Благословенный. Книга 6 (СИ)
— Но зачем же брить бороды и заставлять женщин плясать в ассамблеях? — не сдавался Карамзин. — Зачем ломать наши древние обычаи?
— Ну, во-первых, мы и не знаем, наши ли это обычаи. То же ношение бороды — не приняли ли мы его от азиатов? Скажем, византийцы про князя Святослава говорили, что он имел кругом бритое лицо, и только один клок волос на затылке. Может, это наше древнее обличье? А что касаемо женщин — опять же мы не знаем, как женщины вели себя в древности. Возможно, они были посмелее и посвободнее, чем боярыни 15 века, скованные обычаем, выросшим у нас под чуждым татарским влиянием. Ну, то есть вы понимаете, о чём я говорю? Вы берете древнее наше узаконение и объявляете его строго нашим, самородным, а это совсем не так! В самой глубокой древности, как впрочем, и поныне,
Но главное даже не это: царь Пётр, в отличие от вас понимал, что крепкая армия требует и иной промышленности, и иного образования, и совершенно иного государственного устройства.Любое общество, просто для того чтобы выжить, должно уметь меняться, воспринимая опыт иных стран. Посмотрите на Польшу — они совсем немного не сумели вписаться в современный мир, и исчезли. То же мы видим сейчас с осколками великой империи Моголов; Китаем, а не так уж давно это случилось с империями инков и ацтеков. Нет, надо хватать новые знания везде, где только можно дотянуться, и пользоваться ими; иначе нас ждёт судьба ацтеков.
Похоже, Карамзин не совсем понял слово «вписаться», но в целом явно уловил мою мысль.
— Так что ваше поклонение старине — продолжил я — это такая же глупость, как старообрядчество. Вот не всё ли равно Богу, как ему крестятся — двумя перстами или тремя? Это такая ерунда, что даже обсуждать это глупо, а ведь люди на костёр из-за этого шли!
После недолгой дискуссии на религиозные темы Карамзин перешел к самому болезненному для наших дворян вопросу:
— Ваше Величество всемилостливейше освободило крестьян, отняв у господ всю власть над ними, и теперь они вольны жить, где угодно. Хорошо. Но мы повсеместно видим, что сии земледельцы, не имея земли, которая, о чем не может быть и спора, есть собственность дворянская. И выходит, что крестьяне или остаются у помещиков, с условием платить им оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда надобно, одним словом, работать для них, как и прежде, — или, недовольные условиями, переходят к другому, умереннейшему в требованиях, владельцу. И что же мы видим? Надеясь на естественную любовь человека к родине, господа теперь предписывают им самые тягостные условия! Дотоле щадили они в крестьянах свою собственность, — тогда корыстолюбивые владельцы хотят взять с них все возможное для сил физических: пишут контракт, а как земледельцы не исполнят его, — сразу же тяжбы, вечные тяжбы!
— Они всегда могут уйти! — возразил я. — Теперь крестьянам нет необходимости терпеть произвол!
— Уйти? Прекрасно! — воскликнул Карамзин тоном, не допускавшим и мысли о том, что он действительно одобряет такой шаг. — Да, иныеиз крестьян ныне здесь, а завтра там, — но не потерпит ли казна убытка в сборе подушных денег и других податей? Не останутся ли многие поля не обработанными, многие житницы пустыми? К тому же, ведь давно известно — не вольные земледельцы, а дворяне в наибольшей мере снабжают рынки зерном; что будет теперь без этого источника хлеба?
И Карамзин уставился на меня испытующим взором, уверенный, очевидно, что именно я персонально ответственен за каждый пустой амбар и невозделанное поле.
От этих инфантильных наездов я начал постепенно закипать. Вопросы, какие мне сейчас задавал этот тип, всегда характерны для людей, которые ничего тяжелее гусиного пера не держали в руках. Те, кто когда-то был занять хоть каким-то полезным, производительным делом, прекрасно осведомлены: никогда не бывает так, что всё идет легко и гладко! Когда делаешь реальное дело, постоянно сталкиваешься с разными непредвиденными трудностями, проблемами, косяками; особенно характерно это для тех, кого называют «интеллигенция».
— Да, какие-то поля окажутся невозделанными, а подушные — неуплаченными. И что же? Представляется, это небольшая плата за то, что мою — да что там мою! За то, что вашу, высокоуважаемый Николай Михайлович, драгоценную голову не срубят гильотиной и не начнут таскать ее по улицам на пике! А поля — ну что там, поля, это деложитейское! Мы живём в эпоху перемен, и надобно, чтобы прошло некоторое время, пока люди не научатся разумно действовать в новых условиях. Конечно, крестьянин, отпущенный из крепости, непривычный к воле, поначалу будет тыкаться, как слепой теленок, допуская всяческие промашки. Но он научится, я вас уверяю, непременно научится располагать своею свободой!
Николай Михайлович на моменте про голову на пике несколько стушевался, однако же, скоро оправившись, вновь стал нападать на мои реформы, развернув теперь наступление с другой стороны.
проговорили мы долго, а мне, между тем, уже надо было уже готовиться к заседаниям Конгресса. Карамзин же, судя по всему, не исчерпал еще и половины своих ко мне вопросов. Поэтому я, предвосхищая дальнейшие дискуссии, предложил ему:
— Николай Михайлович, Россия велика, порядка в ней мало, потому можно обсуждать ее беды и неустроения бесконечно! Давайте мы поступим по-иному: вот у вас есть сейчас газета, не помню правда, как ее называют…
— Вестник Европы, — произнёс Николай Михайлович тоном скрытого негодования на всех недотёп, имеющих несчастье не помнить название его изданий — и это, Ваше Величество, не газета, а журнал!
— Ну, тем лучше. Так вот, о чём, собственно, я хотел сказать: давайте мы перенесем наш разговор на его страницы?
— И как же это возможно? — с готовностью вопросил литератор, и лицо его при этом приобрело выражение, какое бывает у борзой собаки, вдруг услышавшей вдали звуки егерского рожка.
— Ну, очень просто — вы публикуете ваш вопрос, я высылаю ответ, который вы тоже размещаете на страницах вашего журнала. Полагаю, всем будет интересно. Засим — всё; не смею более вас задерживать!
* * *Посетитель раскланялся и удалился, провожаемый моим задумчивым взглядом. Ну что же, «не догнал, так хоть согрелся». Переубедить Карамзина мне, конечно, не удалось, но зато, возможно, он станет теперь внимательнее к моим аргументам. Ну и идея публичной дискуссии на страницах прессы, по-моему, станет плодотворной. Уже вижу эту захватывающую картину: чат 19-го века, на страницах газеты, где для того, чтобы узнать ответ на свой предыдущий пост, надобно ожидать выхода нового номера…. Забавно, но, по сути, вполне работоспособно. Непременно надо это сделать! В создаваемой мною политической системе публичная дискуссия необходима, как воздух. Только она способна дать хоть какие-то гарантии, что разговор различных политических сил от доводов и силлогизмов не перейдёт к штыкам и картечи!
Потому так важна прошедшая только что встреча. Да, Карамзин, несомненно, станет в недалёком будущем одним из рупоров оппозиции. Но это будет «системная» сила, «оппозиция Его Величества». Существует категория людей, которые вечно недовольны: что им не сделать, они всегда будут полагать, что всё делается неправильно, а уж они бы разобрались и устроили всё как надобно, поставили дело на правильную ногу. Надобно, чтобы в сознании этих людей навсегда закрепилась мысль, что перемены совершаются в Государственной думе, а не на конспиративных квартирах заговорщиков, ни на попойках в гвардейских казармах и не среди перегородивших столичные улицы баррикад.
Занимайтесь политикой, а не революциями и заговорами.
Глава 18
Итак, у прочимого мною в лидеры будущего Северогерманского союза курфюрста Вильгельма обозначились проблемы с финансами; и Ротшильды участвовали в этом деле самым подозрительным образом! К тому времени я уже навел некоторые справки о взаимоотношениях курфюрста Гессен-Кассельского и банкирского дома Ротшильдов. Ещё в 1790-е годы уже имело место крупное столкновение Гессен-Касселя с революционной Францией; его кульминацией стала осада и артиллерийский обстрел Франкфурта в 1796 г., от которой сильно пострадала «малая родина» Ротшильдов — тамошнее еврейское гетто. В сущности, иначе и быть не могло, учитывая традиционные связи Касселя и Лондона: Вильгельм не впервые выслал войска против Франции в обмен на английские деньги. И ведь казалось бы: близость границ Гессена к опасному и могущественному французскому монстру должна была заставить курфюрста быть крайне осторожным, но увы — Вильгельм был слишком тесно связан с Англией для того, чтобы перейти на профранцузские позиции, или даже занять позиции строгого нейтралитета. Кроме того, курфюрсту Гессен-Касселя так хотелось и дальше вести дела с самыми различными государствами, которым требовалась его финансовая поддержка, (то, что в мое время называется «многовекторностью») что он, ослеплённый желаниями, не сознавал шаткости собственного положения. Агенты Директории неоднократно появлялись на его пороге с довольно щедрыми предложениями; однако Вильгельм ранее уже ссудил деньги Австрии и Англии, а также немецким противникам Франции, и уже не мог поменять сторону. Поэтому, когда в конце 1799 года разразилась новая война Австрии и Франции за владычество в Северной Италии, и огромная французская армия перешла Рейн, бедняга оказался в безнадёжном положении. Ни поспешная демобилизация войск, ни запоздалая просьба принять Гессен-Кассель под французское покровительство, ни даже знаки, которые он в отчаянии приказал воздвигнуть на границах — «Курфюршество Гессен: нейтральный статус», — не смягчили гнева французов, в чьих глазах Вильгельм теперь стал просто наёмным генералом на службе у Австрии.