Книжный на левом берегу Сены
— И любит же она поучительствовать, да? — Элинор удостоила их особенно обстоятельной лекции перед «Мыслителем». Что доставило бы Сильвии большое удовольствие, не будь подобная речь пятой за тот день.
Адриенна засмеялась.
— Что да, то да, зато я люблю учиться.
Как, впрочем, и Сильвия. И она любила свою мать. Но тогда почему ее так тяготило поведение Элинор?
Элинор же тем временем погрузилась в повседневные дела лавки, и Сильвия была в восторге от того, сколько всевозможных дел им удавалось переделать в вихре воодушевления ее матери: они заново расставили книги по алфавиту, подмели, протерли пыль и, кстати, совсем на новый манер переустроили заднее помещение лавки, где в последнее время из-за горы полуоткрытых коробок образовался форменный кавардак.
— Спасибо, мамочка, — сказала Сильвия, одновременно и благодарная, и сердитая на себя за глупость, почему ей не пришло в голову сделать все это еще недели назад. Оглядывая чисто прибранную, аккуратную комнату, она никак не могла понять, отчего сама не додумалась до таких очевидных вещей. Ей всегда казалось, что есть дела поважнее: посетители и разговоры с ними.
— Рада, что ты все еще нуждаешься в своей матери, — прощебетала Элинор, целуя Сильвию в обе щеки, и совсем тихо прибавила: — Так приятно, что кому-то нужна.
Что-то в словах матери тронуло сердце Сильвии, хотя и царапнуло ее. Элинор расцветала в живой суете и неразберихе домашних и светских хлопот, а еще — когда занималась каким-нибудь содержательным, осязаемым делом. Совсем как Адриенна — поняла потрясенная Сильвия.
А сейчас, когда дочери Элинор выросли и не завели собственных детей, которые бы нуждались в заботливой бабушке, она по большей части была предоставлена самой себе. Ее муж, отец Сильвии, всегда отдавал все свое внимание приходу и преподаванию; если не считать светских мероприятий, посещать которые вместе с супругой ему надлежало по долгу службы, он, в сущности, не нуждался в ней, когда предавался размышлениям, читал или писал проповеди. И как бы то ни было, Сильвия всегда подозревала, что Элинор определенно предпочла бы беседы о художниках, нежели о Боге. Это ей в матери нравилось.
Когда через две пролетевшие вихрем недели Элинор садилась на поезд до Флоренции, где хотела навестить перебравшуюся в Италию старинную подругу, она оставляла Сильвию с чистой и опрятной лавкой, но с тяжестью на сердце. Легко было не думать о родителях, когда те за тридевять земель, но после того, как мать погостила у нее, Сильвия вдруг поняла, что ей страшно их не хватает, и посмотрела на них с новой стороны. Какая она, эта вырастившая ее женщина? Видимо, настало время узнать ее получше.
Вскоре нашлась и новая причина для душевной боли. До улицы Дюпюитрена наконец дошли вести из суда, через неделю после того, как было вынесено решение, что привело Сильвию в ярость. Почему этот чертов Джон Куинн не потрудился хоть кому-нибудь послать телеграмму? «Потому что он сам раздавлен поражением», — пришлось ей признать. Вместо вестей от Куинна Сильвия узнала о вердикте из газеты, вышедшей несколько дней назад, которая случайно оказалась у заглянувшего в ее лавку американского туриста. Она была уверена, что Джойс тоже еще ничего не знал, поскольку они только вчера обсуждали подозрительное отсутствие новостей.
А теперь новости были прямо перед ней, пропечатанные черным по белому на газетной странице: «УЛИСС» ПРИЗНАН НЕПРИСТОЙНЫМ. РЕДАКТОРШИ ВЫПУЩЕНЫ ПОД ЗАЛОГ.
Редакторши. Возможно ли было сильнее унизить их своим высокомерием?
Линию, с позволения сказать, защиты Джона Куинна газета представила именно так, как предсказывал Эзра: тот попытался убедить судей, что сочинение Джойса настолько сложное и запутанное, настолько отталкивающее в описании тел и вожделений, что никак не может распалить похоть или толкнуть на путь греха — в особенности самых подверженных разврату среди читателей, о которых больше всего пекся суд.
«А как насчет читателей, сумевших по-настоящему понять роман? — гневно размышляла Сильвия. — Их тоже не развратишь, потому что они видят революционный характер романа, потрясающую красоту его предложений и человечность персонажей».
Сильвию так и подмывало швырнуть газету в печь, но она сдержалась, чтобы показать ее Джойсу.
Повезло еще, что ей не пришлось долго держать у себя эту пакость, поскольку он явился в тот же день, пребывая в приподнятом расположении духа.
— Отлично сегодня поработал.
Все нутро Сильвии восставало против того, что она собиралась сделать, но оставить Джойса в неведении она не могла. И она передала ему газету. Нервно затягиваясь, она наблюдала, как он пробегает глазами статейку, сохраняя на лице стоическое выражение.
— Что ж, — произнес он ровным голосом, возвращая Сильвии газету, — рад, что эта миссис Форчун из Чикаго — вот же говорящая фамилия! — раскошелилась на залог за мисс Андерсон и мисс Хип. Мне было бы куда горше, если бы двум моим важнейшим издательницам пришлось торчать из-за меня за решеткой.
Корявый Иисус — зазвучал в ушах Сильвии голос Адриенны.
— Я безмерно сожалею, — сказала Сильвия. — Это преступление против литературы.
— И все же преступление совершил я, вот что им очевидно, — Джойс сделал вдох через нос, глубокий, медленный и длинный; его плечи поднимались, точно тело распирало от воздуха. Потом выдохнул, почти неслышно. — Бедная моя книга.
— И вы нисколько не сердитесь?
— На кого же?
— Ну как… я страшно сердита на Самнера и на Почтовую службу, на полицию нравов и на этого Джона Куинна, который не смог придумать защиты получше, и на судей за их безнадежную дремучесть.
— Я благодарен вам за ваш гнев, мисс Бич.
— Так вы же должны возмущаться не меньше моего!
— Но зачем? Если вы и так великолепно возмущаетесь за меня?
Сильвия рассмеялась, позабавленная и одновременно разочарованная.
— Что же нам с вами делать, мистер Джойс?
— У меня есть вопрос получше: что нам с вами делать с моей книжкой?
Слова сорвались с губ Сильвии раньше, чем сама идея до конца сложилась у нее в голове:
— Предоставьте это мне. Позвольте «Шекспиру и компании» опубликовать «Улисса».
Словно каждый разговор, каждая книга, прочитанная ею, выставленная на полках и выданная ее библиотекой, каждая страница Уитмена и каждый рисунок Блейка, что в рамках красовались на стенах ее лавки, каждый ее разговор с Адриенной о выпускаемых ею «Записках», каждое слово поддержки от ее родителей — все предопределяло судьбу, подталкивало шедевр Джеймса Джойса в этом самом направлении. В Париж. К ее порогу. В его личную Итаку.
Он вознаградил ее улыбкой безраздельной радости.
— Что за чудесная идея.
— Дайте мне время кое-что подсчитать и определиться по срокам, — сказала Сильвия, изо всех сил стараясь выглядеть спокойной и деловитой, хотя на деле она чувствовала себя школьницей, которой хотелось выскочить из тесной лавки и вприпрыжку побежать по улице. Я, Сильвия Бич, буду издавать Джеймса Джойса! — А детали мы можем обсудить завтра.
И они обменялись рукопожатием под благословляющим взором Уолта Уитмена.
— Я счастлив как никогда, мисс Бич.
Такого волнения Сильвия не испытывала с осени 1919 года, когда готовилась к открытию книжной лавки и понимала, что, вероятно, сблизится с Адриенной. В каждой клеточке ее тела бурлила радость, и не в силах совладать с ней, Сильвия, приплясывая, кружилась по лавке, затем достала чистую записную книжку, пока в другой ее руке дымилась неизменная сигарета. «Шекспир и компания» исправит великую несправедливость, опубликовав великое произведение, которое должно стать востребованной, а никак не запрещенной книгой. О, как права была Адриенна — нужный случай непременно подвернется и поможет хоть что-то в мире изменить к лучшему. И вот он, этот случай, пожалуйста.
