, братан, шептал ему доктор, все в твоих руках, смотри, даже ты кому-то нравишься. А как твои носки, спрашивал в ответ Толик, досохли? Без понятия, хочешь проверить? Да ну тебя. Да ну тебя туда же.

Расходились уже за полночь. Проводишь, спросила Катя, ну а как же, вдруг белый медведь, конечно же провожу. А пошли ко мне зайдем, сказал доктор, у меня в холодильнике есть арбуз. А откуда у тебя в ноябре арбуз, а надо было на доктора учиться, знал бы тогда. Пока дамы прихорашивались у зеркала в гардеробе, что в шубах, дубленках, шапках и шарфах выглядело не то мило, не то глупо, не то одновременно и мило и глупо, доктор спросил: ну как у тебя, братан, клеится что? А что клеится, не понял Толик, который вот именно в данный момент вспомнил о чае, который ждал его дома, и жалел, что чай уже остыл и греть его будет невкусно и холодным пить его тоже невкусно, а заново заваривать неохота. Ну как что, именно то, ради чего все это и проводится в данных местах, – соитие. Да я об этом как-то и не думал даже, искренне удивился Толик, я же так, за компанию пришел, чтоб не страдать от тщетности бытия, при чем тут соитие? А что тут при чем? Ну, я не знаю, книги, может, вспомнил Толик про библиотеку. Да, братан, тебе бы и правда доктору показаться, но не суть, слушай, моя-то чо-то похоже не особо настроена, если что, я твою попробую – ты не против? Попробуешь? Ну склонить к соитию! Не-е-ет, кольнула Толика ревность, я против – это же моя! Так ты ведь сам только что сказал, что тебе в библиотеку! Ну не сейчас же, и вообще – это как-то немного нетактично по отношению к дамам, Александр, ну так джентльмены не поступают! То есть нет? Однозначно нет!



А еще отчего-то стало жалко Катю. Может и показалось, но Толик подумал, что она не такая, просто пришла с подругами за компанию, хотя вслух этого не сказал. И он заметил, что у нее красивая длинная шея и густые волосы, собранные в прическу на затылке, а если их распустить, то они станут длинными и их наверняка будет приятно гладить.

– Давай не пойдем на арбуз, – незаметно шепнул он ей.

– Давай, – нисколько и не удивилась Катя, будто только этого и ждала.

Шли по протоптанной на тротуаре тропинке редко рядышком, а в основном друг за другом – тропинка все время худела и петляла.

– Не люблю ноябрь, – оборачивалась к Толику Катя, чтоб ему было лучше слышно. – Самый нелепый месяц. Что здесь, что на родине моей.

– Почему?

– Ну, потому что все в нем не так, все неправильно.

– Тоска?

– Да тоска-то ладно бы. Пустота. Тут уже снег и холод, хотя осень же еще… И замечал, только началась зима недавно, а кажется, что она всегда была, есть и будет…

– …Есть.

– Что?

– Да так – шучу.

– Ну да, а что еще остается? А там, где снега нет, все голое сейчас и серое, я же помню: и небо, и земля, и люди, и морось с неба – и та серая. И серость эта такая, основательная, как хозяйка, по-свойски устраивается, и будто все вокруг ее. Даже звуки не те становятся, а тоже пустые, глухие и серые. Замечал?

– Не помню уже. Тут-то такого не бывает почти: зеленое-красное и сразу белое. Только жизнь тоскливая, это да, есть такое.

Толик закурил. В ресторане еще держался, а сейчас на воздухе повело – немного перебрал.