Сдаёшься?

Первый санитар. Так когда, говоришь, Василий, здешний буфет открывается?
Второй санитар. В девять.
Первый санитар. А пиво там есть?
Второй санитар. Обалдел, что ли? Окромя кефира и «Ессентуков», никаких бутылок. Строго запрещено.
Первый санитар. А за пивом куда бегаете?
Николай Тимофеевич (не вставая с кровати). Вы что же, добры молодцы, работаете таким образом? На ночь мертвяков перед глазами больных людей оставляете? Думаете, больному человеку удовольствие всю ночь на мертвяка глядеть?
Первый санитар. Ночью, дяденька, больному человеку спать надо, а никуда не глядеть.
Николай Тимофеевич. А ты меня погоди учить-то! «Дяденька!» Больному человеку, может, ночью-то как раз и не спится!
Второй санитар (приглушенно). Вы не волнуйтесь, больной, сейчас враз увезем, и полный порядочек. Санитаров у нас не хватает — вот уже третью неделю без выходных работаю, а он у нас новенький — только сегодня приступил.
Первый санитар (приглушенно). А что мертвяк… мертвяк, он никому не помеха. Он тихий. Я вот прежде но ночам на машине «скорой помощи» в бригаде ездил — так там все в полнейшем ажуре, если без сознания или уже мертвяк попадется, а то вот как объявит диспетчер по селектору вызов и прибавит: «Осторожно, пес с башкой!» так мурашки у всех по коже.
Аркадий. А что, разве «скорая» и бешеных собак забирает?
Первый санитар (тихо смеется). Да нет, я не про то. Мы так на «скорой» пьяных с травмой называем. Ну и силищи в таком появляется, ну и буйства! Одна агрессия — и никаких других мыслей. К такому надо уметь и подойти, осторожно надо, только со спины подходить. И сразу хомута заделать.
Николай Тимофеевич. Это как же? Как лошади хомут на шею, что ли?
Первый санитар (приглушенно смеется). Да нет, я не про то. Заделать хомута — это значит рукой его надо сзади за шею обнять и надавить легонько — на сонную артерию надавить. Наступает кратковременное удушье, тут его поднять надо, в машину «скорой» отнести и между сиденьями положить, чтобы двинуться не смог, когда очухается.
Николай Тимофеевич. Слыхал, брат Аркаша?! «Пес с башкой!» «Хомута заделать!» Прямо ветеринары! И это ведь медицинский персонал говорит про больного человека, с травмой. А кругом вопим — гуманизм, гуманизм! Все человеку, все для человека! Везде и повсюду у нас одни лишь слова. Одни слова! Тьфу!
Второй санитар. Вы потише, больной, спят все кругом!
Николай Тимофеевич. А как тут тише? Он что же, этот сопляк, не знает, что больной человек есть больной человек, мало что выпил! К нему надо помягче, с деликатностью подойти!
Первый санитар. Я и сам прежде так думал, когда пришел. Злился на всех, кто мне что да как объяснить старался, думал — кругом одни звери. А как один раз сам на настоящего «пса с башкой» нарвался, так враз от деликатности отучился. Вызвал, значит, нашу бригаду диспетчер по адресу к телефонной будке. Приезжаем — на улице никого, один человек стоит и руку вперед вытянул, а ладонь у него бритвой срезана и, как бифштекс, на ниточке болтается. И кровища, конечно кругом. Ну, пошли мы к нему. Напарник мой, как всегда, на всякий случай сзади его обошел, а я, как всегда, нормально иду — прямиком, поговорить, «обнюхать», значит, как у нас называется: надо, чтобы он слово сказал, — алкоголь ведь на выдохе, через легкие выделяется. Говорю я с ним, а он ни гу-гу, улыбается только грустно и головой на свою вытянутую руку кивает. Ну думаю, полный порядок. «Пройдемте, гражданин, к машине, — говорю вежливо, — поближе к свету, там вам врач квач наложит — вату с перекисью водорода, и в больницу отвезем — зашиваться». И деликатно его под руку. И вдруг он как отпрыгнет и как ни с того ни с сего со всей силы мне в зад ногой сапожищам врежет, полгода со сломанным позвоночником в больнице отвалялся — ни встать, ни сесть, чуть из медучилища не вылетел — врачи думали, что уже ходить не смогу. И полгода в гипсовом корсете. Недавно сняли. Вот. Это на «скорой» и называется деликатное обращение с больным человеком. А этот что, этот позвоночника уже никому не сломает. Я мертвяков люблю. И теперь в моргах работаю. Лежу себе среди них, голых и смирных, и конспект почитываю. Мертвяк — он спокойный. Тихий.
 
Николай Тимофеевич. Так в том-то и беда, дурья твоя башка, что тихий!
Первый санитар. Ну… вы не очень…
Второй санитар. Не волнуйтесь, больной.
Николай Тимофеевич. Тихий! Тут с минуты на минуту сам тихим заделаешься! Под стираной простынкой.
Аркадий. Успокойтесь, Николай Тимофеевич…
Второй санитар. Спать, больные, ложитесь. Рано еще.
Первый санитар. Так куда ж за пивом-то бегаете?
Второй санитар. А за угол, в универсам.
Первый санитар. Вот елки-моталки, еще только шесть…
Увозят носилки. Пауза. Слышно поскрипывание колесиков носилок и тяжелые удаляющиеся шаги с а н и т а р о в по коридору.
Николай Тимофеевич. Да… Не слыхать что-то петухов… А вот в сортире вода все льется… И откуда воды там столько? Прямо вечный двигатель какой-то… Вот, ей-ей, сбегу я завтра из больницы, разыщу в Ленинграде Элеонору Теплицкую и поеду с ней в деревню, где родился, коли перед смертью меня, дурака, простит. А то не слыхать мне больше петухов. И всей «Деревенской симфонии». Оффенбахера… (Плачет.)
Аркадий. Не надо, Николай Тимофеевич, может быть, она ошиблась… еще. Скоро врачи придут.
Пауза. Издали слышен голос м е д с е с т р ы: «Подъем, больные, подъем!» И сразу возникает веселая цыганская песня.
Николай Тимофеевич. А что, может быть, и ошиблась? Верно. Молодая ведь. Ты правда думаешь, что ошиблась?
Пауза.
Аркадий. Могла…
Цыганская песня и приближающийся голос м е д с е с т р ы: «Подъем, подъем, умываться!»
Николай Тимофеевич. Да нет. Она не ошиблась. Она мне в эти треклятые каверны пальцем так ткнула. «Каверны остались кавернами», — говорит. Эх, напрасная была моя жизнь? (Плачет.)
Аркадий (тихо). Не надо…
Пауза. Голос м е д с е с т р ы громче: «Подъем, умываться, умываться'» Слышно шарканье многих ног. Кто-то пробежал. Плеск. Слышны голоса.
— Опять этот Янко воет!
— С утра пораньше!
— Хорошо поет!
— Кто знает, что он там по-своему поет, может, одну похабщину!
— Ну и пускай похабщину! Тебе что, жалко, если человеку хочется?
— Ты утром транзистор слушал, как там «Тбилиси» — «Москва»?
— Кто проиграл-то?
— А обе.
— Да пошел ты… Я серьезно, ты же с утра…
Издалека голос м е д с е с т р ы: «Кумыс, кумыс, не забывайте кумыс, подходите, берите кумыс! Кто забыл выпить кумыс?» Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч плачет. Слышны голоса.
— Точно так и есть. Кумыс — это молоко козла.
— То-то и гадость.
— А я люблю.
— Ну, так пей за меня.
— Не-ет! Я, видать, свое за здоровье других уже отпил. Теперь надо и о своем позаботься. Это уж ты внукам завещай.
— Да иди ты, какие внуки, я ж молодой совсем!
— Ты погляди! А с лица не видать.
Издали голос м е д с е с т р ы: «Кому уколы до завтрака — в процедурный!» Опять голоса.
— А что, Сидоренко-то увезли?
— Послезавтра, в воскресенье, баба ему пирогов с мясом и яйцами опять натащит. Поди, не знает еще.
— Да… ему сейчас вроде бы пироги уже ни к чему. Он сам хороший пирог кой для кого. С мясом тоже и с яйцами.
Оба хохотнули. Голос другой м е д с е с т р ы, ближе: «Кому на очистительные клизмы? Проходите на клизмы!»
— Здоров!
— Смеешься? Какое тут здоровье?
— Ну вот, опять разнюнился. Тогда привет!
— Другое дело. Привет.
— Как почивали нынче?
— Мокрота задушила совсем — вот с рассвета третью плевательницу несу менять.