Считаные дни

— Кто это? — переспрашивает ее сопровождающий.
— Ну, тот, из вчерашнего тюремного автомобиля.
— А, этот, — протягивает служащий, солнечные лучи бликуют на его лысой макушке. — Знаю только, что его положили в больницу в Лэрдале.
Он проворачивает ключ в замке на сто восемьдесят градусов, и, вздрогнув, ворота начинают закрываться. И пока Ингеборга наблюдает за тем, как прямо за ней монотонно механически вырастает преграда на пути к свободе, она ощущает, как у нее привычно сосет под ложечкой. Двое заключенных перед ними перебрасывают друг другу мяч, на одном из них просторные джинсы, и, прежде чем послать партнеру мяч, подбросив его высоко вверх, он делает пару финтов. Ворота останавливаются рывком, и служащий тюрьмы произносит по-английски:
— Пойдемте.
Он вынимает ключ из замочной скважины, а когда поворачивается, Ингеборга замечает, что на его бейдже, прикрепленном к форменной рубашке, написана фамилия Скаллеберг.[4] Ее так и подмывает спросить, доставляла ли ему когда-нибудь неприятности эта комбинация говорящей фамилии и лысины, а тюремщик тем временем, насвистывая, направляется ко входу, связка ключей позвякивает у его бедра при каждом движении, и Ингеборге приходится шагать проворнее, чтобы поспеть за ним.
 % 
 
«Помни, что тебе никогда не удастся убежать от своего имени», — раз за разом повторял отец Ивана Лесковича.
Должно быть, Иван обратил на это внимание в первый раз, когда выходил со стадиона «Скедсмохаллен» после той игры в 2003-м. Драган Лескович бежал через парковку с футбольной сумкой сына через плечо, Иван семенил за ним, зажав в руке замороженный сок на палочке, который уже таял. Он и теперь помнит шум и спертый воздух спортивного зала, хриплые подбадривающие возгласы, мокрые от пота кроссовки и подгоревшие вафли, и еще ожидания родителей, которые радовались, стоя у боковой линии, и все несбывшиеся мечты.
— Ты что, не рад? — спросил Иван. — Мы же выиграли.
Отец шагал перед ним, переступая через грязные лужи на парковке у спортивного зала. Выпавший за день снег превратился в слякоть. Уже наступала весна, и коричневые кожаные ботинки Драгана Лесковича почти промокли.
— Ясно же, что рад, — сказал отец.
Безусловно, было чему порадоваться. Они одержали победу с незначительным перевесом над самой командой LSK, и Иван не только сенсационно точно ударил по мячу на последней минуте игры, но и забил свой первый гол. Сказать по правде, мяча он боялся, особенно когда тот прилетал вот так, резко, сверху. Больше всего он страшился, что придется отбивать головой, и перед глазами Ивана вставала ужасающая картина — как лопается мозг, а что, так может быть, — другие ребята рассказывали об одном парне, итальянском футболисте, у которого треснул череп, когда он отбивал мяч головой, парень упал прямо в траву и больше не смог встать никогда.
Об Иване они говорили как о никуда не годном футболисте, что как будто бы он боится мяча. И они были нравы во всем. Когда Мариус Бротен навесил высокий мяч перед воротами противника, где совершенно случайно оказался Иван, тот почувствовал ужас. И еще вот что: как бы половчее увернуться. Он хотел было повернуться спиной, но позади него стоял игрок другой команды, Иван потерял равновесие, упал, взмахнув в воздухе руками, потерял почву под ногами, и его левая нога дернулась сначала назад, а потом вперед. Они бы, без сомнения, назвали это неуклюжим падением, если бы в этот самый момент мяч не оказался прямехонько у его ноги и не полетел куда надо, и как же завопил от нежданной радости тренер с боковой линии: «Вот так удар, черт подери!»
Когда Драган Лескович направлялся к своей «тойоте», стоящей дальше на парковке, в его ботинках хлюпала вода.
— Ясно же, что я рад, — повторил отец. — Но как видишь, Иван, ты никогда не сможешь убежать от своего имени.
Ивану Лесковичу было девять лет. Щуплый мальчишка с торчащими передними зубами, с непрекращающимися кошмарами, которые заставляли его писаться в постель, с зудящим беспокойством в теле, которое не давало ему спокойно сидеть. Это беспокойство, если верить социальному работнику в школе, можно было считать типичным поведением для школьника на определенном этапе, которое, само собой, пройдет и является просто отклонением незрелого возраста. И еще он был мальчишкой с сильно ограниченными способностями к футболу. Сенсационный счет, который зафиксировали на стадионе «Скедсмохаллен» в тот день, стал исключительно результатом страха, возникшего из-за слишком короткого времени игры, на которое тренер по обязанности и, безусловно, против своей воли выпустил его на поле, поскольку это все же был детский футбол с его дурацким принципом, что все должны участвовать. Кроме того, пока Иван сидел и протирал штаны на скамейке запасных, он случайно услышал, как тренер сказал: «Они ведь такие эмоциональные, эти парни из бывшей Югославии». Тренер сказал это, понизив голос, отцу другого мальчика, взглянув при этом на Драгана, стоявшего на трибуне и поглядывавшего на часы, нетерпеливо и со все нарастающим раздражением — когда, наконец, его сына выпустят на поле? Хотя сегодня это было забыто, сегодня Иван, черт возьми, стал героем дня, эти слова в раздевалке после игры произнес тренер.
 
— Но почему я должен хотеть убежать от своего имени? — спросил Иван, догоняя отца, шагающего через парковку, оранжевый сок тек по пальцам, потому что лед таял быстрее, чем Иван успевал слизнуть.
— А ты что, не слышал, что объявили на поле?
— На поле? — повторил Иван. — Ты имеешь в виду, что сказали в микрофон?
— Ты что, не слышал, что объявили после твоего броска?
— Когда был гол?
— Мариус Бротен.
— Чего?
— Вот именно.
— Но ведь не Мариус же забил, он просто дал пас.
— Не думаешь же ты, что я не понял.
— С чего тогда Мариус? — спросил Иван и перешел на сербскохорватский. — За что?
Тогда отец поднял указательный палец.
— Мы говорим по-норвежски, — заметил он. — На людях мы говорим по-норвежски.
Таков уж был Драган Лескович; дома, в четырех стенах, он мог наполнить бокал сливовой ракией, привезенной с Балканского полуострова, и выпить сливовицы, когда находился подходящий повод, или завести пластинку с Дино Мерлином или группой «Биело Дугме» — включить на грохочущем проигрывателе на полную катушку, а самому подпевать. Но все же он считал своим долгом адаптироваться, вносить свой вклад, это было вопросом справедливости, принципа, не было ни одного родительского собрания или субботника, которые бы Драган Лескович прогулял, и на людях — даже на пустынной парковке, как эта, — они говорили по-норвежски.
И вот они остановились возле «тойоты». Изначально это была развалюха, которую Драган Лескович довел до ума, две свободных руки и ящик с инструментами — так он обычно объяснял при случае.
— Почему? — повторил Иван по-норвежски.
— Вот именно это я и пытаюсь вбить в твою башку, — ответил отец.
— Что они назвали неправильное имя?
— Что, пока есть кто-то с норвежским именем, он всегда будет первым.
Отец вставил ключ в замок на дверце багажника, повернул его — металл неприятно заскрежетал при повороте замка — и забросил сумку с формой в багажник.
— А кто-то это слышал? — спросил Иван. — Мне было слышно только свист и рокот из громкоговорителя.
— Да это в любом случае неважно, — отмахнулся отец.
— Ну почему?
— Здесь дело принципа.
— Ну да. — Иван слизнул тающий лед с пальцев и огляделся по сторонам, выискивая глазами, куда бы выкинуть палочку.
— Я направлю жалобу, — заявил отец.
— А это обязательно? — спросил Иван.
— Они не смогут уйти от ответственности. Так же, как и ты не сможешь убежать от своего имени. Я направляю жалобу.
Клуб полностью признал свою ошибку. Это значит, никто из секретариата не смог ни припомнить, ни подтвердить тот эпизод, но в ответном письме они сообщили, что в целом хотели бы извиниться за недоразумение и путаницу в именах, которая могла кого-то обидеть.