Высокое Искусство (СИ)
— Нет… пожалуйста…
Грудь болела так, что не было сил вдохнуть поглубже и говорить громко, Елена чувствовала каждое ушибленное ребро и сипела, стараясь не упасть, с трудом балансируя на одной ноге, той, что болела чуть меньше.
— Я же заплатила…
— И я принял тебя в ученицы.
Злая усмешка мастера превратилась в маску, зубы в свете лампы, казалось, светились собственным огнем, как подсвеченные ультрафиолетом.
— Я обещал учить. Я учу. И сейчас преподам отличный урок. Самый главный в твоей бесполезной жизни. После него другие тебе не понадобятся.
Рыдать не хотелось, крики были позорной слабостью. Однако непереносимая боль выжимала слезы из глаз. И терпеть ее молча не было никакой возможности. Теперь Елена поняла, что имел в виду Чертежник, когда упоминал «науку боли», и закричала вновь, теперь уже, невзирая на боль, от настоящего ужаса. Она поняла, что Фигуэредо вообще не собирался учить незваную гостью. И сейчас он ее забьет насмерть.
Елена думала, что знает боль до того как взяла в руки тесак и получила первый удар. Думала, что поняла боль после того как Фигуэредо начал ее избивать. Что ж… она ошибалась и в том, и в другом случае. Хороший бретер знает все уязвимые места человеческого тела. Хороший фехтмейстер знает их намного, намного лучше. А Фигуэредо был очень хорош и настроился на отличный результат. Разминка закончилась, и мастер начал главный урок с того, что одним ударом сломал ученице правую руку чуть выше запястья.
Глава 4
Шакалы
Они шагали локоть к локтю, зная, что лишь единство даст хоть кому-то возможность уйти с этого поля живым. Строй основательно перемешало серией атак тяжелой кавалерии, бойцы стояли в чужих рядах и шеренгах. Остатки полка утратили строгий порядок, но в жалкое стадо пехота не превратилось. Выучка и дисциплина, господа! Чтобы ее без остатка растерять, нужно немного больше, чем десяток наскоков трусливых всадников в жестяных доспехах. Еще один-два, может три… В задницу страх, ведь строй еще стоит!
Прямоугольник, ставший овалом неправильной формы, ощетинился во все стороны пиками, немалой частью обломанными. Барабанщики, уже без всякой команды — капельмейстер давно лег мертвее мертвого — долбили по натянутой коже тяжелыми молоточками, задавая ритм. Все флейтисты погибли при пятом, самом яростном натиске рыцарей — два десятка бронелобов пробили строй и дошли почти до самого знамени. Там их всех и положили, конечно. Кого пикой, кого кинжалом, а кого и голыми руками задавили. Нет, не за флейтистов мстили, просто так случилось! Так что флейты молчали, но барабаны звучали еще внушительнее, еще страшнее, чеканя смертоносный такт.
Левой! Левой! Левой!
— Sleagh air a ghualainn! — заорал полковник. — Tha a'cheum!
Командир сорвал глотку, многие часы управляя боем, и голос его звучал подобно всхрипам пилы, с натугой продирающейся сквозь волокна сырой сосновой колоды. Полковник рычал, мешая слова разных диалектов. И ему отвечал такой же рык измученных, поголовно раненых, вымотанных до предела бойцов.
Утром на поле вышла терция «Свинские собаки» числом без малого две тысячи солдат. К исходу дня на ногах осталось не более пяти сотен. Пятьсот воинов, самых стойких, готовых биться до последнего вздоха. Все остальные по большей части остались там, на лугу, где терция приняла первый бой, и на долгом пути отступления, когда баталия тяжело шагала к реке, огрызаясь из арбалетов, обращая в бегство малые отряды, принимая на алебарды и уцелевшие пики тяжелую кавалерию.
Да, этот день стал утехой для Пантократора в его ипостаси Отца Войны. А ночь сулила праздник волкам, трупоедам и мародерам. Полк, сбив очередной заслон, медленно шел к переправе. Пики на плечах колыхались над головами, сталкиваясь и гремя натруженной сталью, заглушая стоны раненых. Их несли на себе. Не всех. Тех, кто еще мог выжить.
Вражеский командир сменил коня в пятый раз — предыдущие стали поживой для воронов — и вновь собирал кавалеристов для атаки. Ударить, разбить, разнести в клочья, и гнать, добивая в беззащитные спины и затылки! Доспехи военачальника утром сияли полированной сталью и обильной позолотой. Сейчас пыль, грязь и кровь облепили металл как вязкая замазка. Свежие вмятины на броне складывались в причудливые пиктограммы, указывающие, сколько раз за минувшие часы смерть прошла стороной, лишь коснувшись саваном.
Всадники опять собирались под знамя «солдатского герцога» [5], штандарт с четырьмя пустыми полями на сером некрашеном полотне. Строились в подобия копий [6] — слабые, нестройные, и все же способные ударить. Устали все. И люди, и лошади, и само железо…
Полковник остановил самого дюжего бойца из охраны знамени, залез ему на плечи. Едва не упал от накатившей слабости, но все же удержался. Кто-то подставил пику. Офицер взялся за обломанное древко для пущей опоры, глянул в сторону собирающейся кавалерии. Да, сил у герцога хватит на еще одну атаку. Ровно одну, в которой силы и кони полностью закончатся, как пивной бочонок на столе пьяных солдат. Повторить не смогут, пусть хоть сам Господь сойдет с небес, размахивая огненным мечом и пуская громы из божественной задницы. Но этот последний натиск еще надо выдержать.
Полковник глянул в другую сторону, прикинул, может ли полк шагать быстрее, чтобы дойти до переправы раньше, чем рыцари ударят. По всему выходило, что шансы есть. Только для этого требовалось бросить тяжелораненых. Тогда, рванув налегке, можно было пройти к мосту, а это, считай, уже спасение.
Он тяжело спрыгнул, едва не подвернув ногу. Кираса и шлем гнули к земле, ломили кости. Командир позволил себе роскошь поразмыслить несколько мгновений…
— Полк, стой! — проорал полковник. Бойцов осталось так мало, что команду не пришлось повторять никому из лейтенантов. Да и осталось тех лейтенантов лишь трое. — Разворот! Стена пик!
Пехотинцы выполняли приказ тяжело, медленно, выходя из ритма барабанного шага. Готовясь к последней схватке в этот день и скорее всего в жизни. Готовясь пережить звездный час латной пехоты или навсегда лечь в истоптанную, окровавленную траву. Впрочем, многие могли совместить. При должном невезении, разумеется.
Всадники, наконец, сумели собраться в некое подобие строя. Никаких клиньев и прочих ударных формаций, обычный прямоугольник, столь же условный, как и квадрат пехоты перед ней. Лошади уже не ржали, а вымученно хрипели, роняя клочья пены с окровавленных губ. Герцог забрал у знаменосца штандарт и выехал перед своей малочисленной ордой. За конным строем виднелась неуверенно переглядывающаяся пехота, которая уже не годилась ни на что, кроме моральной поддержки и ободрения с пожеланием всяческих успехов. Терция, которая держала удар тяжелой кавалерии, обычных коллег по ремеслу затаптывала буквально мимоходом.
— Первая шеренга, на колено! — закричал полковник. — Арбалеты во вторую линию!
Стрелков осталось очень мало с обеих сторон, потери от оперенной смерти составляли, научно говоря, статистическую погрешность в общих потерях. Но тем, кто падал на горячую, перегретую солнцем землю или безвольно обвисал на высоком «таранном» седле» становилось не легче от того, что их убила голая статистика.
Всадники приближались мерным шагом, сберегая силы вымотанных до предела животных. И общая неуверенность разливалась в сером вечернем воздухе. Копыта все так же стучали по земле, чавкая, когда подкова ступала в лужу крови, но перестук становился все менее стройным. Полковник это понял, ощутил инстинктом прирожденного воина, солдата, дезертира и офицера. Надежда опалила душу, как ушат целебного, на травах настоянного кипятка в бане.
Еще поживем?..
— Арбалеты, назад! Строй сомкнуть!
Герцог тоже понял, что его финальная атака захлебывается, не начавшись. Полминуты, минута — и все, двинуть вперед кавалерийскую массу не сможет никакая сила в мире. Может и к лучшему… Командир уже потерял все, что ему причиталось за эту битву, теперь бой шел в чистый убыток. Четыре убитых коня — настоящие дестрие, не «экономические» курсеры — составляли годовой доход хорошего поместья со всеми арендными платежами и виноградником. Да и пятый, последний зверь войны тоже шатался от усталости и потери крови. А еще не меньше трети рыцарей лежали на мокрой красной траве или в лазарете. Это не считая сержантов, оруженосцев и прочей поддержки.