На осколках разбитых надежд (СИ)

— Вы совершенно не разбираетесь в людях, — ответила на это баронесса. — Ни ты, ни Ритци. Да Цоллер будет просто счастлив, что он сейчас обладает большей властью, чем мы, и именно он оказывает нам услугу при всех наших связях. Пусть лопается от своей мнимой значимости. Главное, чтобы не держал в голове, что Ритц не позволил в свое время забрать остов из замка для допроса в гестапо и очной ставки с тем шпионом томми. 
Лена услышала эти слова и думала о них после до самой ночи, подпитывая себя надеждами, которые медленно гасли с каждым днем. Рихард догадался о ее роли во всей истории еще во время допросов, которые вел Цоллер, но тем не менее не позволил гестапо забрать никого из работников, включая ее. Давая ей возможность убежать, как это сделал Войтек. «Я сам уже давно сделал этот выбор…», вспоминала Лена слова Рихарда, сказанные перед тем, как он уехал, и только сейчас начинала понимать, что он имел в виду. Сделав ей поддельные документы, решив жениться на ней, расовом враге Германии, защищая преступницу против его страны и укрывая ее от гестапо, Рихард действительно сделал свой выбор. 
Тогда же, на дороге к городу, он сказал и другое перед тем, как сесть в автомобиль и уехать. То, от чего Лене всякий раз хотелось плакать, когда она вспоминала эти слова. 
— Я не вернусь к тебе, Лена. Тебе нет смысла ждать здесь. Все кончено.
— И все-таки я буду. Я буду писать тебе каждый день, и настанет день, когда ты поймешь, что ты для меня очень дорог и нужен, что я люблю тебя и никогда больше не причиню тебе боли. И тогда ты простишь меня. 
Лена так и делала. Сначала ей было не по себе писать первой, но она понимала, что если не сделает этого, то потеряет Рихарда окончательно. Где-то в глубине души она знала, что он любит ее, и надеялась, что эта любовь никуда не делась. Просто угасла на время под гнетом обстоятельств и под грузом лжи. Она писала и писала десятки писем, и в каждом строчки расплывались от ее слез, когда она думала о том, что в очередной раз не получит ответа. 
Рихард тоже остался верен своим словам. Руди приносил письма в Розенбург как обычно, но ни одно из них не предназначалось Лене. 
— Вы поссорились с господином Рихардом? — осмелился спросить через несколько недель встревоженный мальчик. — Если ты его обидела, то нужно попросить прощения. Я так Аннелизе обидел. Сказал, что у нее черные глаза, как ночь, а она решила, что я обозвал ее еврейкой и обиделась. Но мы поговорили и все выяснили. Вам, наверное, тоже нужно просто все выяснить и все. 
Ах, если бы все было так просто, подумала Лена с грустью и погладила Руди по плечу. Потому что сколько бы она ни писала Рихарду с оглядкой на цензуру, ничего не менялось. Он писал только матери и Иоганну, который всегда звал Лену к себе, чтобы прочитала еще раз и еще раз весточку от племянника. И девушка была благодарна ему за это, пусть у нее разрывалось сердце от боли, когда читала строки, написанные дорогим ей почерком. Ей хотелось думать, что, когда Рихард спрашивает в начале письма об обитателях замка, это вопрос касается и ее тоже. И что когда он в завершении просит дядю писать ему подробно обе всем происходящем в Розенбурге, это касается и ее тоже. А иногда Лена представляла, что это ей, а не Иоганну, пишет Рихард о том, насколько плохо обстоят дела на Тунисском фронте, куда он прибыл в начале мая. И это ей, а не Иоганну, Рихард прислал фотокарточку, где он сидел на камне на фоне песчаной пустыни. Она потом долго рассматривала эту карточку, пытаясь понять, что не так в этом кадре. И дело было не только в непривычной одежде — шорты и рубашка с коротким рукавом, дело было в лице Рихарда. Но уловить это что-то ей никак не удавалось.
Эта фотокарточка опоздала в Розенбург. На ней Рихард все еще был в Африке, но в Розенбурге уже знали, что войскам вермахта после долгих боев пришлось покинуть Тунис. Рихард писал, что эвакуация была настолько стремительной, что часть машин пришлось оставить, а некоторых людей пришлось даже увозить в кабине, скрюченных за спиной пилота, чтобы спасти. Это было рискованно, но лучше, чем попасть в плен американцев или англичан. Половина машин прибыли на Сицилию настолько пробитые пулями, что казалось чудом, что они вообще долетели. 
 
— Это конец, — озвучил задумчиво Иоганн то, что просачивалось через строки. Он был опытным военным и понимал то, что Рихард писал полунамеками. 
Люфтваффе, переведенная после оставления Туниса на Сицилию, была обескровлена, несмотря на то, что часть все же пополнялась молодыми летчиками. Неподготовленные толком аэродромы, плохое техническое состояние машин, неопытность молодняка играли против люфтваффе. То и дело кто-то разбивался при заходе на посадку о скалы острова, и все чаще в письмах Рихарда сквозила горечь, когда он отмечал потери в своей эскадре. Каждый день на острове становился жарче предыдущего, но не обжигающее южное солнце было тому виной. Англичане и американцы каждый день совершали налеты на Сицилию, изматывая люфтваффе. Превосходство в небе над Сицилией было именно у них, и немецкие летчики гибли очень часто либо во время боевых вылетов, либо во время бомбардировок аэродромов. 
Лена видела, каким хмурым и озабоченным становится лицо Иоганна после прочтения этих писем, и ей становилось страшно. Так страшно, как никогда раньше. Словно только сейчас разглядела смерть, кружащую вокруг Рихарда. Намного ближе, чем это было раньше. И всякий раз, когда они получали известие о том, как ухудшается обстановка на Сицилии, и что с каждым днем все приближается высадка союзников на остров, она испытывала одновременно и радость, что Германия терпит поражение, а значит, что скоро будет конец этой жестокой войне, и невероятный по силе страх, что Рихард погибнет на фронте. Останется на небе, как он когда-то сказал о своем друге. «Вернись живым», умоляла Лена в каждом письме. И ей было уже безразлично, вернется ли он сюда, к ней, в Розенбург, или нет. Лишь бы он был жив… 
В середине мая в замке появились новые лица. Как и говорила баронесса, она обратилась к гауптштурмфюреру за помощью в подборе остработников, и он посодействовал ей в этом, поддержав ее решение взять людей из лагеря. Две новенькие девушки когда-то работали на одном из немецких заводов и жили в прикрепленном к производству лагере. Они были настолько худые, что Айке всерьез переживала за их здоровье и старалась подливать им больше супа или давать больше хлеба. Биргит же не могла нарадоваться на новеньких — молчаливые, выполняющие беспрекословно все приказы, они казались ей образцом домашней прислуги. И она часто то ли в шутку, то ли всерьез грозилась отдать Лену «на перевоспитание» в один из лагерей. 
— Вот где вас можно перековать на свой лад, — приговаривала она. — Скудный паек, тяжелая работа и плетка все-таки делают из вас воспитанных людей. 
Была Биргит довольна и Петером, латышом, которого прислал Цоллер. Он никогда не был в лагере, не был он и военнопленным, как поняли позднее девушки. Хорошо говорил по-немецки — работал в Риге в конторе одного из балтийских немцев, пока тот не эмигрировал в Германию после переворота и провозглашения «Латышской Латвии». Теперь Биргит все реже звала Лену для перевода приказаний восточной прислуге. Петер стал ее правой рукой во всем. 
Несмотря на то, что они были соотечественниками, латыш сразу же провел границы между собой и девушками. И если к белорускам Кате и новенькой Марысе он относился снисходительно, то узнав из документов, что Лена из Москвы, а вторая новенькая Таня из Ленинградской области, просто возненавидел их. Он подслушивал разговоры девушек, а потом передавал их Биргит. Он то и дело творил пакости — то пройдет грязными сапогами по только-только вымытому полу, то сдаст неловко задом грузовик и заденет белье на веревках, то еще что-нибудь гадкое придумает. 
Но за Леной он следил почему-то особенно пристально. Наверное, тому был виной случай, когда Петер застал ее в гараже в один из первых своих дней в Розенбурге. Тогда он пригнал обратно «опель», брошенный когда-то Войтеком на шоссе в Дрезден, и Лена после долгих колебаний решилась забрать из автомобиля документы на свое имя и спрятать их в своем тайнике в комнате. Все эти дни, пока «опель» был у гестаповцев, Лена боялась, что они обыщут автомобиль и найдут кенкарту и райспасс, а потом придут за ней. Повесят ее как повесили того несчастного с Вальдштрассе после того, как ничего не сумели выбить из него. Вернее, не человека, а то, что от него осталось. Это ужас долго стоял перед глазами Лены — выжженные черные глазницы, вывернутые из суставов руки и ноги, разорванные уши… Она не думала, что они и в Германии могут творить такие вещи, как на захваченных землях Советского Союза.