Каждые сто лет. Роман с дневником

Шум и голоса за дверью стихли только к вечеру, явилась мама, и меня отвели на новую квартиру, где уже находились отец, Геня и Лёля.
Дом Пащенко был солидным строением на высоком фундаменте, перед ним росли деревья. Я узнала новые слова фундамент, палисадник, и они мне не понравились, особенно последнее. Вещи уже были расставлены, двери сняты с петель, так что образовалась анфилада из трёх комнат, а всего их было четыре – гостиная, кабинет отца, столовая и комната дочерей, где спала и мама. В столовой шкафами отгородили угол для брата. Нашу комнату тоже перегородили шкафами, и в темноватом уголке, вдали от окна, на стоявшем там сундуке мне отвели место для игр.
Со временем ящики исчезли, книги перекочевали в шкафы, были навешены портьеры, но жизнь не устраивалась. Тесно, неудобно, всюду шкафы и сундуки. Взрослые говорили, что квартира временная и весной опять придётся переезжать. Живя в такой тесноте, немыслимо заводить знакомства! Однако родители не теряли бодрости. Маме нравилась полтавская дешевизна: яйцо стоило одну копейку, мясо – пять-шесть копеек за фунт, дешёвой была всякая птица. Отец выделил ей из пенсии на хозяйство шестьдесят рублей в месяц, и этого с избытком хватало на хорошую еду. Мама наняла молодую девушку из деревни, сама готовила и учила её. Кухня находилась в пристройке, вход туда был мне строго запрещён.
Родители были бодры, но от сестры исходил дух раздражения. Она отчаянно скучала от безделья и одиночества, хотя ей предоставлялась возможность читать книги из отцовской библиотеки – у меня и того не было. Рукоделия Геня не любила, рояль пока ещё не привезли. Выходить на улицу девушке без сопровождения неприлично, и Геня могла гулять только с мамой, а той всегда не хватало на это времени.
В Польше отец был отделён от семьи службой и большой квартирой, а здесь он находился рядом, к чему домашние не привыкли. Мы все были у него на виду, многое вызывало замечания, он во всё вмешивался, раздражался. Зато брат Лёля стал мне в Полтаве ближе: он готовил уроки в столовой, был очень усидчивым и трудолюбивым. В промежутках между занятиями Лёля играл со мной, показывал свои чертёжные принадлежности, особенно он дорожил «съёмкой», мягкой чёрной резинкой, которую ученики изготавливали самостоятельно. Подарил мне несколько цветных игрушечных вагончиков и оловянных солдатиков, не гнушался со мной ими играть.
Я быстро привыкла к обстановке, новизны уже не было, кукла быстро надоела. О, скука – страшное, омерзительное состояние, когда всё вдруг становится противным и не знаешь, что с собою делать…
 
Княжна Тараканова
 
Свердловск, Орск, 1982–1983 гг.
Французский и музыка закончились в один день – меня отпустили на каникулы до сентября. У Майи Глебовны сессия, потом она куда-то уезжает. Я не очень расстроилась, потому что от этих занятий никакого толку. Майя Глебовна дала мне целую кучу заданий на лето, и Луиза Акимовна тоже отметила много номеров – я заметила, что там есть этюд Черни и «Киарина» Шумана, которую часто играет папа. Учить мне всё это пока что лень, и я хожу мимо пианино и французских учебников как мимо посторонних предметов, не имеющих ко мне отношения.
Я несколько раз встречала на улице Ольгину маму, она здоровается со мной с какой-то особенной нежностью. Руки у неё черноватые, как у бабушки Нюры, когда она работает на огороде. Я догадалась, что Ольгина мама каждый день ездит на кладбище и руки у неё такие от земли – сверху-то она чёрная, только потом идёт тот рыжий слой.
Тараканова всё ещё в деревне. Странно, но я по ней скучаю. Встретила вчера её папу в хлебном – и так ему обрадовалась! Виталий Николаевич, по-моему, не узнал меня, что-то буркнул и прошёл мимо. В авоське у него был хлеб кирпичом, а на шее висел ключ на шнурке, как у маленького мальчика.
Варю увезли в Юрмалу. Только я сижу дома, и гулять меня теперь почти не выпускают, только если под присмотром Димки.
Скорей бы в Орск!
Самое интересное, что было в последние дни, – это когда к нам пришёл следователь и как я шпионила за папой и Танечкой.
 
Следователь позвонил в дверь поздно вечером, когда все были дома и собирались смотреть программу «Время». Он невысокий, с очень широкими плечами и небольшой лысиной. Имя его я от волнения забыла. Следователь сказал, что хочет поговорить сначала с детьми, а потом со взрослыми. И что с каждым будет разговаривать отдельно.
Мы заходили в кухню, как на экзамен. Следователь пил чай, который ему налила мама – она всех всегда кормит и поит чаем, даже если это совершенно незнакомые рабочие, которые кладут плитку. От еды гость отказался (хотя у нас были фаршированные перцы), но чай пил с удовольствием. И немного хлюпал при этом.
Я была первой. Следователь положил на кухонный стол клеёнчатую папку и спросил, как меня зовут. Я сказала, что меня зовут Ксана Лесовая. Он поинтересовался, как я учусь, а потом стал задавать разные вопросы об Ольге. Не видела ли я, чтобы за ней кто-то ходил из взрослых, не говорила ли она про каких-то своих знакомых… Я рассказала правду: что я зашла к Ольге накануне дня рождения и она обещала прийти ко мне и даже спросила, что я хочу в подарок.
– С прошедшим тебя, – рассеянно сказал следователь.
А потом спросил, не слышала ли я про такую девочку Катю, которая пропала в прошлом году? Она гуляла с подругами, а по пути домой решила срезать уголок через лесопарк… Я сказала, что не слышала, но зато мне брат рассказывал про маньяка, который всё время убивает молодых и красивых девушек в Свердловске.
– Он прямо так и сказал – маньяк? – заинтересовался следователь.
– Все давно уже прямо так и говорят, – сказала я и тут же испугалась, что сболтнула лишнего про Димку. Поэтому спросила, а что случилось с той девочкой Катей, которая срезала уголок, но следователь мне почему-то не ответил. Поинтересовался вместо этого, не помню ли я, было в тот вечер на пальце у Ольги колечко «неделька»?
Я немного удивилась, что он знает про «недельку» – это набор из семи простых колечек, они совсем немного различаются цветом, и надо их менять каждый день. Ещё есть чехословацкие трусики «неделька» – моя мечта! У Вари есть такие, каждые обшиты по краю тоненькой кружевной тесёмкой разных цветов. Про трусики я следователю, конечно, рассказывать не стала, но вспомнила, что действительно заметила у Ольги розовую «недельку»: когда она подняла руку, прощаясь со мной, на свету блеснуло колечко. Странно, ведь Ольга ни серёжек не носила, ни цепочек, ни тем более браслетов, а вот «неделька» у неё была.
Я решила, что следователь забыл ответить на мой вопрос про девочку Катю, и ещё раз вежливо задала его, но он нахмурился и велел позвать Димку. С Димкой они говорили очень долго, и брат потом вышел из кухни совершенно красный и даже слегка дымящийся, как из бани. Потом следователь говорил с мамой, потом – с папой. Потом он уже почти согласился съесть фаршированный перец, но в последнюю минуту всё-таки отказался и ушёл, прижимая к груди свою клеёнчатую папку.
На другой день Димка сказал, что у Ольгиной соседки по лестничной площадке пропал взрослый сын – она бегала по двору, расспрашивала мальчишек и плакала. Неужели этот маньяк нападает теперь и на взрослых людей? На мужчин? Сын соседки, его зовут Валерий, похож на статую физкультурника, с таким ни один маньяк не справится. Если только сзади подкрасться и ударить?
Я всё время об этом думаю, и мысли у меня в голове болят. Мама говорит, отвлекись, займись делом – вытри пыль, сделай французский, начни разучивать «Киарину», – но я ничего не могу делать, мне всё кажется каким-то несерьёзным, кукольным. Скорей бы в Орск! Ну или вернулась бы Тараканова. Вот уж не думала, что буду по ней так тосковать…
 
Вчера вечером меня, правда, отвлекла одна история, но лучше бы она меня не отвлекала… Мамы не было дома, Димка гулял, а мы с папой сидели каждый в своей комнате, я читала, он что-то писал у себя за столом. Потом зазвонил телефон, папа взял трубку, и я сразу догадалась, что он говорит с Танечкой. Ласково и виновато папа сказал: