Сделка (СИ)

— Я не могу отменить приказ, если не помню его, — усмехнулся Дарис. — Я был не в себе, помнишь? Ты меня тогда очаровала.
Я швырнула в него книгу. Он, смеясь, легко увернулся, а потом укоряюще покачал головой:
— Илиана…
— Ты все помнишь! — вскрикнула я еще раз. — Ты приказал мне получать удовольствие от прикосновений. Т-твоих, — уточнила я зачем-то.
Голос плохо меня слушался. Никогда еще мне не приходилось говорить мужчине такое. Дариса же, похоже, ничего не смущало.
— Не помню. Ладно, слушай, я не буду тебя трогать, — поднял он руки в примирительном жесте. — Пока сама не захочешь. Идет?
— Нет! — закричала я. Мои щеки были мокрыми. Свет, как же унизительно это было! — Отмени! Даже если делаешь вид, что не помнишь, и если действительно не помнишь — отмени! Немедленно отмени!
— Илиана, послушай меня, — уже более серьезным голосом сказал Дарис. — Я не могу. Я понимаю, что ты думаешь, но не поэтому. Я не уверен, что могу дать тебе приказ, противоречащий тому, который я уже дал, и что это не причинит тебе действительно серьезного вреда. Я не рискну поставить твой разум в такую опасность.
— Тогда давай спросим твоего отца. Он должен знать, — предложила я, до боли сжимая зубы.
— Я не верю ему, — холодно ответил Дарис.
— Я думаю, что ему нужно все рассказать, — попробовала я еще раз, уже понимая, что Дарис откажет. — Он знает, что делать.
Мужчина чуть наклонился вперед и сощурил глаза:
— Я запрещаю тебе рассказывать или еще как-то давать знать моему отцу о том, что происходило, происходит и будет происходить между нами.
.
Я подумала, что ослышалась. Некоторое время я просто смотрела в ненавистное лицо и открывала рот, как рыба, вытащенная из воды. Ощущения были именно такие, какие окунь может испытать на суше: будто меня топят. Он лишил меня единственной возможности выбраться, единственной защиты! Свет, как же я хотела сейчас, чтобы это лицемерное чудовище сдохло, свернулось как гадина кольцами и испустило дух! Наконец, я выдавила из себя:
— Ты обещал мне не приказывать.
— Это — исключение, — легко пожал плечами Дарис. — И больше я не буду. Ты поймешь чуть позже, Илиана. Ты просто не знаешь, на что способен мой отец. Чем меньше он знает о нас, тем лучше.
Глотку рвал вой, я душила его в себе, но, наконец, он прорвался наружу, и я разрыдалась, уже не сдерживаясь. Как-то я оказалась на земле, и подтянула колени к груди, сжимаясь, становясь незаметной.
Дарис что-то говорил, но я не слушала. Кажется, его тон был виноватым, но самих слов мне разобрать не удавалось, да я и не хотела. Он протянул ко мне руку, а я, только увидев это, схватила с земли один из томов и попыталась ударить прежде, чем его пальцы пропустили по моему телу еще одну волну чудовищной дрожи. Дарис отобрал у меня тяжелый предмет, просто выхватил с силой — я не смогла удержать — и аккуратно положил на пол. Тогда я вскочила, опрокинув вазу, выдернула из нее подаренные им цветы и, не целясь, стала бить букетом по нему — по его рукам, плечам, лицу, груди, а он, продолжая выдерживать удары, весь в пыльце, неотвратимо приближался. Я неосторожно, судорожно втянула воздух, переводя дыхание, и на меня обрушилась волна сладости. Паника схлынула. Смеяться мне не хотелось, но стало легче, будто кто-то распустил узел где-то в груди.
— Зачем все это?! — прошипела я, тряся цветами. Они щелкали, открываясь, но меня это совсем не забавляло.
Дарис попытался как-то удержать меня, но я ему не далась, змеей вывернувшись из его неуверенной хватки. Он что-то шептал, нежно, успокаивающе, виновато.
— Илиана… — расслышала я. — Пожалуйста, остановись. Пожалуйста, любимая, остановись. Я не хотел так ранить тебя, я не хотел… Я не понимаю. Это такая мелочь…
— Это не мелочь, — зло выдохнула я. Ярость пульсировала во мне, но я понимала, насколько она бессмысленна. Все было бессмысленно. — Так теперь будет? Ты увезешь меня в свои проклятые Желтые земли, ты запретишь мне общаться с любыми хоть сколько-нибудь дорогими мне людьми, будешь изводить меня этим насилием, пользуясь тем, что я не могу ни защититься, ни отказать, ни рассказать кому-то… Вот так будет? Зачем ты вообще вытащил меня из той клетки?! Да не трогай же меня!
 
— Я не буду, — шепотом ответил Дарис, отодвигаясь. — Пожалуйста.
Со злым, беспомощным торжеством я наблюдала, как он отходит от меня и садится у принесенной им лохани, устало облокачиваясь на нее спиной. Я осталась стоять: безобидная иллюзия преимущества, будто если он решит вскочить, я успею убежать. Камень, о который я опиралась, холодил спину. Я не решалась уходить, помня, что говорил Келлфер, и не желая провоцировать Дариса. Он молчал, и я молчала.
Мы провели так долгие, тягучие мгновения, показавшиеся мне часами. Я ждала, что Дарис заговорит, но он только задумчиво водил большим пальцем по губам, что-то обдумывая. Слезы постепенно высохли на моих щеках.
— Я настолько тебе противен? — наконец, спросил он.
— Мне глубоко отвратительно то, что ты так быстро и так легко нарушил данное тобой слово, — не сдерживаясь, ответила я прямо. Мне было плевать, что он ответит, и как разозлится, мне даже хотелось, чтобы он вышел из себя. — Я думала, герцогская честь выглядит иначе. Но ты о чести только рассуждаешь.
Дарис не смотрел на меня. И мой укол он будто не заметил:
— Мне показалось, ты так разозлилась не из-за этого. Впрочем, неважно. Ты права в своем упреке: я поступил бесчестно. Это была жертва с моей стороны, и это было оправданно, чего ты не поймешь, пока не узнаешь моего отца лучше, а я не дам тебе его узнать ради твоего же блага. А с твоей стороны это выглядит именно так, да. Мне жаль.
— Жаль, — повторила я. — Вам жаль. Замечательно. Я очень рада. Могу я хотя бы узнать причину? Что такого я могу рассказать вашему отцу, что вы наплевали на честь, чтобы я молчала? Чего еще мне ждать?
— Прекрати, иначе мы не поладим, — блеснул зубами Дарис. Голос его был холодным. Он улыбнулся — одним ртом, глаза остались неподвижными — и добавил: — Согласись, тебе нужно поладить со мной.
— Нужно, — ответила я, спасаясь мыслью об объятии Келлфера, и образом только мне известного выхода из катакомб.
  
16.
 
Никаких признаков влияния Дарис больше не обнаруживал. Он был тих, спокоен и, кажется, мучился совестью. Это немного успокаивало Келлфера: если парень и правда злился на себя, то он должен быть очень аккуратен, снова пытаясь завоевать доверие Илианы. Шепчущий говорил себе, что ближайшие недели Дарис для девушки безопасен, ведь даже если он будет уязвлен, не станет делать чего-то, что может ее испугать.
На пути обратно они говорили с Дарисом про клятву, и теперь Келлфер по крайней мере был уверен, что, читая книги, которые в Приюте отнесли бы к запрещенным, Дарис не пропустил абзаца про ограничения власти отдающего приказы. С помощью подчинительной связи нельзя было заставить любить, ненавидеть или презирать, а также относиться еще каким-либо конкретным образом. Келлфер смотрел на Дариса, раздавленного, и все равно полного решимости — и неохотно признавал, что сын мог бы приказать Илиане полюбить его, если бы клятва позволяла это сделать. К счастью, то, над чем сам человек не был властен — а ни над глубокими чувствами, ни над своей способностью помнить и забывать обычный человек властен не был — не могло быть изменено и по приказу.
Келлфер вспоминал, как Илиана жарко прижалась к нему. И эти восхитительные синие глаза, впервые не светящиеся болью, не грустные, а торжествующие и полные страстной и счастливой мольбы. Такой она была — настоящая Илиана. Не безвольная кукла, истекающая в руках сына по его желанию. К сожалению, большинство людей на самом деле может управлять своими эмоциями, и потому приказ что-то ощутить не сработал бы только на недоразвитом дурачке. К сожалению, умница Илиана хорошо знала себя и умела себя контролировать — и потому попала в отвратительную ловушку. Келлфера передернуло. Это не была ревность, скорее острая как клинок ярость — на сына, посмевшего приказать Илиане захотеть отдаться ему, на обстоятельства, которые отняли у Илианы что-то настолько важное, на то, что сам Келлфер разглядел Илиану позже, чем Дарис успел связать ей руки.