Сдаёшься?
— А-а… Ну, тогда спеши, меняй — святое дело!
В палате тихо. Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч плачет. Звеня и дребезжа кастрюлями и бидонами, заглушая все другие звуки, движется по коридору каталка с едой. Голос м е д с е с т р ы: «Завтракать! Больные, завтракать!» Песня оборвалась. Слышны звон посуды, движение ног и стульев, голоса, прерываемые паузами, во время которых слышны разные звуки, доносящиеся из столовой.
— Что нынче на завтрак-то?
— Что, что, будто сам не знаешь — отбивные телячьи из овсянки!
— Вроде бы опять подгорела!
— Точно подгорела!
— Сестра! Овсянка снова горелая, что у вас, повара под котлами спят, что ли?!
— Ключ! Сестра, дайте ключ от шкафа с передачами!
— А зачем вам ключ? Шкаф давно пуст — воскресенье ж через два дня!
— Это почему же пуст? У меня там пряники были в пакете! Выходит, опять кто-то слямзил?
Голоса смолкают, общий гул, слышны стук ложек о тарелки, звяканье собираемой посуды. Голос м е д с е с т р ы: «Кто позавтракал — на уколы! На уколы!» Снова слышна бесшабашная цыганская песня.
Николай Тимофеевич. Уколы! Клизмы! Вода шумит в унитазах! Отбивные из пригорелой овсянки! Пряники слямзили! Черные штампы кругом по подушке — фамильные гербы гортуббольницы вместо вензелей и домашней вышивки, — все это антижизнь, брат Аркаша! А вот почему-то и ее жалко… Я, может, через две недели и такой вот кругом заштемпелеванной наволочки уже не увижу… Космос… Великий сумрак настанет… (Плачет.)
Аркадий. Не надо, Николай Тимофеевич… Сейчас врачи уже придут…
Входит м е д с е с т р а в марлевой повязке с двумя стаканами кумыса.
Медсестра. Здравствуйте, больные. Кумыс еще не пили?
Аркадий. Не пили.
Медсестра. Почему это у вас свет до сих пор в палате горит? Государственный, так не жалко? Дома бы потушили. (Ставит кумыс на тумбочки, тушит свет, открывает форточку.) Что-то душно у вас. И вроде дымом попахивает… Неужели курили?
Аркадий. Нет.
Медсестра. А чего же так дымом пахнет?
Аркадий. Это от вас, Нина, дымом пахнет. Вы и курили.
Медсестра. А ведь и верно. Я перед подъемом две подряд высосала.
Аркадий. Ну зачем же так — две подряд?
Медсестра. А почему бы и нет? Мне пока уставом не возбраняется.
Аркадий. Курить всем и всегда возбраняется.
Медсестра. В принципе-то, конечно. Бумаг каких-то у вас понакидано. Жалобы на нас, что ли, строчите? Или, может, стихи про нас хвалебные сочиняете?
Аркадий. Точно. Стихи. Размером хворей.
Медсестра. Ха-ха. То-то. Смотрите у меня. Надо тетю Дусю найти. А вы что же завтракать до сих пор не идете? Все уже за столами. (Идет к постели Серьмягина.) Спит, что ли, еще?
Аркадий. Спит. Не надо, Нина, не трогайте его, я его сейчас сам разбужу и пойдем.
М е д с е с т р а уходит, слышно песню, как в столовой убирают посуду и сдавленные всхлипы Н и к о л а я Т и м о ф е е в и ч а. Входит т е т я Д у с я с подносом.
Тетя Дуся. Лежачими, выходить, заделались? Нинка вон говорить — завтракать до сей поры не ставши. Оно б таких мужиков к нам на деревню дерева валить — живо б на ноги вскочили. А засорено-то, а намусорено-то, надышано-то, наплевано-то, как в свинарнике! Нет уж, беспременно в женскую перейду. Или свинаркой ехать опять в деревню? Там оно почище будеть. А что это вроде как это, дымно?.. (Находит окурок.) Батюшки! Батюшки светы! А курил-то кто здеся? Чейный огарок? Твой? Твой? Сичас иду к самому жалиться. А сам мне сказавши: «Кто как курить будеть — бежи напрямки ко мне и докладай. Не хотять порядком лечиться, чужова труду не жалеють, нехай местов зазря не занимають. Враз выпишу — пущай хоть под забором помирають!» (Идет к двери.)
Николай Тимофеевич. Да, Дусенька! На держи! Пользуйся, пока я сам сором не стал, покуда меня убирать не придешь, это потруднее будет. А этот сор, он что? Пух. Махни полтора раза метлой — и нету.
Тетя Дуся (пряча рублевку). Я и говорю — чаво он, мусорочек-то? Чаво огарок? Мушины, чай, не привыкши. Оно шваберку пойтить принесть — мусорочек прибрать.
Голос медсестры. По пала-а-там! По пала-а-там!
Слышно шарканье многих ног, песня обрывается на полуслове. Тишина. Потом в тишине возникает уверенный стук нескольких женских каблуков, он приближается.
Тетя Дуся. Батюшки, да кажись уже оход началси? (Выглядывает в коридор.) Так и оно, оход. И чаво-то ноне так рано? Батюшки светы! Да кажись, напрямки сюды, к вам в палату несуться. Я теперича и мусорочек прибрать не поспела — усё к тому, шоб вас не будить спозоранок. Чай, спите тут, как ведмеди! (Заталкивает мусор ногой под кровати.) Ох, чаво деется! Да и подносу поди надоть отнести — ровен час, нагорит за вас — ходящим больным и нате — завтрак в палату!
Хватает поднос и выбегает из палаты. Уверенный стук каблуков уже рядом. В палату входит Л и д и я А л е к с е е в н а, в р а ч — ф т и з и а т р и м е д с е с т р а. Все в марлевых масках.
Лидия Алексеевна. Доброе утро, больные.
Аркадий. Здравствуйте.
С е р ь м я г и н лежит, не поворачиваясь.
Лидия Алексеевна. Нина, а почему в палате при больных форточка открыта? Вы разве не знаете, что наших больных при проветривании помещения нужно выводить? Сырость какая на улице!
Медсестра (закрывая форточку). Не знаю, кто и открыл, Лидия Алексеевна! Разве за ними уследишь?
Лидия Алексеевна. Серьмягин! (Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч молчит.) Спит?
Медсестра (трясет С е р ь м я г и н а). Серьмягин! Серьмягин! Проснитесь!
Николай Тимофеевич. Ну, слышу я.
Медсестра. А чего не отвечаете? Завотделением в палате! Вставайте!
Николай Тимофеевич (не поворачиваясь). Мне теперь вставать вроде бы больше ни к чему — мне теперь надо привыкать навсегда лежать. Навечно.
Медсестра. Вставайте, Серьмягин, вставайте!
Лидия Алексеевна. Оставьте его, Нина. Пусть лежит. Сейчас он у нас сам как миленький на ноги вскочит. Ну, Серьмягин, могу вас обрадовать. Поздравляю вас и себя. Все в порядке у нас, Николай Тимофеевич. (Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч молчит.) Серьмягин, Николай Тимофеевич, вы слышите?
Николай Тимофеевич. У вас-то, наверное, все в порядке! Один человек плана по смертности не превысит — так что премии не лишится. Можете теперь от меня ничего не скрывать.
Лидия Алексеевна. Да что с вами, Серьмягин? Что я должна скрывать?
Николай Тимофеевич. Ничего. Я и без вас все знаю.
Лидия Алексеевна. Вот и прекрасно. Можно подумать, что вы не рады.
Николай Тимофеевич. Лидия Алексеевна, поздно, поздно передо мной комедию разыгрывать!
Лидия Алексеевна. Какую комедию? Так я, пожалуй, обижусь — это же редкая удача! (Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч молчит.) Так вы что, мне не верите? Нина, дайте мне, пожалуйста, историю болезни. Вот и снимок ваш здесь. (Берет снимок, идет к окну.) Подойдите сюда, Серьмягин. Посмотрите. Да встаньте же вы, наконец. (Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч неохотно встает и медленно подходит к ней.) Ну что, видите? Это же просто удача!
Николай Тимофеевич. Так вот же они, каверны, мне Люда в них пальцем ткнула и так сказала: каверны остались кавернами!
Лидия Алексеевна. Люда! Нет, это безобразие, товарищи! Люде надо объявить выговор! Ей же категорически — категорически! — запрещено расшифровывать больным снимки!
Врач-фтизиатр. Я поговорю с ней, Лидия Алексеевна.
Николай Тимофеевич (идет и ложится на кровать). Выговор ей мне теперь не поможет. Мне теперь уже ничего не поможет. Оставьте меня.
Лидия Алексеевна. Так ведь Зуева не видела вашего старого снимка, и потому она не может судить. Эти плотные пятна на снимке — рубцы зажившей обызвестковавшейся каверны. Отличить на снимке каверну от рубца не просто. Здесь еще имеет значение качество пленки. Но я-то уже здесь тридцать лет работаю, я-то ясно вижу, что это рубцы.