Верь мне (СИ)

– Рассказывать, Сонь?! – выдыхает надсадно и крайне жутко усмехается. – Слушай!
 22 
Мое потухшее светило.
© Александр Георгиев
– Что ты несешь?! При чем тут Влада? При чем тут семья? При чем тут какие-то возможности? Я тебя, блядь, просто спрашиваю: ты сделала аборт? Сделала?! Ответь мне!
Нет, это, мать вашу, не просто. Это не гребаное уточнение. Это акт чистейшей агрессии. На фоне критического уровня боли я полностью выбит из зоны контроля. Не зная, куда сливать яростную силу, которая появилась в моем теле вместе со стадом заскучавших было монстров, со всей дури стискиваю края Сониной табуретки.
Только бы ее не коснуться. Никак. Даже лбом в ее лоб не даю себе упереться. Кажется, с этим контактом способен раздавить.
В затылке и вдоль позвоночника скапливается жжение. Горячими становятся лицо и дыхание. А вот температура во всем остальном теле достигает поражающе низких отметок. По ощущениям, как будто бы минусует. Внутри меня все органы леденеют и прекращают свою работу. Сердце не исключение.
Глаза в глаза.
С ней. Я с ней. Я все еще с ней. Неразделимо.
Все, что меня сейчас держит. И это оцепенение подобно сонному параличу. По части психики состояние – пиздец какое пугающее. Кажется, что вот-вот случится необратимое горе, а я не могу пошевелиться и остановить его.
В разрывающем череп отекшем и закоротившем мозгу пульсирует всепоглощающая мысль: «Что я буду делать, если окажется, что помимо прочего Соне из-за меня пришлось проходить через процедуру долбаного аборта?».
И дело даже не в том, что она, судя по словам, как минимум готова убить моего ребенка. Это задевает, конечно. Ломает и трамбует в землю мою нездоровую гордость. Размазывает, на хрен, мое мужское начало. Вырывает, в конце концов, мое ебаное сердце. Но эпицентром ада же являюсь не я.
Она. Моя маленькая хрупкая девочка. Мое потухшее светило.
Тяжело. Больно. Горько.
Но я все же могу понять, почему Соня способна на аборт. После того, как я и моя семья обошлись с ней, могу представить, что чувствовала. И сокрушает меня именно то, что ей пришлось переживать еще и это!
Паралич никак не проходит. Разбивает его Соня. Только вот когда я, блядь, готовлюсь к тому, чтобы услышать очередные чудовищные подробности прошлого, она вдруг срывается и начинает вскрывать совсем другие раны.
– Кстати… Расскажи мне о своей Владе. Как вы начали встречаться? Где впервые поцеловались? Каким был ваш первый секс? Что ты чувствовал, пока трахал ее? Что говорил? Куда кончил? Это было так же приятно, как со мной? Ты делал ей куни? А она тебе сосала? Ты смотришь на нее, когда она сверху? А она… Следит за тобой через зеркальный потолок, когда сверху ты? – Соня тарахтит, выдавая не просто ревность, которую по большей части всегда сдерживала. Нет, это, блядь, гораздо сильнее. По эмоциональной шкале это та самая истерика, которую я так боялся и так, мать вашу, долго ждал. – Рассказывай, Саш… Все рассказывай!
Меня, безусловно, ужасает то, что она от меня требует. Но не потому, что я как-никак испытываю вину за тот период своей жизни. А потому что глубина Сониных страданий, как высшая мера наказания, пронизывает меня, блядь, переменными волнами тока насквозь.
Я как никто другой знаю, что именно ею сейчас руководит. И я, мать вашу, чисто на эмпатии задыхаюсь от прихода этих катастрофических эмоций.
Ревность – это гниющая рана в груди, которая беспокоит и зудит практически постоянно. И ты понимаешь: чесать ее нельзя, иначе воспалится, и будет гораздо-гораздо хуже. Но… Наступает момент, и ты все равно скребешь ее.
Маниакально выискиваешь мельчайшие подробности тех событий, которые связывают твоего любимого человека с той тварью, что разрушила вашу целостность… В мерзких деталях пытаешься прочувствовать все, что он ощущал… Горишь и воешь, но дерешь и дерешь эту рану… До мяса. До кости. До стертых по локоть рук. До проломов в гребаных ребрах. До смертельного удара в сердечную мышцу. До полной ее остановки.
 
Я проделывал это сотни раз. Именно это сейчас впервые делает Соня.
Знаю, что мне стоит остаться трезвой стороной. Успокоить Соню. Но я как зверь, учуявший желанную кровь, несусь к ней, преодолевая за мгновение тысячи километров пропасти.
Взгляд. Вдох. Эмоциональное заражение. Пандемия.
– Рассказывать, Сонь?! – выдыхаю, поглощенный созданным ею адом. – Слушай! – толкаю и срываюсь в эту черноту еще ниже. – Трахал ее во все места. Во всех позах. Сосала, конечно. Я не лизал. Смотрел на нее и смотрю, когда того требует ситуация. В нашей кровати ее не было. Да и в самой квартире тоже.
Этого достаточно, чтобы разодранная рана Сони наполнилась болью и, взорвавшись, заставила ее захлебнуться. Она будто до этого в отрицании жила. Подсознательно отвергала любые факты. До последнего не верила в то, что я мог быть с другой.
Только сейчас принимает эту информацию полновесно. Издает какой-то дикий, яростный и одновременно болезненный крик. Дергаясь, расшатывает под собой табуретку и толкает меня в грудь. А потом… С очередным одуряюще пронзительным воплем лупит меня по роже.
Я отшатываюсь. Прикрываю глаза. И задерживаю дыхание.
В ушах звенит. В груди гремит. В глазах искрит. Глотку сжимает спазм.
– Наконец-то, – роняю практически безжизненно.
И отворачиваюсь, чтобы иметь возможность сделать вдох.
Но Соня практически мгновенно бросается за мной следом. Дернув за руку, заставляет обернуться.
Глаза в глаза. Столкновение сумасшедших эмоций.
– Как это началось? Где? – продолжает в истерике выкрикивать.
Я ее такой никогда не видел. Даже тогда, в феврале, когда расставались, Соня держалась с охренительным достоинством. Сейчас же ее колошматит вовсю. Она издает непонятные рваные и стонущие звуки. Глубокие карие глаза сверкают безумием.
Подспудно чувствуя, что все шатко и в какой-то момент обязано рвануть, чтобы наступило облегчение, не представлял подобного накала.
– Этого тебе знать не надо, – хриплю с трудом.
Соня рычит и бьет меня в грудь кулаками.
– Говори! Я должна знать! Должна!
– Думаешь, я помню?! – реву агрессивно в надежде, что это ее остановит. Но она, напротив, сильнее расходится. Не прекращая плакать, бьется и царапается. Это могло бы ощущаться больно, если бы не душевная мясорубка, которая значительно мощнее. – Да, мать твою… В машине! Наверное, в машине… Я, блядь, правда, не помню!
– В этой машине?! В этой?! Где мы с тобой…
Договорить ей не даю. Зажимаю ладонью рот. И, казалось бы, у меня силовое преимущество, но этот маленький разъяренный зверек вьется так, что выкручивает мне руки.
– Как именно? Ты захотел? Или она? В какой позе?
– Я не помню, блядь!!!
Меня накрывает. Капитально нахлобучивает. Вся восприимчивая нервная структура под кожу подползает. Рвет бешеной вибрацией мне кожу. А Соня умудряется на ней играть, как на струнах, целый, мать вашу, рок-концерт.
– Вспоминай!! Вспоминай!
Я бы никогда никому не позволил такого давления прежде. Никому. Даже Богдановой. Но после февраля все мои принципы с Соней на хрен стерлись.
– Раком! Мать твою, я ебал ее раком! Втопил до упора и чуть не высадил ее головой стекло пассажирской двери. И да, я сам был инициатором. Я! Хотел ее трахнуть и уничтожить то, что оставила ты. Отрезать все пути к тебе. Забыть тебя. Хотя бы на один проклятый миг забыть! Перестать тебя видеть и чувствовать! Оборвать, на хуй, эту связь! Но у меня едва стоял, блядь. Тверже, сука, вытаскивают. И кончить я в первый раз так и не смог. Позже научился. Так тебе, мать твою, достаточно подробностей?!
Соня снова заряжает мне по морде. Не раз, и не два, превращая мою щеку за серию ударов в один сплошной синяк. Я бы сказал, что мне похер на это… Но на самом деле я, словно шизанутый мазохист, чувствую облегчение, которого, мать вашу, так долго ждал.
– Нет, недостаточно, Саш! Давай еще! Что ты чувствовал?