100 грамм смерти (СИ)
К Фолку я не хожу — потому что просто не знаю, как смотреть ему в глаза и что говорить. Мне так и не удалось придумать план по его спасению, поэтому я просто живу, выполняю свои обязанности и надеюсь, что одним прекрасным утром Дин сменит гнев на милость. Но моим мечтам не суждено было сбыться.
Нет, утро наступило, а вот гнев обрёл иную форму и вылился в приговор.
— Когда мы уже возьмёмся за дело? — Арвид, поджав губы, сурово смотрит на Дина. — Наш Дом разрушен, близкие погибли, а ты всё никак не решишься действовать…
Меня бросает в жар. Вот и приплыли. Смотрю на Арви, пытаюсь разглядеть в его глазах знакомые крупинки тепла, но в них только горе, боль и непоколебимая решимость стереть в порошок виноватых.
— И правда, давно пора… — соглашается Сван, поднимаясь из-за стола. Он тоже потерял близких — отца и любимую девушку. Еще в прошлом году они с Дортой счастливо гуляли по Аллее Любви и строили планы на будущее, а сейчас нет ни Дорты, ни Аллеи, ни будущего. Осталась одна любовь, и та где-то на обочине жизни.
— Сначала нужно попытаться вытрясти информацию из Фолка … — голос Дина звучит до того буднично, что меня передёргивает. — Я не особо доверяю падальщикам и козырь в рукаве нам не помешает…
— Ну так давай вытрясем? Можно ломать по одному пальцу в день… — Арви всегда был горяч, а уж после потери брата он воспламеняется по щелчку пальцев.
Меня передёргивает от его жестокости. Усилием воли сдерживаюсь, чтобы не ляпнуть чего лишнего. Толку всё равно не будет, а вот проблем я огребу точно. Дин и так уже смотрит косо, того и гляди засадит в камеру, так что не время геройствовать или доказывать свою правоту. Мои аргументы всё равно сожгут на костре ярости и злобы. Потому решаю пока молчать.
Остальные тоже помалкивают. Сидят, уткнувшись в тарелки и барахтаясь в собственном страхе. Но вот Биргер нерешительно подаётся вперёд, но затем, взглянув на Дина, тушуется и втягивает голову в плечи. Единственный, кто порывается что-то сказать — маленький Крэм, но я качаю головой, призывая молчать и его. Под моим предостерегающим взглядом мальчик тоже опускает глаза в стол.
— Ладно, я скоро всё решу… — обещает Дин и море в его глазах покрывается коркой льда. — А теперь за работу.
***
Весь день я не нахожу себе места. Как быть? Что делать? Как повлиять на Дина? Все эти вопросы роятся в голове, атакуют, требуя немедленно найти выход. Но как отыскать путь, если блуждаешь в лабиринтах чужой ненависти и отчаянья, да ещё и в кромешной темноте?..
И всё, что приходит в голову — это снова попытаться поговорить с Дином.
Не спорить. Не убеждать. А напомнить.
Напомнить о том светлом времени, когда он был совсем другим. Быть может, я провалюсь с треском, но хотя бы попытаюсь вернуть прежнего Дина из той пучины, в которую он угодил. Быть может, мне повезёт, и я смогу до него дотянуться?..
С такими мыслями я и заявляюсь к Дину. Неуверенно прохожусь костяшками пальцев по двери. В ответ — тишина.
— Можно войти?.. — опять стучусь, уже громче.
— Кого там принесло?..
— Это я… Кара.
Скрип. Шаги. Дверь распахивается, но Дин не спешит впустить меня к себе.
— Я занят. — Ни капли тепла. — Чего тебе?
Как ответить? Что сказать?
В конце концов я просто кладу руку ему на грудь. Сердце стучит под ладонью, словно доказывая, что Дин живой, Дин подлинный… Вот он — хватай и беги.
— Дин…
И настоящее вдруг каким-то непостижимым образом остаётся где-то там, за гранью реальности, а я проваливаюсь в один из самых своих сокровенных снов. Несмело поднимаю взгляд к его лицу.
— Кара? — он пробует моё имя на вкус, точно смакуя яблочное вино.
Море в его глазах теплеет — это прежний Дин выглядывает из глубины своего панциря, куда он сам себя загнал. Может, маска натирает и сползает время от времени?
Его пальцы проходятся по моей щеке, отчего мир вокруг вспыхивает тысячью лампочек. А мне вдруг становится невыносимо страшно. Вот сейчас я закрою глаза, а он снова исчезнет, как это обычно бывало в Кульпе.
Не исчез.
Губы его такие, как я помню — мягкие и сочные.
— Ты… уверена? — шёпот распаляет кровь ещё больше и всё, что удаётся — кивнуть в ответ. — Я и мечтать не смел…
Мы вваливаемся в комнату, не в силах оторваться друг от друга. Ударом ноги Дин захлопывает дверь.
Одежда летит на пол вместе со всеми сомнениями и подозрениями. Чувства — оголённые провода — прикоснёшься — сбивают с ног. Холодные простыни совсем не остужают кожу, а обжигают. Все мысли — прочь. Сейчас есть только мы и крохотный островок счастья. Всё остальное — потом и не здесь.
Дин целует меня нежно и пылко, будто фарфоровую куклу, которая разобьётся от неаккуратного обращения.
— Тебе не больно?..
— Ни капельки. Только сними это, пожалуйста, — я показываю на оберег и ключ, болтающиеся на шнурке на его шее, — мешается…
Идея вдруг чётко вырисовывается в голове, будто набросок карандашом — я могу спасти Фолка. А шнурок тем временем уже летит на пол в след за остатками моей совести.
— Ты правда этого хочешь?
Хотя бы в этом не придётся лгать.
— Сильнее всего на свете…
Больше мы не говорим. Сегодня слова излишни, а завтра они будут бесполезны.
***
Уставшая, но счастливая, я осматриваю комнату Дина. Помимо кровати здесь есть круглый полированный столик, заваленный бумагами, а на стене висит картина в чёрной рамке, от которой так и веет чем-то запретным, но вместе с тем и удивительным.
— Она называется «Свобода, ведущая народ»[1], — поясняет Дин, целуя меня в плечо.
— Свобода? — осипшим голосом переспрашиваю я. — Напоминает Либерти…
Я шарю глазами по полотну, отмечая детали. Художник изобразил Свободу в образе женщины, в одной руке которой трёхцветный флаг, а в другой — ружье. Грудь её оголена, но это совсем не смущает и не вызывает отторжения. Наоборот. Так её облик выглядит более человечным: сочетание воинственности и нежности.
— Это копия, оригинал висел в спальне отца в Доме. Сама картина была написана много веков назад, задолго до Кровавой Войны, но до сих пор актуальна. Так уж у людей заведено. Одни отбирают свободу, другие ведут за неё борьбу. — Дин невесело усмехается, рисуя на моей коже незамысловатые узоры. — Отец очень любил эту картину. И я только теперь понимаю, за что.
— За что же? — я тоже касаюсь его кожи, в надежде сохранить в памяти это прикосновение, вобрать подушечками пальцев его самого.
Несправедливо. Ведь мне известно, что у нас впереди — ничего. Острое. Печальное. А вот Дин не знает.
— Она правдива. Показывает, что свобода многолика. Посмотри, они сражаются за неё. Умирают. Но всегда найдётся и тот, кто стащит штаны с убитого. Отца в этой картине смущало только одно. Он не верил, что народ готов сплотиться в этой битве. Художник изобразил и богатых, и бедных плечом к плечу. Можешь представить, что особенные пойдут с нами на баррикады свергать Регентство?
— Нет! — качаю головой и даже не вру.
— Вот и я нет… Город прогнил до основания, Кара! — произносит он с жаром. — Потому и нужно его уничтожить и выстроить заново. Мы создадим новый мир и станем героями!
Где-то внутри вспыхивает протест, но я усилием воли заставляю себя молчать. Причин две. Если начну возражать — выдам себя с головой. Ну и… не желаю рушить то, что произошло между нами. Оно и так рухнет под тяжестью лжи и обмана, когда мне придётся уйти.
— И восстал он из пепла… — припоминаю я.
— Именно так. — он целует меня в шею так нежно, что на глаза наворачиваются слёзы. — Для этого мне и нужны падальщики.
При упоминании этих нелюдей, я напрягаюсь и Дин сразу это чувствует. Он гладит меня по волосам, которые прилично отрасли с тех пор, как я их остригла.
— Меня они пугают до чёртиков!
— Не переживай. Я держу их на коротком поводке.
Ой ли? Дин не хочет замечать, что у Оке с Уриком что-то своё на уме, но я-то вижу…
— Надеюсь… — а что я ещё могу сказать? — Кстати, а ты не думаешь, что тайники могут быть пустыми? Ведь много лет прошло с тех пор, как Эйрик написал о них в своём дневнике.