Верь мне (СИ)

– Мы расстались, Сонь! Мне было похрен, кто рядом. Я пытался жить дальше! Знал, что тебя больше не будет, и все. На этом точка. Я не обязан оправдываться. Ты охренела, если думаешь, что имеешь право выжимать из меня всю эту хуйню! Ты охренела, Сонь!!! Но я рассказываю, потому как я, блядь, понимаю, что ты чувствуешь!
– Мне плевать… Плевать, что ты думаешь и чувствуешь… – бормочет она, кусая в этом бредовом кумаре свои губы. Мотает головой, продолжая рыдать и избивать меня. – Что ты ощущал, когда все эти месяцы трахал ее???
– Что ощущал? В том-то и дело, что я, блядь, ни хрена не ощущал! У меня, сука, все нервные окончания эмигрировали в неведомые дали вместе с тобой! Я, блядь, сдох после твоего отъезда, понимаешь? Я, мать твою, жил как конченый зомби. Я в прямом смысле не чувствовал ни души, ни тела. Я окаменел, онемел, очерствел… Перестал воспринимать этот чертов мир!
Замолкаю, когда Соня приникает к моей щеке своей. Вжимаясь, со всхлипываниями трется влажным лицом. И тогда я понимаю, что моя кожа пылает огнем. Но и ниже шеи все раскаляется до таких температур, что будь я все-таки из стали, стал бы красным.
– Целовал?! – выпаливает почти бездыханно, будто умирая.
Я и сам… Умер. Воскрес. Умер. Воскрес. Умер. Воскрес.
Походу я стал асом в этом деле. Справляюсь за секунды.
– Целовать?! Кого я, мать твою, мог целовать, если мой ебаный мозг, несмотря на полную деградацию, знал и помнил лишь твой вкус?!
Соня отстраняется, чтобы посмотреть мне лицо. Но взгляд почему-то не выдерживает. Почти сразу же спускается к губам. Касаясь их пальцами, вызывает в одеревеневшей плоти пожар.
Сердце так же быстро вспыхивает. Сжимаясь, принимается пульсировать. Разгоняется и раздувается за секунды от крохотного сгустка до безразмерного шара, переполненного кипящей кровью, хронической болью, одержимой тоской и патологической любовью.
Я молчу. А Соня прижимается к моей груди и начинает так отчаянно плакать, что меня этим цунами едва, на хрен, не сносит. Она практически непрерывно содрогается, надсадно дышит, издает громкие глубинные рыдания, раз через раз захлебывается, хрипит и кашляет. Не знаю, где беру силы, чтобы стоять неподвижно. Ведь каждый этот звук отзывается внутри меня такими, мать вашу, муками, после которых я вспоминаю формулу геометрической прогрессии. Они множатся и множатся. До бесконечности. Растут так быстро, что в какой-то момент мне кажется: еще секунда, и я, блядь, тоже заплачу.
Именно в этот миг Сонины дрожащие плечи опадают, грудь перестает так натужно и быстро двигаться, всхлипывания постепенно стихают. Спустя несколько вздохов она крайне тихо, сквозь остаточный скулящий плач, нашептывает:
– Тест показал две полоски. И я… Я осознала, что больше не могу сражаться. Сил не осталось. Я сдалась.
Блядь... Блядь. Блядь!!!
Все мои внутренности выкручивает с такой силой, что нутро за мгновение превращается в прах.
Но я сцепляю зубы, тяну носом воздух и так же тихо отвечаю:
– Я понимаю.
– Я знала, что не смогу сделать аборт…
– Тебе надо было позвонить мне… Просто позвонить.
Звучим сейчас оба в меру ровно, но при этом почти не слышим друг друга. Смотрю на нее и не слышу.
Она же… Она как зефир. Такая же нежная. А ее там… Из-за меня! Страшно думать о том, что с ней делали! Просто… Мать вашу… За это мне на ком отыграться?!
– Я не могла… Не могла… Не могла… Проще было бы отрезать руку… Хотя, казалось бы… Парадокс! – хрипло и горько смеется. – Рука мне нужна, но ее я могу отдать! Ребенок не нужен, а его – не могу!
Блядь... Блядь. Блядь!!!
– Надо было просто набрать мне, Сонь. Нужно было позвонить, родная. Мы бы все решили. Вместе.
– И я подумала… Ночью проснусь, пойду к мосту и прыгну в Днепр…
– Ты че, дура?! – взрываюсь раньше, чем успеваю что-либо сообразить. Хватаю ее за плечи, трясу нещадно. – Ты дура, что ли?! Соня?! Что ты молчишь?! Сонь… Сонь… – буквально стону, не встречая в ее лице ни единой значимой реакции. Она опустошена. И я… – Прости, – сиплю со скрипом, едва удается опомниться. И понимаю ее, и в то же время отказываюсь принимать этот выбор. Мать вашу, отказываюсь! – Прости… Прости меня… – обнимая, крепко сгребаю в кольцо. Изо всех сил сжимаю, не могу иначе. – Пожалуйста, прости.
 
– Я проснулась… Живот болит… Пошла в туалет, а там… – шепчет учащенно и сбивчиво, пока я стираю о халат у нее на плече лоб и корчусь в агонии, едва сдерживая стоны. – Кровь… Там была кровь… Как обычно при месячных… Ничего более…
– И… – торможу разогнавшееся сознание, но голова все равно, словно сорванная с орбиты планета, куда-то летит. – Все?
Выпрямляясь, поднимаю на Соню воспаленные и, определенно, мокрые глаза.
Не смотрю, а вглядываюсь. Будто внутри нее, словно фильм, увижу все необходимые подробности.
Кровь… Кровь… Кровь? Что это значит?
Я просто не имею понятия, как и почему это происходит.
Было ли ей больно?
– Я ничего не почувствовала, – продолжает Солнышко, словно бы читая поток моих запутанных мыслей. – Ни боли, ни сожаления, ни радости, ни печали, ни даже облегчения… Ничего, Саш.
– Это хорошо, – выдаю первое, что на ум приходит.
Хорошо же?
– Я помылась, легла спать и все забыла.
– Хорошо, – повторяю я.
– А с тобой… Саш, с тобой я все вспомнила… С тобой мне стало больно.
 23 
Если вдруг что-то в этот раз…
© Александр Георгиев
«С тобой мне стало больно…»
Прокручиваю эти слова. Инстинктивно отвергаю. Слишком тяжело принять. Внутри очередная война разражается. Но я заставляю себя подавить агрессивно растущий протест и задать висящий как топор над моей головой вопрос.
– Мне не приезжать больше?
Голос звучит глухо и ровно. Но за грудиной бомба разрывается. После опаляющей вспышки в плоть влетают мелкие и острые металлические осколки. Я стискиваю челюсти и терплю, пока эта поражающая огневая волна не идет на спад. Тело накрывает ознобом.
Дышу без остановок только потому, что неосознанно уже тороплюсь надышаться. Смотрю на Соню, стремительно гоняя всю ту информацию, которую сегодня узнал и с которой еще не успел смириться. Ее чрезвычайно много. А вызванных ею эмоций еще больше. Не со всеми мне удается примириться. А некоторые и вовсе еще не опознаны, как влетевшие внутрь меня посторонние объекты.
Она была от меня беременна… Она не могла оборвать эту жизнь, но была готова оборвать свою…
Мне снова хочется орать во всю глотку. Орать без какого-либо смысла. Орать от боли. Орать от бешенства. Орать, чтобы справиться с валом чувств и ощущений, которые не притупляют даже мои ебаные режимы смерти.
Был бы в этот проклятый миг в Одессе, точно бы сорвался и начал вершить правосудие физически.
Соня вздыхает. Тонко. Прерывисто. Со свистом.
Расширяет глаза. Смотрит на меня так же, как и я на нее, не мигая.
А когда, наконец, приоткрывает губы, чтобы дать ответ на заданный мною вопрос, я вдруг понимаю, что не готов его услышать. Слишком свирепый замес за ребрами происходит. Меня, блядь, просто порвет, на хрен, на микрочастицы, которые позже будет не собрать.
– Подожди, не отвечай, – сиплю, касаясь ладонью Сониной нежной щеки. ­– Я пойду… – голос с хрипом срывается. Теряя возможность говорить, с рваным вздохом и с жестким нажимом тру пальцами свободной руки часть своего лица: крыло носа, уголок глаза, бровь. Опускаю взгляд. – Пойду пройдусь немного… Нужно успокоиться… Ты как? Нормально? ­– говорить все тяжелее, но я заставляю себя посмотреть на нее.
­– Я – да… А ты?
Читаю в ее красивых глазах беспокойство, и даже с ним с трудом справляюсь. Не в силах вымолвить ни слова, сжимаю зубы и просто киваю.
Схватив со стола сигареты, пихаю их в карман штанов и, пошатываясь, валю на выход. Меньше минуты утекает, прежде чем за спиной хлопает дверь подъезда, но облегчения я не ощущаю. Напротив, чувствую, шманает все сильнее. Двигаюсь на каком-то автопилоте. Огибаю многоэтажку. Буквально за угол захожу и отпускаю себя. Издавая накопившиеся непонятные, но определенно дикие отрывистые звуки, яростно атакую кулаками стену здания. Вбиваю, сдирая казанки. Чувствую, как кровь стекает по напряженным рукам. Чую ее запах.