На осколках разбитых надежд (СИ)

Странно, но ей вовсе не приходило в голову, что если гестапо не нашло документов, то их там просто нет. А их действительно не было. Под обоими передними сидениями было пусто. Никаких бумаг и денег. Теперь Лена не могла уйти из Розенбурга, даже если бы пришлось. И именно в тот момент, когда она обыскивала «опель» в который раз, до последнего надеясь, что просмотрела что-то, в гараж вошел латыш…
В тот же вечер Биргит устроила Лене допрос, подозревая в воровстве. Лена не стала раздражать ее еще больше, отпираясь и приводя доводы, что ей совершенно нет смысла это делать. Но молчание только еще больше разозлило немку, и ночь Лена провела в холодном погребе, где у нее было время подумать о том, что латыша стоит опасаться. И особенно ей нужно было бояться Петера после того, как в одно июньское утро Лена поняла, что беременна. 
Первой об этом заговорила Айке. Именно она выдавала восточным работницам ткань каждый месяц. После завтрака она отвела Лену в кухне в сторонку и тихо спросила, здорова ли она. 
— Я не хочу обидеть тебя, Ленхен, но ты не берешь у меня ткань уже второй месяц. Поневоле в голову приходит разное, — осторожно произнесла Айке, стараясь, чтобы никто не услышал из прислуги. — Ты не беременна ли? 
Беременна. Это слово камнем полетело в Лену и ударило прямо в грудь, лишая на миг дыхания. Раньше она могла заталкивать в самый темный угол разума это слово, старательно стирая даже тень подозрения. Разве не говорил ей Рихард, что принимает меры защиты? Не было ни разу, чтобы он не вспомнил об этой штуке, которую всегда носил в кармане брюк. А что до того, что ее пару раз мутило от запаха воска, которым натирали мебель и вощили пол, или что ее стошнило, когда перебирали полусгнивший прошлогодний картофель… Она старалась не думать об этом и не искать причин, почему вдруг стала так чувствительна даже к приятным ранее запахам. И вот прямолинейная Айке назвала вещи своими именами, вытаскивая на свет то, что через какие-то месяцы нельзя будет скрыть от стороннего взгляда. 
— Ну же, не плачь, — поспешила успокоить расплакавшуюся Лену Айке. Она даже обняла ее и прижала голову к своему плечу, поглаживая ее голову через ткань косынки. — Это ведь не тот, что когда словил тебя в лесу, верно? Хорошо и на том. Я запишу ткань на тебя, а выдам ее Тане. У нее как раз началось недавно, — это было действительно временное спасение, ведь у ослабленных длительным голоданием новеньких девушек давно не было менструации. Лена помнила, что у нее самой все пришло в норму только через пару месяцев пребывания в Розенбурге, когда она стала есть намного больше, чем во время жизни в оккупированном Минске.
— Никто ничего не заподозрит пока. Но делать надо что-то, Ленхен, — она отстранила девушку и заглянула в ее глаза. — У меня есть знакомая в соседней деревне. Она может сделать так, что ребенка не будет. Это, конечно, противозаконно, но… Скажешь, когда решишься, — добавила Айке, когда Лена затрясла головой в ужасе при мысли о том, что предлагала ей немка. — У тебя просто нет другого выбора, моя милая…
Айке была права. Выбора определенно не было. Катерина, которой Лена рассказала о беременности в тот же вечер, после долгих размышлений все же приняла сторону Айке. 
— До дому тебя не отправят зараз, гэта факт, — шептала она в тишине ночи Лене, лежащей на соседней кровати. — Нават кали ты скажешь, что дитяте от Войтека. Гэта твой единый шанс выравататься теперь — сказать, что дите от ляха. Хоть Бог ведае, ци ратуе гэта… Може, и правда, зробить, як Айке казала? Або грех-то якой! Страшный грех!
— Нет! — сказала Лена, крутя в пальцах статуэтку балерины, словно с каждым прикосновением к подарку Рихарда набираясь с силами. Во время давнего обыска гестаповцы перевернули спальню вверх дном и уронили с комода музыкальную игрушку, которую Рихард привез из Франции. Механизм внутри нее теперь был сломан, и она не играла музыку. А хрупкая балерина оторвалась от крышки, переломив ногу в щиколотке, и теперь Лена постоянно носила ее при себе в кармане фартука как талисман и клала под подушку на ночь. 
 
— Нет, я не буду ничего делать такого, — заявила она решительно. — Сначала я напишу об этом Рихарду. А уже потом буду думать, что делать. Как я помню, живот у Леи, моей соседки по квартире в Минске, появился только на пятый месяц… Еще есть время. Еще есть! 
Ей очень хотелось верить, что это было действительно так. И даже на какие-то минуты ее охватывала эйфория надежды, что на этот раз Рихард непременно ответит ей. Вот, то, что свяжет их снова, несмотря на все, что случилось между ними. Ребенок. А потом Лена съезжала в болото сожалений, что она отвергла предложение Рихарда там, в Орт-ауф-Заале. Сейчас у нее не было бы никаких тревог по поводу будущего. Сейчас она бы с радостью готовилась стать матерью, нося в себе частичку Рихарда. Тут же одергивала себя, что никак не могла бросить Катерину, которая так помогала ей сейчас. И уже из тягучих объятий сожалений Лену выхватывал вихрь страха. Что, если она ошибается? Что, если Рихард не ответит на ее письмо или, что еще хуже, решит, что это уловка с ее стороны? 
Конечно, было бы хорошо, если бы они смогли поговорить лицом к лицу об этом. Лена даже иногда мечтала, что каким-то счастливейшим случаем Рихарду давали отпуск с фронта, он приезжал сюда, в Розенбург. Но это было совершенно невозможно — обстановка на Сицилии становилась все хуже и хуже, как читала Лена в газетах или в последнем письме Рихарда. «Поверь мне, дядя, я вспоминаю Францию, как истинный рай в сравнении с тем, что происходит сейчас. От нас требуют смелости, называют нас трусами. И я очень сожалею и сочувствую тому, что наша страна подвергается таким жестоким бомбардировкам. Но я бы посмотрел на любого канцеляриста здесь, в Трапани, как бы он запел на этом острове. Мы словно на ладони, дядя. Мы открыты со всех сторон врагу. С тех пор как в начале июня был взят Пантеллерия, мы не знаем покоя практически круглосуточно. Мы перестали привязываться к машинам, потому что они выходят из строя едва ли не каждую неделю. Это раньше мы могли давать имена и любить их как часть себя. Теперь на это нет времени, ведь некоторые из них погибают, еще даже не успев подняться в воздух. Я сам потерял за два месяца три (!!!) самолета. Нет, не подумай, дорогой дядя, я не жалуюсь. Просто я хочу защитить имена тех, кто ежедневно погибает, обороняя проклятый остров в то время, как Пантеллерию итальянцы сдали без единого выстрела. Никогда и никому я не позволю называть этих людей трусами или бабами!» 
— Даже не представляю, как Фалько должно быть тяжело сейчас там, — помрачнел Иоганн, сжав ладонями ручки кресла. — Нас бомбят с перерывами в несколько дней, а его почти круглосуточно. И все это плоды нашей беспечности! Надо было не давать Англии передохнуть, а додавить еще тогда, в 1940-м… Большая ошибка. Огромная! 
В тот же вечер Лена написала письмо Рихарду. Сидя на полу спальни, положив книгу Ремарка на колени как импровизированный столик, она сначала долго сидела, устремив взгляд в никуда. Больше всего на свете ей бы хотелось, чтобы он был рядом сейчас. Чтобы эта проклятая война закончилась, чтобы не было больше разделения на национальности и классы, чтобы можно было наконец просто быть вместе, как когда-то в усадьбе неподалеку от Орт-ауф-Заале. Только он и она. Как когда-то были Адам и Ева.
Лена не хотела писать о своем страхе потерять его. Она писала о будущем, осторожно подбирая слова. И о том, как бы хотела повернуть время вспять, чтобы ценить каждую минуту, проведенную рядом с ним. И что самое лучшее время за последние два года — это были те короткие дни в усадьбе близ Орт-ауф-Заале. 
Я знаю, ты когда-то говорил, что в дни войны непозволительно иметь ребенка. Но выбираем не мы — ни ты и ни я. Никогда не думала, что мне придется сказать кому-либо такое, тем более написать. Я не могу поверить до сих пор, что это произошло, что мы стали близки настолько, насколько могут быть близки мужчина и женщина. Мне стыдно, что это произошло без регистрации, и что этого никогда не одобрили ли бы моя мама или брат, а только осудили меня. Но я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя. Люблю так, что забываю обо всем дурном. Вообще обо всем на свете. И если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись», я бы, наверное, отказалась. Потому что только ты и твоя любовь делает меня счастливой. Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…