Ковчег Времени, или Большой побег Рафала из Когда-то в Сейчас через Тогда — и обратно
— Пани, ну какие там два злотых? Вы что?! Это же рухлядь. Вот, здесь трещина!
— Никто вас не заставляет покупать, — пожимает плечами хозяйка лотка. — Дело ваше.
— Но как так можно?! — возмущается женщина в косынке. — Вы раскладываете здесь свой хлам в надежде, что попадется какой-нибудь наивный прохожий. Два злотых! Надувательство!
— Голубушка, — спокойно отвечает хозяйка, — это не товар, здесь не магазин. И вы — не клиентка, и я — не торговка. Я не продаю, и вы не покупаете, потому что эти бумажки — не деньги. Вы не тратите, я не зарабатываю. Где вы видите надувательство? С чего бы? Просто надо ведь хоть что-то делать. Разве нет? [7]
Солнце прячется за тучей. Улица тонет в серости. Все блекнет, даже разноцветная косынка на голове женщины, торгующейся за зеркальце, теряет свои краски. Обесцвечиваются люди, камни… буханки хлеба, запертые в проволочных клетках, словно экзотические птицы, становятся серыми — теперь они больше похожи на грубые, тяжелые слитки свинца. Наконец конный трамвай трогается с места, тощий конь с трудом переставляет копыта по мостовой. Катафалк, который тянут двое мужчин, исчезает за углом.
— Пойдем, — говорит Дедушка.
* * *Дедушка снимает с меня шапку, откидывает волосы, прилипшие ко лбу. Затем приглаживает пальцами собственные волосы и стучит в высокую, солидную дверь на третьем этаже дома на Милой. Дом темный, с узкой лестницей. Истертые деревянные ступеньки громко скрипят и стонут при каждом шаге. Стены, когда-то голубые, теперь покрыты тысячей царапин, штукатурка осыпается — из-под нее видны красные кирпичи. Мне здесь не нравится.
За дверью раздается шарканье.
— Кто там? — спрашивает высокий, резкий женский голос.
— Гживинский, — отвечает Дедушка.
Щеколда отодвигается. Одна, вторая. Слышен лязг дверной цепочки. Дверь приоткрывается.
— Я ждала вас к шести, — говорит женщина, бросая на деда суровый взгляд. — Заходите.
Прихожая такая же мрачная, как и подъезд. Ее освещает только одна голая лампочка под потолком. Коридор заставлен мебелью, чемоданами, пакетами — между ними осталась одна узенькая тропинка. Женщина отходит, пропуская нас внутрь. На ней блестящий халат в желтый цветочек, на ногах смешные туфли с помпонами. По-моему, она очень красивая. Ярко-красные губы, высоко взбитая прическа, волосы светлые, как песок, — похожа на актрис из старой газетной статьи о фильмах, которую в далеком ТОГДА показала мне пани Брильянт.
— У нас мало времени. Всё уже давно… — говорит она, глядя на меня, и вдруг замолкает.
Она хмурит брови, пристально всматривается в мое лицо. Мне становится не по себе.
— Он же похож! — нервно говорит женщина. — А вы говорили, что нет!
На кого я похож? На Дедушку? Ничего подобного! У него глаза серые, а у меня черные. И нос у Дедушки другой, и волосы прямые, а у меня — кудрявые, и к тому же черные как уголь, а у него почти белые…
— Не очень. Совсем чуть-чуть, — быстро отвечает дед. — А когда он снова станет румяным, немного поправится, поиграет на солнышке… это будет не так заметно!
— Пан Гживинский, что за чепуху вы несете! — нервно восклицает женщина в халате и кивком указывает на дверь в конце коридора.
Мы идем за ней, заходим в комнату, тоже заваленную горами пакетов. Она хватает меня за плечо и тянет к окну.
— Непохож?! — Как только я выхожу на свет, она начинает заламывать руки. — Да по нему сразу видно! Каждый дурак поймет, что это еврейский ребенок.
Я молчу, удивленно смотрю на нее, потом опускаю глаза. Конечно, еврейский — а какой же еще, если я из Квартала? Ведь в Квартале живут одни евреи. Видно, она не очень умная. А вообще, я только немножко еврей, а больше поляк. Моя фамилия Гживинский, как у Дедушки. Это бабушка, его жена, была еврейкой. Ну и мама тоже, но… но мы с Дедушкой всегда наряжаем елку на праздники, и Дедушка играет на скрипке колядки. И хотя мы никогда не ходили в костел, но я знаю разные молитвы и даже умею креститься — пани Анеля научила!
Я поднимаю глаза на женщину в халате и быстро крещусь, чтобы она увидела.
— О господи, — говорит она и опускается на стул.
— Не отошлют же его обратно, когда он придет к ним, — тихо говорит Дедушка. — Они ведь не звери…
Дама не отвечает. Она берет меня за подбородок, задирает мне голову и крутит ее во все стороны, как будто рассматривает товар с лотка. Потом тяжело вздыхает.
— Ох, пан Гживинский… — наконец произносит она. — Вы большой музыкант и хороший человек, но наивный, как ребенок. И что мне делать? Погодите, я спущусь позвонить. Скоро вернусь.
Она выходит. Дедушка молчит, кладет футляр со скрипкой на колени, проводит по нему ладонью, а я чувствую облегчение. У них не получается отослать меня за стену! А раз из Квартала уходить не надо, значит, можно остаться с Дедушкой. Снова бегать в библиотеку, готовить, убирать и ухаживать за луком, который я посадил в ящики на подоконнике, — из земли уже пробиваются зеленые росточки. А скоро откроется сад, будет торжественная церемония. Все дети, что туда придут, получат по мешочку конфет, а потом еще будет концерт…
— Стелла придет после спектакля, — говорит женщина, входя в комнату.
Какая Стелла? Она подходит к шкафчику у окна, на котором стоит маленькая печка. Я уже видел такие, они называются «Феномен» — на Желязной есть магазин, где они продаются. У пани Брильянт тоже была такая печка, она говорила, что достаточно всего лишь полкило угля, чтобы приготовить целый обед. И даже дыма никакого нет. Но женщина не разводит огонь, а включает длинный электрический кипятильник и кладет его в эмалированный чайник, стоящий на конфорке. Вода быстро закипает, женщина наполняет фарфоровый кувшинчик, и через мгновение в комнате уже пахнет настоящим кофе. Она разливает его по чашкам — мне тоже достается. До этого я только раз в жизни пил настоящий кофе. Он был ужасно горький.
— Лишь бы удалось переправить его туда, а дальше видно будет, — говорит она. — Осветлим ему волосы и наденем очки.
Достает из шкафчика коричневый флакон, а потом, внимательно посмотрев на меня, вынимает второй такой же.
— Нет, одним тут никак не обойдешься, — бормочет она себе под нос и громко говорит мне: — Пойдем, я вымою тебе голову.
— Я сегодня уже купался. И голову мыл.
— Ничего, не отвалится, — заявляет она и ведет меня в ванную комнату.
Там она велит мне снять свитер с рубашками и наклониться над ванной. Выливает мне на голову жидкость из флакона, которая ужасно воняет, похоже на кошачью мочу. Энергичными движениями массирует мне шевелюру — так сильно, что у меня аж зубы стучат. Потом вытягивает из-под ванны большой лист брезента и отрывает от него кусок. Этим куском она обматывает мою голову, а сверху еще оборачивает полотенцем. Другое полотенце кладет мне на плечи. Я вижу свое отражение в зеркале — вид у меня как у мага с картинки в книге «Индийские сказки»: он играл на дудочке, а змея в корзинке танцевала под его музыку.
— Получаса должно хватить, — говорит она и ведет меня обратно в комнату.
Сначала моей голове становится жарко — еще бы, под всем этим брезентом. Но потом начинает щипать, чем дальше, тем больше.
— Не трогай, — строго говорит женщина, когда я пытаюсь почесаться через полотенце.
— Чешется!
— Потерпишь. Осталось всего лишь… — она смотрит на будильник возле кровати, — всего лишь двадцать минут.
Двадцать минут! Столько времени занимала дорога от Сенной до библиотеки. Ужасно долго. Голову щиплет все сильнее и сильнее. Я сжимаю зубы и сцепляю руки. Потом начинаю перебирать ногами.
— Все, — наконец объявляет она.
Я мчусь в ванную комнату, срываю с головы полотенце и брезент. Она ополаскивает мои волосы прохладной водой из кувшина. Какое наслаждение!
— Вытирайся.
Я послушно беру полотенце.
— Боже мой… — в ужасе лепечет она.
Гляжусь в зеркало над рукомойником. Мои волосы больше не черные. Теперь они цвета спелого помидора. Ярко-красные! Я таращусь на свое отражение, кручу головой во все стороны. Никогда в жизни не встречал людей с красными волосами, даже не думал, что такое бывает. И мне теперь в таком виде придется идти по улице?