Сдаёшься?
Они бы не поверили, не допустили такой мысли на том лишь основании, что, по их мнению, даже для него это слишком. А по ее мнению, в это нельзя верить на единственном основании — разве это может быть ему нужно?! Разве они не любят друг друга? Разве уже полгода они не бывают вместе по одному только свободному желанию? Или не по свободному? Какая-то чепуха. Они ведь совершенно свободны. В том-то и беда, сказала бы мама. А вот отец нипочем бы этого не сказал. «Оставь копаться. Так или иначе — вы не пара. Ничего хорошего от вас не дождешься», — сказала бы сейчас Лина.
А разве их любовь — это плохо?
Ну, а с мужем? С мужем-то они были парой?
«Начнем с того, что он серьезный, воспитанный и образованный человек. Теперь уж, вероятно, профессор». Но это для них, для мамы и Лины. А для нее? Что ей было проку в его серьезности, образованности и воспитании? Даже если он сейчас и профессор? Ну ладно. В первый год все еще было кое-как понятно. Он работал и делал первую диссертацию. И понятно, что занимался много, и понятно, что волновался, и понятно, что уставал, и понятно, и понятно, и понятно. Но почему-то больной отец уже тогда посматривал на него хмуро. Почему-то и он редко обращался к отцу, и, если вспомнить, они с отцом с самого начала разговаривали только по вопросам его будущей диссертации.
Может быть, отец сердился, что умирает и что сам не может пойти с ней в кафе, или в гости, или в театр, или потанцевать на институтский вечер?
А когда отец умер и когда первая диссертации мужа была позади, он стал уезжать в долгие-долгие, по месяцу, командировки, и что ей тогда было толку от его воспитания и от его серьезности, когда ночами она тосковала по нему до слез, до громкого плача.
У него вместо сердца — двояковыпуклая линза! Он сам стал теодолитом!
Мужчина должен любить свое дело. «Мне ведь самой не просто было с твоим отцом, — говорила мама. — И ведь, в конце концов, у тебя нет никаких поводов».
«Займись сама делом, — говорила Лина и усмехалась. — Возьми академический и рожай ребенка. Раз уж вышла замуж…» Она никак не могла понять, Лина, что ребенок, которого она родит, не уничтожит, а как ледком подернет сверху прорубь невысказанных обид, подернет, затянет, а ты забудешь, наступишь и… Так оно и случилось. И без ребенка.
Как-то под утро она, закрыв на середине роман «Госпожа Бовари», который с вечера читала в постели, почему-то начала рассказывать мужу, только вчера вернувшемуся из командировки и все еще сидящему за столом над картами, таблицами и расчетами, как пел у них на вечере в институте какой-то парень, какой-то актер, песни про любовь и одиночество, чуть слышно подыгрывал на гитаре, пел так, словно все понимал, словно заглянул ей в душу своими смеющимися глазами и узнал всю ее жизнь. И он сказал тогда, не оставляя, конечно, таблиц и расчетов: «Тебе из-за него не спится как будто?» А она вскочила с дивана и закричала, что да, то есть нет, что она с ним просто протанцевала два раза этот новый забавный танец, а номер своего телефона дала ему просто так, просто так, просто так! Потому что он очень просил! И тут вбежали мама и Лина, хотя, боже мой, это вовсе не их касалось! А она все кричала ему про тот новый танец и про те песни, никак не могла остановиться и дошла до того, что в ночной рубашке босиком на рассвете показала им всем, какой чудесный, какой забавный, какой ритмичный этот новый танец, и остановилась только тогда, когда мама, до тех пор молча стоявшая в дверях рядом с бледной, всклокоченной Линой, подошли к ней и обняла за плечи, и тогда она легла на диван, под одеяло, и заревела в голос, и не слышала, как он сказал то, что потом, через несколько дней, шепотом рассказала ей мама.
«Из тебя ничего не выйдет, — оказывается, сказал он ей, пока она тогда ревела под одеялом. — Только учительница. Только учительница географии. Только учительница географии начальных классов. Напрасно твой отец бился с твоим образованием. Серьезная жизнь тебя, по-видимому, все равно не устроит. Тебе все слишком легко досталось. Что же касается меня, то лично мне некогда распевать под гитары чужие песни».
И он в самом деле ушел. И она в самом деле ушла к тому, к актеру, к этому, то есть к нему, вернее, он сам однажды запросто пришел к ней, как раз тогда, когда мама уже нашла подходящий обмен и у нее появилась своя, отдельная от маминой и Лининой квартиры комната. Все вышло очень просто. Если не думать. А если подумать?
Что она успела узнать о муже за два вместе прожитых года? Что какие-то дела интересовали его несравнимо больше, чем она — с ее молодостью и нетерпением его полюбить? А может быть, его какие-то не ведомые ей дела были и в самом деле важнее ее молодости и желания понимать и любить, желания быть понятой и любимой? Она ведь и не запомнила, по какой теме он тогда защитил диссертацию, по какой готовился защитить вторую. А может быть, все было совсем не так? Может быть, он любил ее и не смог ей простить, что она отказалась родить того ребенка?
Как видно, она совсем не понимает мужчин. Так у нее вообще ничего с ними не выйдет. Как у Лины. Почему-то она ссорится с мужчинами, прежде чем их понять. А Лина-то умудряется ссориться со всеми даже заранее, еще до знакомства. В том-то и беда, что Лина все знает наперед.
Нет. Надо научиться понимать мужчину, с которым ты вместе. Даже не для него, хотя и ему автоматически, как сказала бы Лина, сразу же станет легче, — в первую очередь для себя. Ведь тогда ты не будешь только радоваться, когда его видишь, и только злиться, когда его нет, тогда ты не будешь просто страдать и не будешь даже просто счастливой, ведь сейчас это все вслепую, совершенно независимо от тебя, ты получаешь и счастье свое, и горе в готовом виде — в виде снега, который на голову.
А понять его, в конце концов, значит, наверное, только одно — узнать, на что самое большее он способен ради тебя и против тебя. И что он никогда не сможет сделать, что для него, как «для замкнутой системы», сказала бы Лина, «невозможно принципиально».
Выходит, что узнать это — единственное, чем ты можешь себе помочь, ведь тогда твое дело согласиться с тем, что узнаешь, или не стать согласной, и уж во всяком случае ты сделаешь то или другое с открытыми глазами, хотя, конечно, за все заплатишь сполна, но заплатишь спокойнее, как человек, который знал цену заранее.
Или лучше не знать? Но если у тебя не хватит сил выдержать знание о другом — тогда учись безропотно подчиняться ему, как стихии, как снегу, который на голову. Тогда не задавай ни себе, ни другим вопросов, почему тебя заранее отнесли к слабым и почему он взял такую власть над тобою. Выходит, или — или.
Женщина подошла к двери, сильно нажала коричневую кнопку и не отпускала ее, пока не услышала за дверью шагов, по коридору кто-то бесшумно бежал. Женщина прижала ухо к теплой щели и сразу узнала быстрые бесшумные шаги — на этот раз он бежал в носках.
Мужчина распахнул дверь настежь и сказал шепотом:
— Иди. Пять минут не можешь постоять спокойно! Иди.
Она пошла за ним по длинному черному коридору, в котором сильно пахнет жареной колбасой, к светящемуся далеко впереди красному прямоугольнику раскрытой в его комнату двери. На черной стене против его двери сияет такой же красный прямоугольник. Она шла, ступая бесшумно, как он, на носки. В уборной громко и непрерывно шумит вода. В дверные щели уборной пробивается свет. В его комнате горит настольная лампа под красным тряпичным абажуром. Лампа стоит возле дивана на полу в большом сияющем красном кругу. Расстеленная на диване постель косо покрыта пледом. Сверху струнами вниз лежит его гитара.
— Вот видишь, я почти спал, — сказал он за ее спиной.
Она вздрогнула — откуда он знает, куда она смотрит?
Загроможденный стол был сверху покрыт газетой. Женщина подошла к столу, стянула газету.
На столе, на клетчатой клеенке, громоздились остатки поспешного неопрятного пиршества: светлая пустая бутылка из-под водки, несколько темных — из-под вина и пива, три стакана, наполненные до половины бурой жидкостью, два пустых стакана; в темной жидкости консервной банки плавал кусок розовой рыбы. Посреди стола лежала изодранная буханка белого хлеба, возле него — откусанные куски колбасы, смятые окурки, колбасная кожура, на большой белой тарелке — селедочная голова. Из осклабившегося рта селедочной головы торчала зеленая травинка. В прозрачной пепельнице стояла ржавая жидкость. Несколько потемневших, разбухших и разлезшихся окурков плавало на ее поверхности. Женщина засмеялась.