Миллион миров с тобой (ЛП)

— Я полагаю, ты смогла найти и воссоединить все четыре осколка его души. Иначе у нас не было бы этого разговора.
— Да, но этого было недостаточно, — я должна была сделать снимок этого ужасного сканирования мозга из Космической вселенной. Если бы я могла указать на это сейчас, ущерб был бы неоспорим. — Пол запутался. Все эти тёмные импульсы, весьма сильные импульсы, он едва может контролировать их. Он не доверяет себе рядом со мной или с кем-то ещё, и он не верит, что ему станет лучше.
— Он не исцелится от раны, — тон Пола так холоден, что он мог бы обсуждать незнакомца, а не другую версию самого себя. — Если осколки не синтезировались правильно, будучи восстановленными, он никогда не исцелится.
Я откидываюсь на спинку стула.
— Ты не можешь этого знать.
— Травмы души не похожи на травмы тела. Расщепление — это не то же самое, что разрезание кожи. Это больше похоже на разбитый фарфор, — руки Пола очерчивают в воздухе неясную фигуру, какую-то сломанную вещь, которую он вообразил. — Ты можешь снова собрать его, даже склеить так хорошо, что трещины едва заметны. Но трещины будут всегда. Они не заживут.
Тогда мы с Полом никогда больше не будем вместе. Я кладу локти на стол и закрываю лицо руками. Все остальные эмоции, которые я могла бы почувствовать, утонули в ужасной, окончательной потере.
Через мгновение, однако, Пол произносит:
— Но, если что-то было повреждено, это ещё не значит, что оно разрушено, — когда я поднимаю на него глаза, он продолжает. — Я, эм, справляюсь с собственными импульсами насилия. Я никогда не терял контроль. Это выбор, который я сделал. Дисциплине я научился. Твой Пол тоже мог бы этому научиться.
Сможет ли он? Я не знаю. Но мы никогда не узнаем, если мой Пол даже не попытается. Чтобы попытаться, он должен поверить.
— Импульсы насилия, — начинаю я. — Они достались тебе от родителей, не так ли?
Он всегда становится таким жёстким, когда кто-нибудь даже упоминает о них.
— Это очевидно. Но я не обязан быть таким, как мой отец.
— Нет. Но трещины всё ещё остаются, не так ли?
Пол тяжело выдыхает.
— Если этот разговор не будет конструктивным, тогда...
— Подожди. Нет. Просто я кое— что думаю о том, как ты рос, убеждал себя ... заставлял сомневаться... — наконец я нахожу нужные слова. — Это заставило тебя думать, что никто никогда не сможет полюбить тебя таким какой ты есть на самом деле.
Как бы сильно мне ни хотелось это сказать, я почти жалею об этом, потому что вздрогнувший Пол говорит мне, что это поразило его, как пуля.
Он не отвечает сразу, но я позволяю тишине затянуться. С этого момента у нас нет времени ни на что, кроме правды.
Наконец Пол говорит:
— Мои родители... ты же знаешь, что они продажные люди.
— В моём мире и в некоторых других они бандиты. Гангстеры? Какое бы слово ты здесь ни употребил.
— Бандиты, — он приваливается спиной к стене, усталость сменяет его формальную жесткость. — Это меня не удивляет. Здесь они наживаются на чёрном рынке. Они перепродают продовольствие, оборудование, даже лекарства по непомерным ценам, и всё это потому, что они подкупили нужных людей, чтобы убедиться, что они получили эти поставки, в то время как продовольственные склады остаются пустыми.
— Они хотели, чтобы ты стал частью этого?
— Меня от этого тошнит, и они всегда это знали. Всегда смеялись надо мной за это. Сказали, что я "слишком хорош", чтобы бороться за своё место в мире. Мама и папа не считают это войной против южного альянса. Для них каждый сам за себя, всегда, навсегда.
Может быть, это их константа — единственное, что верно для Марковых в любом мире. Я уверена, что в моём случае это правда.
— В моём мире родители Пола даже не разговаривают с ним больше. Они не дают ему никаких денег. И всё потому, что он стал учёным, — я всегда знала, что что-то серьёзно не так с матерью и отцом, которые злятся, что их ребёнок поступил в колледж в возрасте двенадцати лет.
— Мои более понятливы, — говорит Пол. — Потому что военная служба обязательна, и потому что они надеются, что когда-нибудь я достигну высокого ранга и смогу переправлять краденое в их направлении. Они уверены, что рано или поздно я это сделаю. В этом я вижу смысл. Такие люди, как они, не понимают понятия добра и зла. Они просто убеждают себя, что они правы. Похоже, что выбор твоего Пола заставляет его родителей знать, насколько они эгоистичны и ничтожны, — его улыбка тонка, как линия шрама. — Люди могут простить всё, что угодно, только не то, что они ошибаются.
 
Я думаю о голой комнате моего Пола в общежитии, где он не может позволить себе ничего, кроме одного комплекта колючих простыней, которые он купил в Гудвилле. У него есть две пары одинаково потрёпанных синих Джинс и несколько неновых футболок, его единственная большая трата — это пара хороших ботинок для его скалолазных приключений, которые он получил из вторых рук. Мои родители купили ему новое зимнее пальто и когда они испекли ему торт ко дню рождения, он был так удивлён. Так благодарен. По-моему, он уже много лет не ел праздничного торта.
Может быть, его отец, Леонид, был не просто злым. Возможно, он пытался пробудить в Поле что-то злое и жестокое. Если бы Пол досадовал на свою бедность, если бы он хоть раз подумал, что не должен так жить. Было бы так легко отделить идиотов вокруг меня от их денег, тогда всё бы изменилось. Если бы он обратил свой гений на кражу личных данных или взлом банков, он мог бы стать миллионером в течение нескольких недель. Даже нескольких дней. Проект Жар-птица мог бы рухнуть без него, а Пол стал бы именно тем человеком, каким хотел видеть его отец.
Но он даже не засомневался. Ни разу.
— Мне было трудно смириться с тем, что мы с Полом не всегда оказываемся вместе, — говорю я. — Всё ещё сложно. Но я знаю, что люблю его, и что-то, между нами, во многих мирах выходит за рамки случайности. Для Пола всё по-другому. Как будто теперь, когда он раскололся, он думает, что мы никогда не будем вместе.
Пол обдумывает это, его взгляд устремлён глубоко внутрь. Узнавать о другой версии себя, о множестве людей, которыми ты мог бы быть, которые всё ещё были бы тобой, это опьяняет. Несмотря на моё отчаяние, я зачарованно смотрю, как кто-то другой проходит через это тоже.
— Ты всегда казалась такой недосягаемой, — наконец говорит он. — И не только из-за этого. Потому что так трудно поверить, что кто-то может любить меня в ответ, не желая ничего взамен.
Хотя я уже знала, как сильно моё предательство здесь, должно быть, ранило его, теперь я понимаю, насколько глубже должна быть эта рана.
— Прости, — шепчу я.
Но Пол не слушает. Он больше не нуждается в извинениях. Он хочет понять.
— Если для меня это трудно, то для твоего Пола Маркова почти невозможно. Мысль о судьбе давала ему надежду. А потом, когда эта судьба была разорвана, он уже не мог в это поверить.
— Он знает, что мои родители любят его, — говорю я. — И мой Тео тоже. Но он, наверное, думает, что всё дело в науке. В том, что он может помочь им сделать.
— Даже не знаю. Я не он. Но... Я мог поверить, что это правда.
Мы с Полом несколько минут сидим молча. Я откусываю ещё пару кусочков бутерброда, но уже на автопилоте, почти не ощущая вкуса пресной пищи. Как я вообще могу исправить такой ущерб? Как я могу заставить Пола поверить в нас, когда вся его жизнь и все эти другие вселенные говорят ему, что мы невозможны?
Когда-то я думала о том, чтобы бегать от мира к миру, пытаясь найти тот, где мы с Полом любим друг друга идеально. Теперь я не знаю, может ли вообще существовать такой мир.
 
— Почему Тео? — спрашивает Пол, нарушая молчание, между нами. — Как ты думаешь, почему ты выбрала его, а не меня?
— Наверное он обладает шармом. Дома он работает с тобой, мои родители — его руководители по диссертациям, и поэтому, возможно, он сдерживался, потому что не хотел наступать им на пятки. Потом я влюбилась в Пола, а Тео из вселенной Триады пришёл и всё испортил. Это мир, где у него не было никаких причин идти на это... ну, я думаю, что один из миров точно.