Княжна (СИ)

Анну тошнило. Она пыталась отогнать мысли дурные, себе утверждая, что Пчёлкин может быть занят — «да и не обязан он с ней всё свободное время проводить, у него своих дел полно может быть…».Только все эти доводы казались неубедительными по сравнению с шепотом вдруг пробудившейся неуверенности, что так и шипела змеей, чёртовой анакондой, какую Князева в глаза ни разу не видела:
«Ты слишком многого захотела. Не думала, что ли, что Витя от скуки всё это затеял? Ведь ты ему отказала. Вдруг принципиально ему стало твоего расположения добиться? Добиться, а потом откинуть…»
«Что, думаешь, ты вся такая из себя? Единственная, неповторимая и непревзойденная ни одной другой московской девчонкой? П-хах, глупая Князева!..»
Девушка закрывала уши, словно думала, что не услышит так мыслей своих, но это не помогало особо. Стены гостиной от молчания, бесцельного сидения в квартире будто сужались; её волнами захлёстывала тоска. Отчего-то ещё Аня в голове своей и сталкивалась с попытками Пчёлкина как-то оправдать, и попытки эти быстро разбивались морской пеной о злость на Витю, что как сквозь воду канул, на саму себя.
И так по кругу…
Анна захлопнула книгу, когда осознала, что один и тот же абзац уже трижды читала, но никак не могла понять, о чем там думал Сэм Смит, под каким углом держал кирку и для чего вообще полез в пещеру с драгоценными камнями. За окном её спальни уже давно стемнело, только фонари от козырька подъезда свет отражали. Часы в ночных сумерках едва ли можно было разглядеть.
Девушка перевернулась в кровати, чуть голову с постели свесила и прищурилась, смотря на циферблат.
Приближалась полночь. Пчёлкин, вероятно, точно не приедет.
Захотелось себя книгой по голове ударить, чтобы не думать больше… о произошедшем. Словно нравится себя накручивать, правда, ну, сколько можно!..
Может, вероятно, этого и не мог вынести Улдис — её последний молодой человек, с которым Князева разошлась незадолго до празднования Нового, тысяча девятьсот девяносто первого Года? Вдруг для Барды серьёзность Анина, ответственность, с которой она к отношениям, к малейшим проявлениям холода относилась, была «минусом» весомым?..
Но не могла Аня по-другому. И до сих пор не может. Вот… такой человек.
Инте, с которой Князеву связывала не особо долгая, но относительно доверительная дружба, предположила как-то по-пьяни, что Ане просто любить нельзя. Что это для неё же опасно, что девушка полностью в другом человеке раствориться может, про себя забыв, и тем самым загубит себя.
Князева, услышав размышления, какие с хмельной головы приняла за наезд, с подругой сцепилась, стрелки переводить стала и припомнила Инте её инфантильную выходку, чуть ли не с пеной у рта рассказывая известную обоим историю, как Дауринс по первому же звонку бывшего молодого человека своего поехала на вокзал, Гирта встречать.
На следующий день, встретившись с коренной рижанкой после трёх лекций по языкам, Анна извинилась перед ней за слова о Гирте, воспоминания о котором вызывали у Дауринс нервный тик. Да и сама подруга спешила просить прощения за распространение своих «теорий».
Конфликт оказался исчерпан, но Князева ещё неделю минимум «идею» Инте не выкидывала из головы.
И теперь слова — уже покойной — подруги студенчества снова отозвались в голове Анны церковным набатом, только усиливая внутреннее напряжение, от которого хотелось спрятаться, убежать далеко.
Но рано ведь говорить, что влюблена… Да, симпатичен ей Витя, скрывать не будет, и без того, видимо, себе наврала уже сильно, что запуталась серьёзно, но и любовью это назвать не может. Князева ведь девочка умная, ей это постоянно говорили, да и сама Анна так считала. Потому и знала, умела различать «симпатию» и «любовь»; это понятия полярные.
Первое ни к чему не обязывает, а второе вот… обязывает. Поэтому, говорить, что Князевой «любить нельзя» — неправильно.
Вероятно.
От обилия собственных мыслей, что так и разнились между собой, Князева вдруг зарычала в недовольстве, душа собственный рёв перьевой подушкой. Когда, правда, серьёзно стала так рассуждать о Вите?
 
Тонкий тембр внутреннего голоса ей ответить попытался, но Анна убрала книгу на тумбочку возле кровати, забралась под одеяло, думая во сне спрятаться от всех своих проблем. Несмотря на тяжесть под сердцем и гул мыслей в голове, сон пришел быстро; вероятно, Князева саму себя утомила сегодняшними размышлениями, отчего уже через минут семь-десять в сорок третьей квартире, в пятом доме по Скаковой стало тихо.
Утро Аня встретила с неким туманом в голове. Переживания вчерашние при свете солнца казались какими-то сюрреалистичными; сложно было поверить, что Князева действительно места себе не могла найти, что по нескольку раз продумывала уже произошедшее и случившееся в попытке найти объяснение чуть ли каждому случайному взгляду.
Мама, ну и глупости.
Девушка посмотрела на часы — одиннадцать двадцать три — и нахмурилась; от взгляда на циферблат голова затрещала по швам. Нельзя столько пить кофе, нельзя так долго спать. Иначе к тридцати пяти годам сердце будет ни к чёрту, а руки зайдутся в тряске, как при хроническом заболевании.
 Анна поднялась на ноги и направилась в сторону ванной комнаты в надежде смыть с себя вчерашние глупые мысли.
Мужской голос из динамиков радио объявил, что в Москве наступило два часа дня, когда Пчёлкин припарковался под окнами у Князевой. Кончики пальцев чуть дрожали, отчего и руки атаковал мелкий тремор; пришлось машину переставлять, чтобы она ровно встала между красненькой «окушкой» и стеной подъезда Анны.
Витя отключил магнитолу. Когда сводка новостей умолка, его чуть не оглушили вопли детей на площадке, которые, вероятно, с наступлением лета чуть ли не круглосуточно орали, играя в догонялки и прятки вокруг одиноких железных качелей и небольшой горки.
Пчёла перевел дыхание. Слишком тяжело было на улице находиться — грёбаная духота июньская. Он встать хотел, к подъезду направиться, но будто к автокреслу прирос.
Вероятно, Анна недовольна была, что он на сутки почти пропал. Конечно, хотелось верить, что Князева не сильно обижается, но в чудеса Витя верить перестал где-то лет в восемь, когда перед Новым Годом увидел, как папа заталкивал под ёлку подарок от «Деда Мороза».
Он догадывался явно, как всё выглядеть могло: приехал, поцеловал и сразу же свистнул. Хотя, раньше такое и привычным даже было… Только вот тошно становилось от осознания, что, вероятно, на душе у Князевой творилось.
Или не творилось? Может, ей вообще плевать? И гуляет сейчас где-нибудь по Манежной в платье, какого Витя на Анне ещё не видел, с каким-нибудь очкастым пацаненком из Бауманки заводит новое знакомство?..
Пчёлкина передернуло, отчего он подобрался сразу. «Так, а ну, в руки себя взял!». Перевалился на заднее сидение, забирая покупки с гастронома, расположенного от дома Аниного через дорогу Ленинградки, и решительно вышел из машины.
Пока до подъезда шел, себя подбадривал. Под нос бубнил, задавал риторические вопросы из серии: «Сколько можно мяться, чего бояться?». И поднимался по лестницам, снова и снова повторяя одни и те же слова, не желая мысли иные до себя допускать.
В пакете перестукивались банки, шелестели упаковки.
Он подошел к уже хорошо знакомой двери. Что-то подсказывало, что Витя чаще остальных бригадиров на Скаковую приезжал, и чувство этой странной гордости чуть приподняло уголки губ. Пчёла вжал кнопку звонка в самую стену и попросил только того, чтобы Анну его визит не парализовал, чтобы Витя не стоял под дверью вечность.
Стал ждать. И ждал недолго.
Князева открыла быстро. Пчёлкин подумал, что она Витю ждала, но какая-то его часть — вероятно, здравый смысл — вторила, что Анна попросту не посмотрела в глазок.
Но она же всегда смотрит? Может, всё-таки, ждала?..
Руки дрогнули, едва не роняя продукты под ноги Ане, когда Пчёла с ней взглядом сцепился.