Книжный на левом берегу Сены
— Не забывайте, моя дорогая Монье, — промолвил Ларбо, — что Лондон и Нью-Йорк медленнее принимают новые формы. Те картины эпатировали нас уже много лет и успели превратиться чуть ли не в банальность к тому времени, как повергли в такой шок англичан. Мы должны дать время им и американцам дозреть до восприятия нового искусства.
Ларбо высказался учтиво и даже философически, но Сильвия поняла, отчего Эзра взъелся.
— Нечего считать нас дикарями, Ларбо.
— Я и не считаю, — невозмутимо ответил тот. — В конце концов, это ваша Американская революция пробудила нашу, которая, кстати говоря, созревала гораздо дольше. Я только хочу сказать, что подобные вещи происходят в своем темпе. Бунты не зависят от чьей-то воли, их невозможно ускорить или поторопить. Они возникают в свое время.
— Вы это Ленину скажите, — ввернул Боб и, выхватив зажженную сигарету из пальцев Сильвии, глубоко затянулся.
— Искусство — более тонкая материя, чем политика, — заметил Ларбо.
— И очень напрасно, — рыкнул Эзра.
В разгар перепалки на пороге возник Мишель с книгами под мышкой, всем своим видом излучая радость. Он расцеловался с Адриенной, Сильвией и всеми писателями, с кем был знаком, и торжественно водрузил свою стопку на стол Сильвии.
— Я помолвлен! Мы с Жюли поженимся уже в этом году! — провозгласил он. Сильвия заключила его в объятия, смеясь и осыпая его пожеланиями счастья.
Эзра пожал Мишелю руку.
— С балериной? Браво!
— Ну да, она очень хотела прийти со мной, но у нее, как назло, репетиция.
Со дня первого свидания Мишеля с Жюли, солисткой балетной труппы, Сильвия часто встречала их вместе; та плохо говорила по-английски и в лавке очень тушевалась, но у нее были чудесные длинные белокурые волосы с рыжинкой, придававшие ей милую старомодность во времена повальной моды на короткую стрижку не ниже подбородка. Жюли говорила, что в театре от них требуют оставлять достаточно длины, чтобы локоны можно было собирать в пучок на затылке.
Боб трижды хлопнул в ладоши, призывая ко всеобщему вниманию, словно городской глашатай.
— Примите благодарности, Мишель, ибо вы подарили нам славный повод сменить тему и покутить. Всем по первой за мой счет в «Лё дом»![86]
Лавка взорвалась ликующим гомоном, а фиговые листки, судебные иски и прочие революции тут же выветрились из голов, уступив место сердечным поздравлениям, безудержной радости и оптимизму. Сильвия с Адриенной редко участвовали в богемных ночных пирушках с абсентом и перно, но этим вечером с легкой душой присоединились к большинству. Под мягким светом люстр кафе «Лё дом» их веселая компания раз за разом наполняла бокалы, сначала шампанским, а затем красными винами, передавая туда-сюда блюда с масляной камбалой и хрустящим картофелем под веселый стук вилок и ножей о тарелки, который эхом отражался от высоких окон и напольной плитки. Тем вечером Сильвия ощущала себя частью чего-то могучего, вроде широкой реки, устремляющей свои воды вперед, все дальше от прошлого, и уже подхватившей своим потоком великих вроде Бена Франклина, Бодлера, Пикассо, Эдит Уортон, а теперь и Блейка с Уитменом, и Ларбо с Кокто, и Джойса, и Адриенну, и ее саму вместе с ее лавкой. Они все были частью этого могучего потока, который набирал силу, как разбушевавшийся паводок, ворочал камни, подмывал корни деревьев и нередко сметал на своем пути все препятствия, грозившие замедлить его неудержимый бег.
Джойс своей тоскливой безысходностью мог бы поспорить с парижскими сумерками, слишком рано опускавшимися и слишком темными в эти декабрьские вечера.
— Просто еще не все готово, — произнес он, имея в виду свой роман, словно повторял сказанное Ларбо, пока за окном «Шекспира и компании» кружили снежинки. В кои-то веки Сильвия с Джойсом оказались одни в лавке, должно быть, по милости неласковой погоды. Она заварила чаю, и теперь они держали в руках приятно горячие чашки. Сильвия опустила нос к самому ободку, позволяя пару отогреть подмерзшее лицо.
— Как можно осудить еще не законченную книгу? — жалобно вопросил Джойс.
— Уму непостижимо, — согласилась Сильвия.
— Пускай даже и так, — вскинулся вдруг он в приливе дерзкой отваги, — все равно им не остановить меня. Я допишу роман, а там кто-нибудь да и опубликует его.
В первый раз судьба Джойса повисла на волоске, и Сильвия очень тревожилась за него. Вирджиния Вулф отказалась печатать «Улисса» в своем издательстве, что фактически поставило крест на возможности публикации в Англии, а американские издательства дожидались суда, чтобы уже после определиться с учетом щекотливых обстоятельств.
— По чести говоря, меня куда больше удручают угрозы миссис Джойс бросить меня и увезти детей, — продолжал он.
Сильвию поразило столь откровенное признание, однако естественное любопытство, которое вызывал у нее союз писателя с женщиной, редко сопровождавшей его на чтениях и званых обедах, заставило ее поинтересоваться:
— И куда же она уедет?
— Назад в Ирландию. — Мрачность в тоне Джойса сочеталась с его поникшей фигурой и безвольно повисшими длинными руками.
— У вас там есть кто-то из родных? Ну, кто-то, кто мог бы… помочь вам?
— Ни единого, от кого я принял бы хоть фартинг, — не то горделиво, не то гневно ответил он.
Сильвия знала, что писатель участил свои просьбы Гарриет Уивер о денежных переводах. И эта святая женщина всегда шла ему навстречу. Сильвии пришлось сделать вывод, что миссис Уивер не очень-то представляет, как Джойс тратит ее деньги, а примечательный момент, когда на обеде у Андре Спира он категорически отказывался притронуться к спиртному раньше восьми, остался далеким воспоминанием. Джойс пристрастился просиживать вечера с Бобом и другими писателями в кафе «Лё дом» или в ресторане «Луп», и до нее уже дошла веселенькая история, как Боб с Фаргом ранним утром доставили бесчувственного Джойса домой на больничной каталке. Хотя не исключено, что его кутежи и правда начинались после восьми.
Сильвия гордилась тем, что никогда не осуждала Джойса или еще кого-нибудь, и ценила, что и ее никто не осуждает за то, кто она есть. Каким бы медленным ни казалось продвижение с «Улиссом», Джойс посвящал работе над романом бесчисленные часы. В «Шекспире и компании» он обычно появлялся к вечеру, уже просидев за столом целую вечность в ущерб здоровью. Он был очень бледен и сильно потерял в весе, зрение ухудшилось, к тому же всю зиму он не мог избавиться от кашля, звучавшего пугающе похоже на туберкулезный. Его пальцы вечно были холодны, как ледышки. Сильвии иногда казалось, что он приходит к ней в лавку просто отогреться, как многие другие нуждающиеся студенты и начинающие художники, которые прибивались к «Шекспиру» и «Ля мезон», где подолгу глазели по сторонам и смущенно извинялись, что ничего не покупают. Сильвия переняла у Адриенны благородное великодушие к этим беднягам. Никогда не знаешь, кто из них станет следующим Кокто. Следующим Прустом.
— Знаете, что мне написала Маргарет Андерсон? — спросил Джойс.
— Нет, расскажите.
— Что художник не несет какой бы то ни было ответственности перед публикой.
— В этом я с ней полностью согласна, — сказала Сильвия, — и согласна с поистине блестящим очерком Джейн, в котором она пишет, что к «Улиссу» может быть единственный вопрос — искусство ли это? И да, это искусство. И притом великое.
— Вот как, — промолвил Джойс, явно наслаждаясь ее словами, но почему-то глядя в сторону. — Спасибо на добром слове.
Сильвия посмотрела на полную пепельницу, размышляя, стоит ли закурить еще; не так давно она подметила у себя налет на зубах и желтизну на указательном и среднем пальцах, которыми обычно держала сигарету. Так и быть, но только одну. Наступившее в лавке молчание продолжалось все время, пока Сильвия курила, а Лаки, неслышно появившись из-под стола, где грел бока у печки, терся о ноги Джойса.
