Считаные дни

«Эту потерю ты будешь хранить в своей душе всю оставшуюся жизнь, — добавила Элизабет, — и это необязательно будет просто, скорее даже наоборот, но ты в любом случае будешь знать, что не существует обстоятельств, которые могли бы привести к другому исходу». То, что выяснила она сама, конечно же, могло привести к другому исходу. Элизабет с мужем ехали на велосипеде вдоль фьорда и уже возвращались обратно, прогулка оказалась длиннее, чем планировалось, но погода стояла такая чудесная, и хотя становилось уже поздно, тот майский вечер был по-летнему теплым. «Это ведь ленсман», — сказал муж Элизабет, когда они повернули за угол у студенческого центра, а отец Ингеборги, падая от усталости, слез с велосипеда на парковке всего в каких-то пятнадцати — двадцати метрах перед ними.
Элизабет назвала это наблюдаемой остановкой сердца. Она также объяснила Ингеборге: то, что произошло в следующие минуты, развивалось как по учебнику. Предупредили реанимацию, вызвали вертолет, и Элизабет вместе с бывшим мужем, который только недавно окончил двухдневные курсы по оказанию первой помощи, организованные на работе, перевернули отца на спину, расстегнули рубашку и начали делать искусственное дыхание — тридцать нажатий на грудную клетку, два выдоха рот в рот; они вместе считали вслух, давили что есть силы, и когда через несколько минут подъехала карета скорой помощи, задействовали еще и дефибриллятор. Казалось бы, несчастье с ее отцом произошло в правильное время и в правильном месте, и все говорило в пользу того, что все закончится благополучно. Но случилось иначе. Элизабет объясняла это Ингеборге много раз и в деталях — что у отца не прощупывался пульс, но и шокового ритма тоже не было. Если нет шокового ритма сердца, объясняла она, дефибриллятор не помогает. Поэтому они настойчиво продолжали реанимацию, проводили вентиляцию легких, считали и вдували воздух, делали непрямой массаж сердца, и когда прилетел вертолет — даже быстрее, чем ожидалось, благодаря хорошей погоде, — он смог без проблем приземлиться недалеко от них, и это тоже было удачным обстоятельством — то, что отцу стало плохо именно в таком месте, куда смог приземлиться вертолет. Они забрали его с собой и продолжили реанимацию в вертолете, и все же, когда прилетели в больницу, улучшения не наступало, сердце не заводилось. И в какой-то момент, когда Ингеборга с подружками на той самой роскошной вилле брызгали на камни в сауне водкой, чтобы проверить, правда ли, что человек может опьянеть больше, если будет вдыхать пары алкоголя, там, на другом конце города, ее отец умер.
Мимо винно-водочного магазина проносится на самокате какой-то мальчишка, следом за ним бежит его отец. Это Даниэль Брекке. Однажды, еще в младшей школе, он бросил в их почтовый ящик письмо для Ингеборги, в котором написал, что любит ее — конверт был сплошь обклеен красными сердечками. Ингеборга смутилась, и во многом из-за того, что письмо в ящике обнаружила мать и раздула из этого целую историю. Когда Ингеборга пришла в школу на следующий день, Даниэль Брекке сидел на самом верху приставной лестницы и смотрел на нее. Она притворилась, будто ничего не произошло, и Даниэль Брекке не обмолвился о письме ни словом, ни тогда, ни позже.
Она решает взять каву, две бутылки, насыщенного соломенно-желтого цвета и с воздушными пузырьками внутри, словно у нее есть какой-то повод для праздника, потому что такое впечатление она и производит: беспечная и веселая девушка, которая обожает пить каву. Она прихватывает еще и коробку красного вина, и когда расплачивается, продавец замечает:
— Хороший выбор.
Он укладывает бутылки в пакет и улыбается Ингеборге, та кивает, но не собирается поддерживать разговор, она, для которой завести беседу ни о чем со случайным человеком никогда не составляло труда, ее друзья не раз шутили об этом — она понятия не имеет, что значит «неловкое молчание», потому что у нее всегда есть что сказать. Продавец кладет в пакет чек, когда в магазин заходит следующий покупатель, на двери за его спиной звякает колокольчик.
 
— Вот, пожалуйста, — говорит продавец и протягивает ей покупки.
— Спасибо, — отвечает Ингеборга, поднимает пакеты, и бутылки в них тихонько звякают, тогда она понимает, что ей придется заскочить домой прежде, чем отправиться в тюрьму, ведь встречаться с заключенными, держа в руках звякающие бутылками пакеты, — не лучшая идея.
Но ведь есть еще и рецепт, она же шла в аптеку за лекарством, однако в голове Ингеборги уже возник вопрос, на самом ли деле ей надо стоять в очереди в аптеке с пакетом из винного магазина в руках, просто чтобы купить упаковку снотворного?
— Что-нибудь еще? — спрашивает продавец.
— Нет, — быстро отвечает Ингеборга, — спасибо.
Она отворачивается от кассы, растерянная и готовая расплакаться, спиной к ней у полки с испанским красным вином стоит другой покупатель — каштановые волосы средней длины рассыпаны по воротнику пальто. Ингеборга направляется к двери и чувствует, как пакеты оттягивают руки, кажется, будто все вот-вот рухнет, развалится на куски, все постоянное и предсказуемое, то, во что она верила и что, возможно, принимала как должное. А потом она слышит высокий голос у себя за спиной:
— Ингеборга?
Она стоит с бутылкой красного вина в руках. Морщины вокруг глаз стали еще глубже, но взгляд все тот же, эти глаза смотрели на нее в течение трех лет ее учебы в средней школе.
— Лив Карин! — восклицает Ингеборга.
Она ставит пакеты на пол и, пока делает несколько шагов навстречу своей бывшей учительнице, пытается припомнить, обнимались ли они прежде, в любом случае, не так — без стеснения в общественном месте.
— А я ведь думала о тебе, — начинает Лив Карин и обвивает руками шею Ингеборги, и той в который раз с тех майских дней приходит в голову, что смерть обладает объединяющей силой, вынуждает людей открываться, заглушает внешний шум и проникает прямо до мозга костей.
Прежде чем отправиться в тюрьму, она заезжает домой и избавляется от пакетов. Мать оставила щипцы для укладки на кухонном столе, светлый волосок накрутился на темный металл. Когда-то, еще в подростковом возрасте, Ингеборгу ужасно злило, что она не блондинка, как ее мать, что природа вместо белокурых локонов наградила ее этими рыжими непослушными волосами. «Единственное, что мне хотелось бы унаследовать от тебя, мне не досталось!» — выкрикнула она как-то в лицо матери, когда они ссорились, а отец, как обычно, пытался вмешаться, говорил примирительные слова, которые гасили конфликт. Это было уже много лет назад.
Ингеборга убирает одну бутылку в холодильник. Рецепт она зажимает одной из множества металлических клипс на дверце, рядом висит красочное приглашение на пятидесятилетие — четверостишие, в котором рифмуются первая и третья, а также вторая и четвертая строчки, вместе с фотографией из поездки матери с подругой в Рим в конце августа. Теперь половина лица Анны Мари Стоккабё, которая стоит, подняв большой палец, на фоне собора Святого Петра, скрыта бланком рецепта — «Имован», пять миллиграммов, одна таблетка при необходимости, как и договаривались с врачом. Ингеборга открепляет рецепт и опускает его в сумку вместе с ноутбуком и блокнотом. Не нужно посвящать во все это мать и нечего стыдиться, когда будешь предъявлять рецепт, здесь люди так же страдают от бессонницы или депрессии, как и повсюду, — так сказала Элизабет во время приема, что в этом такого?
Сегодня, когда она приходит в тюрьму, внутрь ее снова впускает лысый сотрудник, он ждет ее в воротах.
— Готовы к встрече с противником? — спрашивает он по-английски и улыбается.
Он вставляет ключ в замок на воротах, и когда они начинают медленно открываться, Ингеборга еще раз осознает, какое решающее значение имеют эти полметра — внутри и снаружи. Три коротких шага — и она пересекает эту границу.
— Вы не знаете, как там Иван Лескович? — спрашивает она.