Сделка (СИ)

Они не делили ложе, напомнил себе Келлфер, выходя из тоннеля на большой заросший желтой травой пустырь. Сын любит Илиану. Значит, он не заставит ее.
Самое главное — Дарис подтвердил, что знает о том, что память даже с помощью приказа изменить не получится, а значит постарается впредь не допустить ничего, что сложит у девушки плохое впечатление о нем. Даже хорошо, что Дарис оказался заложником опровержения ее первого впечатления, это хоть как-то сковывало его теперь.
На душе было неспокойно. Келлфер знал, что их нужно оставить одних, чтобы Дарис ничего не понял и со свойственной ему импульсивностью не отдал непоправимого приказа. Страшно было представить, какой яростью и какими последствиями для Илианы обернется его юношеская глупость и страсть, если он хотя бы на секунду предположит, что Келлфер и Илиана тянутся друг к другу. Мужчина как во сне шагал по голой красной земле, опять повторяя себе все те же аргументы: пока они вынуждены быть здесь, Дарис не должен ничего знать, а значит, следить за каждым его шагом, препятствовать ему в его стремлении остаться с Илианой наедине — чрезвычайно опасно.
«Я приказываю тебе никогда не общаться с моим отцом». «Я приказываю тебе держаться от него на расстоянии нескольких шагов». «Я приказываю тебе избегать моего отца». «Я приказываю тебе бояться присутствия моего отца». «Я приказываю тебе испытывать омерзение, когда мой отец прикасается к тебе». Что мог придумать Дарис, если бы ревность, умноженная на десятки лет зависти и воспитываемой матерью ненависти, застлала его разум? Это было как идти по острому лезвию.
Они с Илианой даже не успели толком поговорить! Пара быстрых фраз, сказанных шепотом в темноте — как дети, как преступники. Когда Дарис с грохотом затаскивал принесенную им посудину в маленький грот, они укрылись за низким сводом большого тоннеля.
— Я вытащу тебя, я тебя не оставлю, — шепнул он ей, не отдаваясь желанию снова поцеловать ее полные губы, и вместо этого только сжимая маленькие холодные пальчики в своих. — У меня есть идея, как заставить его вернуть клятву.
— Хорошо, — радостно согласилась Илиана, и Келлфер не понял, на что именно она ответила, а она тут же расплылась в улыбке и пояснила: — Вытащите и не оставляйте меня.
Сердце грохнуло в груди, тяжело, сладко, больно. Келлфер прижал ее к себе, поцеловал в висок, не в силах ответить. Как юнец он боялся, что голос не послушается, если он даст себе волю. Келлфер закопался носом в ее пахнущие медом волосы, а Илиана хихикнула:
— Про идею мне тоже интересно.
— Ночью, — выдавил он из себя. — Когда Дарис уснет. Его нельзя…
Илиана накрыла его губы своей ладонью.
— Я понимаю, не объясняйте, — заговорщицки округлила она глаза. — Вам не о чем волноваться. Я ни словом не обмолвлюсь о нашем поцелуе, и я не брошу Дарису вызов, и постараюсь убедить его делом доказать, что он не причинит мне вреда. Я все запомнила, что вы о нем говорили, не повторяйте, лучше поцелуйте меня еще раз.
И он поцеловал. Он пил ее губы, не насыщаясь, а она хваталась за его рубашку, и тянула на себя, не желая, чтобы он прекращал, до тех пор, пока им не пришлось оттолкнуть друг друга.
Дарис, мельком взглянувший на отца, ничего не заметил.
.
Остаться с Дарисом наедине было идеей Илианы. И Келлфер, впервые так критично потерявший контроль над ситуацией, согласился.
Кажется, никогда его так не трясло — крупной, едва сдерживаемой дрожью — как когда Дарис протянул Илиане, только минуту назад льнувшей к Келлферу, букет, и девушка с улыбкой взяла цветы, а затем безразлично попрощалась с Келлфером, избегая смотреть на него.
Беспомощность. Рациональность. Если бы можно было усыпить Дариса на все оставшееся время, и провести эти дни с Илианой, не выпуская ее из своих объятий, он бы так и сделал. Однако цена этого спокойствия — утерянная возможность освободить Илиану — была слишком высокой, чтобы заплатить ее в угоду своему разгоравшемуся чувству.
.
Сахарные цветы. Какая пошлость. Как подарить возлюбленной алкоголь или наркотическую сладость, предполагая, что ей понравится быть не в себе.
 
Подарок, который собирался приготовить Келлфер, был куда ценнее.
  
17.
 
Я больше не была выкинутой на берег рыбой, теперь я была рыбой выпотрошенной. Эмоции будто перегорели, и на смену недавней истерике пришло отупение, лишь изредка разрываемое злостью или надеждой. Я сидела в своем мрачном уголке, сжавшись, обхватив колени руками, и ничего не говорила. Сено подо мной было холодным, будто моего тепла было недостаточно, чтобы прогреть то, что леденила голая земля. Свечи не горели — в большом гроте, где сейчас хозяйничал Дарис, горели огни, но мне они не были нужны. Свеча и огниво лежали под рукой: Дарис настоял, что оставаться в темноте без них опасно. Я иногда бездумно поглаживала металлический завиток, сильно нажимая на гладкую поверхность пальцами, будто хотела продавить в нем отверстие. Огниво оказывалось крепче.
В голове было пусто, а в груди будто зияла дыра.
Не отпустит. Дарис получал удовольствие от моей зависимости. Еще недавно он смотрел на меня, виноватый, похожий на побитого щенка, и его хотелось пожалеть — а несколько часов спустя как будто мстил мне за причиненную боль, поразительный в своей мимолетной жестокости, такой же глубокой, каким до того было чувство вины. И снова смотрит грустно, будто это я выбила у него почву из-под ног.
Любимая, вот как он меня назвал. Я не хотела знать ничего о такой любви!
«Ты полюбишь меня». Ни капли сомнения! Он был абсолютно уверен, что у меня не могло сложиться другой судьбы. Но что самое страшное, я и сама думала об этом. Дарис как-то сказал мне, что мы разделим с ним бесконечно долгую жизнь. Он думал, это звучит романтично, и сказал это негромко, интимно, стараясь доставить мне удовольствие. Эта тяжелая фраза доставила мне радости примерно столько же, сколько его жесткие пальцы на моих бедрах, еще когда я сидела в клетке. Но синяки от тех его касаний прошли — а пятно от этой фразы намертво впечаталось в память. Бесконечная жизнь — рядом с ним. Выполняя его приказы, как ручная обезьянка, вынужденная терпеть его удушающие знаки внимания и вылизывающая свою шерстку, чтобы она блестела лучше и радовала хозяина с кнутом. Такую вечную жизнь он мне сулил. А глаза его маслянисто и торжествующе блестели.
«Келлфер вытащит меня, — успокаивала я себя. — Он догадается. Он поможет».
.
Дарис не подходил ко мне весь вечер. Он то и дело заглядывал в грот, я видела мелькание его одежды, слышала быстрые шаги. Но моего покоя он больше не тревожил. Мне хотелось думать, что он понял, насколько далеко за грань шагнул, но я останавливала себя: его настроение менялось быстро, поэтому даже если бы он стыдился своего поступка, это ничего бы не поменяло. Я принадлежала ему. Дарис не видел ничего постыдного в том, чтобы приказывать мне ради общего нашего блага. Это было так же смешно для меня, уроженки свободных Пурпурных земель, где женщина стояла наравне с мужчиной, как и страшно. Дарис называл наши обычаи варварскими, а я не понимала, как вообще мой соотечественник мог посчитать женщину вещью.
Но я была благодарна Дарису за передышку. Если бы он начал говорить со мной, я могла бы сорваться: мне хотелось вцепиться ему в волосы и бить его, кусать, царапать. Тогда он бы приказал мне не причинять ему вреда, и в следующий раз, когда он полезет мне под юбку, я бы даже оттолкнуть его не смогла, что уж говорить о припрятанном мной ржавом, но еще крепком ноже, который я зашила в складку юбки.
.
Я так ждала возвращения Келлфера! Я все продумала: пусть я не в силах сказать ему о приказе Дариса, намекнуть-то смогу. Попросить его прочитать мои воспоминания — и он все сам увидит.
Стараясь не выдавать себя, я следила за ним: как он подошел к Дарису, положил ему руку на плечо и что-то сказал, как потом читал какую-то книгу на деревянных пластинах, даже не бросая на меня взгляда, как вставал, чтобы разжечь очаг и поставить на него воду. Мне нравилось думать о нем, наблюдать за плавной пластикой его движений, слушать его низкий мелодичный голос, когда он рассказывал своему сыну о происшествиях в городе, пусть и игнорируя меня.