Вторжение (СИ)

— Уверен, прапорщиком вам теперь оставаться недолго…
— Иван Алексеевич, — неожиданно горячо заговорил молодой человек. — неужели без этих жестокостей никак нельзя было обойтись?
— Знаете, Карл, — усмехнулся в ответ Шестаков. — Я иной раз удивляюсь, как присущая вам немцам сентиментальность может уживаться подчас с невероятной жестокостью. И не морщьтесь так. Дай вам волю вы бы это прекрасный корабль могли запросто пустить ко дну со всем экипажем и не чувствовать при этом никакого раскаяния.
  
— Но это же совсем другое!
— Нет, друг мой. Никакой разницы-с. И в том, и в другом случае ничего дурного не сделавшие лично нам люди отправляются на корм морским гадам. Так что прекращайте корчить из себя бедного Вертера [3] и пойдемте осмотрим наш трофей.
Добыча оказалась поистине царской. Несмотря на небольшие повреждения от картечи, и залитую кровью палубу, шлюп оказался практически исправен и после небольшого ремонта или точнее сказать приборки вступил в строй под новым флагом. Командиром на нем стал лейтенант Бруннер, а экипажем поделилась «Аляска».
Дальнейшее было делом техники. Дождавшись возвращения остальных кораблей, благо те приходили поодиночке, Шестаков усыплял их бдительность, после чего следовала неотвратимая расправа. Первым в начале сентября в его сети попался флагманский корвет самого сэра Эразмуса Омманнея «Эвридика».
Ничего не подозревающие британцы спокойно встали на якорь между «Бриском» и стоящим поодаль незнакомым кораблем. Команде разрешили сойти на берег, что называется размять ноги после долгого плавания. Затем флагман вызвал к себе подчиненных, но вместо этого получил залп с двух сторон и десант. Вооруженные «Шарпсами» и револьверами абордажники так поразили совершенно неготовых к бою англичан, что они сдались практически без сопротивления, включая раненого сэра Омманнея.
Последним актом развернувшейся в этом суровом краю драмы стал разгром французов. Когда фрегат «Психея» и бриг «Ле Бомануар» подошли к Сосновцу, их встретили салютом сразу три корабля. Но стоило им встать на якорь, как флаг союзной Великобритании заскользил вниз, а вместо него появилось белое полотнище с косым синим крестом, шлюпы и корветы, с разведенными парами двинулись к французам и практически одновременно загремели первые выстрелы.
Главное внимание досталось конечно же фрегату. При учете, что его команда насчитывала почти четыре сотни моряков, об абордаже и речи не могло идти. Шестаков заранее распорядился расстрелять «Психею» из пушек. Причем, если с «Аляски» старались бить по верхней и орудийной палубе, то сборные расчеты британских трофеев, не мудрствуя лукаво лупили прямо по корпусу, благо на таком расстоянии не могли промахнуться даже самые неопытные канониры.
Первые же попадания вывели из строя большую часть французских офицеров, а те, кому удалось уцелеть, стали мишенями для многочисленных русских стрелков. Ничуть не меньшие потери понесла и команда. Взрывы тяжелых бомб с легкостью проламывали деревянные борта и взрывались, поражая деморализованных матросов осколками и целыми тучами щепы.
Особенно тяжелые повреждения наносили снаряды 68-фунтовых пушек, пробивавшие обшивку неудачливого фрегата насквозь и разрывавшиеся внутри, круша все на своем пути. Случись хоть одному из них достичь крюйт-камеры избиваемый корабль немедленно взлетел бы на воздух, но, к счастью, этого не случилось. Однако и полученных повреждений было довольно, чтобы избиваемые французы выкинули белый флаг. Правда случилось это только после третьего залпа…
А вот командовавший бригом лейтенант соображал быстрее и спустил французский триколор раньше, чем его корабль получил хотя бы одно попадание. В связи с чем, потерь на «Ла Бонамуаре» практически не было.
— Черт меня раздери! — вытер пот с вымазанного пороховой гарью лба, изумленный до глубины души О’Доннелл. — Если бы я не видел все это собственными глазами, то не поверил бы ни единому слову!
— Тем не менее, мы это сделали, — оскалился в хищной улыбке Шестаков, после чего обернулся к остальным и с не слишком свойственной ему торжественностью провозгласил. — Поздравляю, господа! Экспедиция союзников на Белом море на этом может считаться законченной.
Появление в Архангельске «Аляски», приведшей сразу четыре приза (французскому фрегату не повезло, и от полученных повреждений он все же затонул), один из которых был паровым, произвело настоящий фурор. А известие об успешной обороне Колы и захвате еще одного британского шлюпа добили общественность окончательно, в один миг превратив и командира «Аляски» и всех его подчинённых в национальных героев. Авторитет русского флота в глазах общества поднялся после Аландской и Беломорской кампаний на прямо-таки недосягаемую прежде высоту.
Все участники этой славной эпопеи получили щедрые награды и произведены в следующие им чины. Американцам сполна выплатили призовые, а сам Шестаков помимо всего прочего стал флигель-адъютантом. Правда английские газеты еще долго именовали Ивана Алексеевича не иначе как мясником, но его это похоже ничуть не смущало.
[1] Практически все офицеры РИФ заканчивали Морской корпус и в силу этого друг друга знали или хотя бы имели общих знакомых. Остальные как правило поступали во флот юнкерами, после чего получали возможность сдать экзамен на офицерский чин. Что касается Шестакова, то он был отчислен из корпуса за нарушение дисциплины, после чего некоторое время служил юнкером на Черноморском флоте.
[2] База интервентов располагалась на острове Сосновец, лежащем в проливе Горло Белого моря как раз почти на широте Полярного круга.
[3] Вертер — персонаж сентиментального романа Гете.
  
Глава 21
 
Еще совсем недавно мне казалось, что жизнь русского аристократа, занимающего к тому же высокую должность в бюрократическом аппарате империи расписана по минутам и не оставляет практически ничего на то, что в покинутом мною будущем называется личной жизнью. И только теперь, оказавшись во главе воюющей армии и флота, я понял, что такое настоящий цейтнот.
Впрочем, меньше всего времени отнимали у меня как раз дела морские. С ними прекрасно справляется адмирал Корнилов, а мне остается только поддерживать его во всех начинаниях и отфутболивать жалобщиков. Да уж, чего в пока еще не осажденном Севастополе хватало, так это любителей писать разного рода пасквили, доносить до мнения начальства об иногда действительных, но гораздо чаще мнимых недостатках, а также вольнодумстве.
Причем ведь общеизвестно, что великий князь Константин, то есть я, придерживается либеральных взглядов и крайне не любит доносчиков, а вот поди ж ты! Количество кляуз только нарастает, и ладно бы только анонимок, так ведь некоторые благонамеренные господа лично стремятся прорваться на прием, чтобы открыть глаза царскому отпрыску! Трясут седыми бакенбардами, звенят орденами и медалями времен отражения нашествия «двунадесяти язык», отнимают время…
С делами армейскими все гораздо хуже. Большинство генералов смотрят на вашего покорного слугу, как на чужака имевшего наглость вторгнуться в их епархию и поучать заслуженных генералов как правильно маршировать, вздваивать ряды и устраивать плац-парады. Противодействовать в открытую пока не решаются, но палки в колеса втыкают на каждом шагу.
К тому же войск становится все больше. Буквально через несколько дней после Альмы к нам стали прибывать по отдельности полки Резервной Уланской дивизии барона Корфа, конной бригады Рыжова, а также 10-й, 11-й и 12-й пехотных дивизий под командованием соответственно Соймонова, Павлова и Липранди. Из всех новоприбывших генералов я более или менее хорошо был знаком только с последним и то по большей части благодаря письму императора Николая.
Августейший папенька, к слову сказать, оказался совсем не чужд технического прогресса и, получив по телеграфу краткую реляцию о «деле на реке Альме», так же быстро прислал свое монаршее благоволение доблестной армии. Обещание щедрых наград всем отличившимся и уже лично мне статус Верховного главнокомандующего всеми войсками в Крыму с правами генерал-губернатора во всех прилегающих к Крыму губерниях.