На осколках разбитых надежд (СИ)

— Мои комнаты — самое безопасное место, — шутливо произнес Рихард. — Это в твоей комнате надо опасаться любопытной соседки.
— Она знает, — зачем-то сказала Лена, и он вмиг посерьезнел. Она почувствовала, как окаменели мышцы на его обнаженном плече под ее рукой, выдавая его беспокойство.
— Насколько вы близки?
— Катя не выдаст.
— Ленхен, ты словно с луны свалилась, — грустно улыбнулся уголками рта Рихард. — Сейчас есть вещи, которые нельзя никому доверять. Даже тем, кого считаешь другом. Иногда ради спасения люди идут на те вещи, которые никогда бы не сделали при обычных обстоятельствах.
— И все-таки Катя не выдаст, — упрямо повторила Лена.
Утром Лена удивлялась той вчерашней легкости, с какой они общались с Рихардом. Ей казалось, что после того произошло, будет неловкость или смущение. Но нет, все почему-то казалось естественным — лежать, завернувшись туго в одеяло, и наблюдать, как он, предварительно натянув штаны, налил вино в единственный бокал. Принимать его легкие, будто случайные прикосновения, когда он передал этот бокал ей, скользнув пальцами от кисти ее руки до плеча. И после, когда он в разговоре то и дело заправлял ей прядь волос за ухо или касался руки.
— Это самое лучшее празднование Нового года за последние четыре года, — признался Рихард, когда сидел рядом с ней на огромной кровати и отхлебывал вино прямо из бутылки. — Наверное, поэтому я так и не смог уехать. Я хотел быть именно здесь и именно с тобой.
В ту ночь они говорили о многом, заново открывая друг друга. Например, Лена с удивлением узнала, что Рихард крещен в католической вере с самого рождения. Он же был заинтригован тем, что Лена совсем не верила в Бога и была атеисткой. А вот книги они читали почти одни и те же. И композиторы нравились одни и те же.
— Удивительно, — заметил Рихард. — Во всем мире немцев ненавидят всей душой, но по-прежнему слушают мелодии Бетховена и Штрауса, читают великих Шиллера и Гете.
— Немцы сделали многое и помимо произведений великий авторов, — ответила Лена. — И продолжают делать до сих пор.
— Я слышал Клауса, как и ты, — отрезал Рихард. — И мне жаль, что это происходит. Но поверь, не все немцы такие. Далеко не все.
Это был бессмысленный разговор, который завел бы обоих совсем не туда, куда следовало. Лена не стала ему говорить о своей уверенности в том, что если бы он был прав, если бы других немцев, о которых о говорил, было большинство, не было бы всех ужасов. Просто промолчала, опустив глаза. Снова вернулось ощущение неправильности происходящего.
— Не все немцы такие, как Клаус, — повторил Рихард, придвигаясь к ней ближе и кладя ладони на ее плечи, останавливая порыв уйти. — Ты умеешь хранить тайны, Ленхен?
О, если бы ты знал, какие тайны я храню от тебя…
Лена поспешила отвести взгляд на доли секунды, чтобы Рихард не разгадал эту мысль, мелькнувшую в голове. Ее до сих пор страшило предположение о том, как бы он отреагировал на то, что она причастна к смерти высокопоставленного офицера СС.
— Мы же когда-то выяснили уже это с тобой, помнишь?
Она попыталась вернуть то легкое настроение, что царило между ними недавно, но момент был упущен. Как потерян контакт между ними, когда она отвела на секунду взгляд. Потому что заметила, что взгляд Рихарда изменился, утратив былую решимость. И что хотел он показать ей совсем не книгу, которую достал из верхнего ящика комода.
— Мы немцы как никто понимаем цену войны, — произнес он, когда протянул ей роман, обернутый в пожелтевший газетный лист. — Прочитай это. Только читай как своего любимого Гейне — втайне от всех. Ремарк тоже среди запрещенных авторов.
— Но ты его читаешь, — заметила Лена, заложенные уголки страниц книги. — Я слышала о нем…
Лена слышала о Ремарке от Коти, который принес книгу этого писателя и настоятельно рекомендовал ее брату прочесть. И снова при воспоминании о прошлом в комнату скользнули тени, и несмотря на жаркий огонь в камине, повеяло холодом. Душу опять царапнуло острыми когтями, и она с трудом удержалась о того, что не оттолкнуть протянутую книгу.
 
— Мне очень близки его мысли. Ты поймешь, когда прочтешь его сама. Только я бы хотел, чтобы ты начала именно с этой, с «Приюта грез». Пусть ты узнаешь Ремарка сентиментальным, — ответил Рихард, а потом улыбнулся с легкой грустинкой в глазах, когда снова потянулся к ней и обнял ее, будто разгадав, что это самое верное, что ей сейчас нужно. — Ты ведь умеешь хранить секреты, правда, моя лесная фея?
Ей надо было бы уйти еще тогда. Но Рихард обнял ее, зашептал, целуя в макушку какие-то нежные слова, и она не смогла разрушить это облако нежности, в которое погрузилась в те минуты.
— Останься, — то ли приказал, то ли попросил он, когда целовал ее снова и снова, путаясь пальцами в ее растрепанных волосах. И она осталась почти до самого утра, пока за окном не начал сереть рассвет. Пока не пришло время снова возвращаться в реальность к своим ролям.
Лене казалось, что она должна была измениться, а перемены, которые случились с ней вчера ночью, будут заметны остальным. И долго рассматривала свое отражение, когда закалывала волосы в узел. Но нет, все оставалось тем же — бледное, худое лицо, острые скулы. Только вот губы чуть припухли. И глаза были другими. Что-то такое было в их глубине, что она никак не могла опознать. Или может, это Лене только казалось?
Жалела ли она о том, что произошло ночью, когда рассматривала себя в зеркале утром? Лена не могла дать однозначного ответа. Особенно, когда она оставалась одна, когда Рихарда не было рядом, а значит, она снова была способна мыслить здраво. Одна ее половина твердила, что все в порядке, что рано или поздно это случилось бы, и хорошо, что это произошло именно так. Другая же напоминала, что ей хотелось всего лишь вернуть те отношения, которые были между ними. Потому что теперь все становилось совсем иначе. И намного серьезнее. Глубже.
В кухне в то утро суетились только Катя и Лена, наслаждаясь редким свободным от контроля немок временем. И у Биргит, и у Айке был выходной. Только восточные работники оставались в Розенбурге прислуживать хозяевам.
— Вось як всегда! Спали себе и спали, — ворчала Катерина, когда разжигала печь. — Немчики наши тольки к полудню очи разлепят, а ты давай, трудися с утрева…
— Ты же знаешь, нам нужно проследить, чтобы была горячая вода. И хлеб нужно поставить в печь. Иначе не пропечется толком к завтраку.
— Горячая вода — это поляка нашего абавязак [52], не наш с тобой! — отрезала недовольно не выспавшаяся Катя. — Вось где он? Залил себе очи вечор и все! Спит и думать не думает о воде горячей твоей! Будить его треба.
— Не надо, — отрезал от входа Войтек. Он сбил с ботинок снег, чтобы девушкам было меньше работы в кухне, и прошел к столу, за который уселся в ожидании завтрака, хмурый и помятый. Белки его глаз были красными. Щетина чернела на лице, придавая ему угрожающий вид. Катя попыталась было шутить насчет вчерашней ночи, но Войтек бросил на нее такой взгляд, что она тут же умолкла.
— Девушки, сварите мне кофе, пожалуйста, — попросил он и добавил, заметив, как Лена потянулась к жестяной коробке с эрзац-кофе: — Настоящего. Не этого пойла из желудей, которым нас поят. Никого нет. Давайте хотя бы сегодня позавтракаем по-человечески, а не тем кормом для скотины, который дает Айке.
Это был их маленький знак неповиновения. Пусть и незаметный для самих немцев. Позавтракать бутербродами с настоящей ветчиной на белом хлебе, запивая горячим кофе. Правда, Лена от кофе отказалась — влезла в коробку с запасами чая с Цейлона, такого дефицитного по настоящим временам.
— Почему вчера не пришли встречать Новый год? — спросил Войтек за завтраком.
— Ох, загоняли нас як скотину! — вздохнула Катя. — Тольки ночью уляглися. Ах ты… треба хлеб почекаць… Горит что ль?
Катя быстро сорвалась с места к печи, чтобы проверить, не пригорает ли корочка. Баронесса ненавидела, когда хлеб был слишком румяный. Айке особенно обращала на это внимание девушек. Войтек, пользуясь отсутствием за столом Катерины, придвинулся по лавке поближе к Лене и вдруг потянулся к ней — с улыбкой поправил выбившуюся из-под косынки прядь волос.