Ковчег Времени, или Большой побег Рафала из Когда-то в Сейчас через Тогда — и обратно

Мы ставим таз посредине комнаты, Дедушка выливает в него большую кастрюлю кипятка, а потом добавляет холодную воду из кувшина. Я раздеваюсь, залезаю в воду и усердно намыливаюсь. Это мыло из лавки Каминера — на бруске отпечатана надпись. Дедушка садится на стул и смотрит в окно. В последнее время он все время усталый, совсем не смеется и мало разговаривает со мной о книгах. Иногда он все еще учит меня истории и польскому языку, но эти уроки уже не такие длинные, как ТОГДА. Я приглядываюсь к Дедушке, пока он не смотрит. Он выглядит ужасно старым.
  
Я отворачиваюсь и вижу свою тень на стене у изголовья кровати — того, на котором африканский медальон. Я худой, хотя и не настолько, как некоторые дети из Квартала. Но моя тень еще худее. У нее размытые очертания, потому что тазик стоит далеко от стены. Я становлюсь боком к окну, выпячиваю живот, горблюсь и вытягиваю шею вперед. Теперь тень похожа на силуэт африканца из буша, не хватает только копья. Я видел фотографии африканцев в книге «Мир в картинках». Может, именно так выглядят соседи моих родителей? Интересно, на каком языке родители с ними разговаривают? В Африке, наверно, нет войны и морлоков. Мне трудно себе такое представить.
— Рафал, не копайся, — говорит Дедушка. — Вода стынет.
Когда я заканчиваю купаться и переодеваюсь в чистое, мы вычерпываем воду кружками и выливаем обратно в кастрюлю, потому что таз с водой слишком тяжелый, чтобы вынести его за раз. Потом отдаем пустой тазик соседке, моем кастрюлю под краном в кухне.
— Разговор есть, — сообщает Дедушка, пока я прячу кастрюлю под стол.
— О чем?
Я иду за ним в комнату, мы садимся за стол.
— Ты поедешь на каникулы, — поясняет Дедушка.
— На каникулы? — чуть не подскакиваю я. — Куда?
— Будешь жить у одной женщины на Гоцлаве [5]. У нее там свое хозяйство. Я уже договорился. Та девушка, Янка из библиотеки, помогла все устроить.
Я хмурюсь и внимательно смотрю на него.
— Это в Квартале? — спрашиваю я.
— Нет. Там тебе будет лучше.
— Лучше? Мне же нельзя выходить из Квартала. А если меня кто-то спросит?
— Скажешь, что тебя зовут Рафал Мортысь. У этой женщины будут твои новые документы. Тебе придется хорошенько всё выучить.
— Что «всё»?
— Как звали твоих родителей, где ты жил, где родился. Там, на Гоцлаве, тебе все расскажут.
— Да я и так знаю, где родился.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— А как же ты? — спрашиваю я.
— Останусь здесь. А когда все успокоится, ты ко мне вернешься. Я буду ждать.
— А когда я вернусь?
— Не знаю. Когда здесь будет безопасно.
Я опускаю голову и скребу пальцами по краю стула. Бархатная обивка обтрепалась, из нее торчат нитки. Когда будет безопасно…
— Здесь становится все хуже и хуже, — мягко говорит Дедушка после минутной паузы. — А я уже стар. У меня уже не так много сил, как тогда, раньше…
ТОГДА.
— Но я же тебе помогаю! А могу еще больше помогать! Я буду ходить с тобой по дворам или научусь пробираться за стену и приносить еду! Наверняка там ничего сложного нет, вон сколько детей этим занимается! И тогда тебе вообще не придется играть по дворам! У нас будет еда, и деньги, и…
— Рафал, — перебивает меня Дедушка спокойным тоном.
Я хорошо знаю этот тон. Разговор окончен — если у него такой голос, значит, говорить больше не о чем.
— Мне можно будет к тебе приходить? — спрашиваю я.
— Ты же знаешь, что нет.
— А ты будешь иногда ко мне приходить?
Дедушка вздыхает, потирает лоб.
— Посмотрим, — наконец отвечает он. — Собери одежду. Возьми старые брюки, те, шерстяные. И две рубашки.
Как? Уже? Я оцепенело смотрю на деда и чувствую, что в глазах щиплет, чем дальше, тем больше.
— Когда я должен уехать?
— Сегодня. — Дедушка отворачивается и смотрит в окно.
Я сглатываю слюну. Меня вдруг охватывает слабость. Такое чувство, как будто я камнем падаю в страшную бездонную пропасть, аж дыхание перехватывает. Сегодня? Прямо сейчас?
— Пойду возьму чемодан, — бормочу я после долгого молчания и встаю со стула.
— Нет. — Дедушка мотает головой. — Надевай обе рубашки под свитер, а сверху куртку. Лучше, чтобы у тебя с собой не было багажа. Сейчас поедем к одной женщине, которая тебя подготовит. Мы должны успеть до семи часов. Потом от нее поедешь дальше.
У меня внутри как будто перекатывается ледяной шарик — прямо под ребрами. Хочется плакать, но слезы не текут, только дрожь колотит. Я никак не могу унять эту дрожь, все мышцы деревенеют, словно в комнате мороз, хотя на самом деле здесь тепло. Трясущимися руками достаю из шкафа рубашки и раскладываю их на кровати. Отряхиваю брюки. Вынимаю из ящика стола фотографию Дедушки и еще одну — портрет моих родителей. Они идут по улице, на маме светлая юбка и такой же жакет, а на папе костюм. Солнце стоит прямо над ними, так что лица родителей в тени и от этого вышли почти черными, видны только блестящие белки глаз и мамины зубы — она широко улыбается. Когда-то, очень давно, я думал, что мои родители — негры. Это же логично, раз они в Африке. Когда я рассказал Дедушке, он смеялся минут пять, даже на ногах не устоял, сел на стул. Потом он объяснил, что это просто тень и что если бы родители были неграми, то у меня тоже была бы темная кожа. Мне потом было стыдно, что я такой глупый.
Дедушка молча забирает фотографию и прячет ее обратно. С собой можно взять только одежду и больше ничего. Ничего, что могло бы выдать во мне мальчика из Квартала. Вдруг я вижу, что Дедушка украдкой вытирает слезы — и тогда дрожь унимается, сам не знаю почему. Я пытаюсь улыбнуться ему, надеваю обе рубашки, а сверху свитер. Куртку зажимаю под мышкой, мне и так уже жарко. Стараюсь сохранять спокойствие, чтобы Дедушка не волновался. Я справлюсь, все будет как надо. У меня начинает болеть голова.
Я слышал, что многих детей из Квартала отправляют за стену, в польские семьи, которые прячут их или выдают за собственных родственников. Правда, я не знаю ни одного ребенка, который бы вернулся оттуда, — но ведь за стеной все точно так же, как здесь, только лучше. Наверно, там безопаснее, есть еда, на улицах нет нищих. За стеной больше места. Но там нет деда. И что с ним будет? Кто будет ему готовить и убирать?
Я стискиваю зубы, чтобы подбородок не дрожал. Широко открываю глаза — когда так делаешь, слезы быстро высыхают.
Я готов. Дедушка берет скрипку, протягивает мне руку. Мы выходим.
Женщина, к которой мы идем, живет на улице Милой. Это очень далеко от нас, намного дальше, чем библиотека. Мы идем больше получаса, проталкиваемся через толпу. Рикша за рикшей, шум, крик. Перекупщики продают хлеб, который лежит в проволочных клетках, чтобы не украли. Еще они продают конфеты из сахарина и мягкие лежалые овощи. Холодец из конских костей, котлеты из мелкой рыбки, которую называют «вонючкой». Холодец стоит десять грошей за порцию, котлета — тридцать, а если с ломтиком хлеба, то сорок. И конечно, вещи. Все продают какие-то вещи. Между продавцами крутятся дети; на тротуарах и под стенами домов сидят нищие — одни негромко просят милостыню, другие кричат. Третьи просто сидят, уставившись в землю. Кто-то поет, кто-то играет на губной гармошке, кто-то танцует в толпе. У меня кружится голова. Сегодня жарко, а на мне две рубашки, свитер и шерстяные брюки. С кончика носа капает пот.
Мы стоим на перекрестке, потому что здесь пробка. С одной стороны едет конный трамвай, «конгеллерка»; с другой — черный катафалк с надписью «Пинкерт» [6] на боку, а посреди улицы стоит коляска-рикша, в которой сломалась ось. Все останавливаются, завязывается перебранка. Со всех сторон сбегаются люди — посмотреть, что творится. Нас оттесняют к стене дома. Дедушка прижимает скрипку к груди, притягивает меня к себе. Какие-то мальчишки громко смеются.
  
Мы стоим возле арки, а в ней — маленький лоток из сломанной подставки для швейной машинки. Я наблюдаю за молодой женщиной в яркой косынке, которая рассматривает зеркальце на длинной ручке и с красивым букетом цветов, нарисованным на обратной стороне.