Высокое Искусство (СИ)

Треть! Немыслимые, невообразимые потери, достойные сокрушительных побоищ времен Старой Империи. Пришло время отступать. Считать потери, думать, как оправдаться перед владетельными семьями за массовый падеж высокородных родственников. Еще крепче думать, как вышло, что обычная континентальная пехота, наемный сброд, что ничтожнее самых презренных, дралась подобно лучшим пикинерам горских князей и тухумов. И что делать с ней в следующий раз.
Это было разумно, это было правильно. И герцог…
Полковник увидел, как всадник перекинул знаменосцу штандарт и пришпорил коня. Погнал вдоль кавалерийского строя, что-то крича. А затем развернул несчастное животное, изнемогавшее под доспешной тяжестью, и дал шпоры. Мгновение заминки, бесконечной, как все время мира — и вся конная орава двинулась за ним, шаг за шагом, с явной нерешительностью. Сейчас всадников толкало вперед лишь опасение каждого прослыть первым, кто бросил предводителя одного и покинул славное поле боя. Такую «славу» не отмыть и внукам.
— Пики наперевес! Стоять стеной! — пролаял полковник, сообразив, что «солдатский» пошел ва-банк, поставил на решающую атаку все, включая собственную жизнь.
Герцог, подгоняя угольно-черного жеребца, несся прямо на пикейного «ежа», разгоняясь как таранное бревно. Копье военачальник потерял или сломал, седельный меч остался в ножнах — всадник крепко уцепился за поводья, сосредоточившись на управлении дестрие. Рыцарь был готов пожертвовать конем и, с очень большой вероятностью, собственной жизнью, пробив пехотный строй инерцией мертвых тел, закованных в сталь. Видя эту безумную, самоубийственную храбрость, достойную настоящих баллад, малочисленное конное воинство устремилось за предводителем. Вперед, к славной победе или не менее славной смерти, о которой спустя века будут вспоминать потомки, отстаивая привилегии семей. Прямо на проклятое, ненавистное черно-белое знамя, что высилось над строем пикинеров.
— Стоять крепко! Знамя выше!
Полковник выхватил у кого-то алебарду и, расталкивая солдат, ввинтился в первый ряд, прямо к несущемуся на строй пехоты демону. Упер окованное железом древко в землю, прижал сапогом, взялся обеими руками, нацеливая стальное перо в лошадиную морду. Спереди всадник казался очень малой мишенью, к тому же прикрытой стальной броней коня. Арбалетные стрелы герцогу не вредили, слишком хороши оказались латы.
— Стоять до конца!
Ему ответил нестройный хор пехоты, который рос и креп по мере того как солдаты орали все громче, подбадривая себя:
— Стоять до конца!! Стоять насмерть!!!
— Власть Закона! — проревел полковник, и пехота ему ответила:
— Власть Закона! Сила Закона!! Сила Империи!!!
Совсем близко… Полковник видел, как летят хлопья пены сквозь прорезь лошадиной маски. Как темнеют прикрытые частой решеткой смотровые отверстия. Понимал, что даже если теперь всадник захочет остановить страшную зверюгу, он уже не сможет. Пальцы сомкнулись на древке алебарды, словно каменные. Офицер понял, что сейчас он, скорее всего, умрет. И рыцарь тоже. Вопрос лишь в том, остановится ли убитый всадник смерти на третьем-четвертом ряду, увязая в трупах, или прорвет строй до конца, открыв путь собратьям, что накатывали финальной приливной волной.
Очень хотелось закрыть глаза, чтобы не было так страшно.
Очень хотелось остаться в живых, чтобы когда-нибудь рассказать детям, как он, бывший крестьянин и нищая голытьба, стал полковником, взял под командование лучший на все четыре стороны света полк, накостылял тяжелым всадникам — королям поля боя — и собственноручно отправил в ад настоящего герцога. Детей у командира не было, по крайней мере, известных, но ведь могли появиться, со временем.
Хотелось…
С ужасающим лязгом рыцарь вломился в стальную щетину копий.
* * *
Елена была везде и во всем, видела все и была всем. Она стала травой под копытами коней и грязными сапогами пехоты. Жизнью тех, кто надеялся увидеть следующий рассвет, и смертью тех, кому не суждено встретить заход. Кровью под доспехами и болью в культях после ампутаций в походной лечебнице. И она точно знала — все происходящее еще не случилось, этому лишь суждено произойти. Или нет. Одна из вероятностей, результат длинной и невообразимо сложной цепи событий, которые зацепятся как рыболовные нити крючками, сплетут новое будущее и сделают вероятное — неизбежным, случившимся. Оно не станет «плохим» или «хорошим», оно просто — будет.
 
Но решается все здесь. Здесь и сейчас. А еще прозрение грядущего лжет — уж Елена то знала об этом лучше чем кто бы то ни было. Один раз предвидение уже обмануло ее, посулив жизнь самому близкому человеку.
«Судьба — не приговор»
Чьи это слова? Она не помнила. Ничего не помнила. Видение осыпалось, как расколотый хрустальный замок, проваливалось в самое себя сверкающей пылью, обращалось в ничто. В бездну, где осталась лишь нескончаемая боль. И столь же бесконечная обида.
Она пришла в себя, вырвалась из беспамятства, заполненного бредом израненного человека. Достаточно быстро, учитывая состояние избитого до потери сознания человека.
— Убирайся.
Боже, как громко… голос из пустоты грохотал каменным обвалом. Она хотела кричать, но в легких не осталось воздуха, грудь заполнилась лишь огнем и режущей болью. Кажется, палка «наставника сломала несколько ребер, а может быть и все. Мир вокруг подключался к осознанию как будто по частям. Вот могильный холод камня под щекой. Запах пыли, сырой плесени и чего-то медного… странно, запах мешался со вкусом. Наверное, потому, что ее рот наполнился кровью. И звук. Голос Чертежника, полоумной твари, лжеца и садиста.
— Убирайся из моего дома. Ты уже провалялась достаточно, дело к ночи, я хочу спать.
К ночи… дело к ночи. Значит, она пролежала в беспамятстве с полудня. Долго.
Елена попробовала встать хотя бы на четвереньки, но тут напомнила о себе рука. Боль запустила когти в каждый нерв, начала методично рвать их, как волк сырое мясо. Девушка вновь не сдержала крик. Ну, то есть крик пытался вырваться из ее глотки, но тормозился, тускнел по пути, прорываясь наружу лишь мучительным долгим стоном.
— Сейчас ты снова отведаешь моей палки… Бродяжка. Вон отсюда.
Странно и даже в чем-то забавно, но сейчас, несмотря на плачевное состояние, Елену больше всего занимал тот добл, который она отсыпала «мастеру» неплохим серебром, монетку к монетке. Деньги казались олицетворением рухнувших надежд, символом самого черного предательства. Себя ей жалко не было (пока, во всяком случае, из-за шока Елена не очень понимала, насколько сильно пострадала), а вот серебра — более чем.
«Шарлей, об этом ты меня не предупреждал…»
Сначала она все же ухитрилась подняться на четвереньки, затем утвердилась на подгибающихся ногах. Рука «почти» не болела, если только ее не трогали, поэтому девушка приняла странное положение — покалеченная конечность определяла положение остального тела, как центр масс. Приходилось нести сломанную руку, вихляя всем телом, чтобы тревожить ее как можно меньше.
Она пошла, спотыкаясь, скрипя зубами от боли. Говорить было не о чем, укорять и взывать к совести — бесполезно. Кричать Елена не стала, пытаясь сохранить хоть каплю гордости перед лицом злобного мучителя. Хотя Чертежнику, скорее всего, было наплевать, что там думает избитая приблуда, одинокая, без помощи и поддержки.
— Быстрее.
Это унижало больше всего. Вся ее жизнь, все планы и надежды рухнули в одночасье. А подлый ублюдок ляжет спать, притырив ее деньги. Через неделю он вероятно не сразу вспомнит ее, а через полгода и вовсе забудет.
Боже, как больно… Сколько раз она видела такие побои на других, сколько наложила шин из тряпок и дощечек, пока была в услужении Матрисы. А теперь пришло время глянуть на все с противоположной сто…
Додумать не получилось — за спиной громко хлопнула дверь. Лязгнул замок, и Елена осталась один на один с темной улицей. Темной, однако, не пустой. Почему-то это было важно. Что-то нужно было принять во внимание, но вот что?.. Голова раскалывалась от боли, причем комплексно, отзываясь на общее обессиливание и собственной болью, поскольку черепу тоже досталось. Здесь, под луной, изрядно затянутой ночными облаками, Елена поняла, отчего так плохо видит — лицо опухло от побоев, один глаз полностью закрылся гематомой, второй превратился в узкую щель. Одна радость — нос, кажется, остался цел. Ну, хоть что-то.