Крушение

  
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
Костров долго не мог решить, правильно ли он поступил, назначив Тубольцева своим ординарцем. Остроплечий и тонконогий, в хлябающих огромных сапогах, этот солдат производил какое–то странное и неопределенное впечатление. Плутоватое выражение придавал ему вечно прищуренный левый глаз.
Однажды между ними произошел такой разговор.
— Пораскинул я умом, не уживусь в ординарцах.
— Вот тебе раз! Зачем же тогда огород городить? А почему не уживешься?
— Вы молодой, нешто угонишься за вами… особенно в атаке.
— Зачем угоняться?
— Э-э, мил–человек, я хоть и не бывал в шкуре ординарца, а знаю… вроде телохранителя он.
— Ничего, будем ходить спокойнее. Говорят, тише едешь — дальше будешь.
Вроде бы и так, — поддакнул Тубольцев. — Только уговор: подчиняться буду во всем, а слухаться вы должны мне. Потому как в сынки мне годитесь.
Костров рассмеялся и кивнул головой, соглашаясь.
Тубольцев утешливо крякнул.
На следующий день Кострова вызвали в штаб полка. Они шли по суходолу. Светало. Тубольцев плелся позади, громко вздыхая.
— Что это с тобой? — спросил Костров.
— И зачем только женатых на войну берут… — сказал тот упавшим голосом.
— А кто же будет воевать? — подивился Костров. — И разве только молодым, неженатым, кровь проливать?
— Да и молодых напрасно берут, — с ухмылкой продолжал Тубольцев. — Уж лучше бы стариков под огонь, потому что они повидали на своем веку, пожили вдоволь, им все равно когда и где умирать. В бою вроде бы почетнее. Все–таки… пал смертью храбрых!
— Ишь ты какой умный! Старики, значит, под огонь, а молодые к жинке под юбку, — насмешливо ответил Костров.
Тубольцев на это ничего не возразил, посмотрел на Кострова с прищуром глаза, будто одному ему, Тубольцеву, было известно нечто такое, что недоступно другим. Костров, однако, смолчал, ожидая, о чем поведет дальше речь этот и в самом деле продувной человек. «Наверное, шутит. Конечно, шутит, — сообразил Костров, — У него семья большая и потому беспокоится — кто же будет кормить?»
Расспрашивать бойца, однако, не хотел, чтобы не показаться назойливым.
И еще спросил Тубольцев:
— А скажите, товарищ командир, смелость или страх — это как — от природы?
Костров посмотрел на него озадаченно: «Что его так беспокоит? Это не ради простого любопытства. Видимо, боязнь смерти мучает. Ну ясно, не обстрелянный. А дома, наверное, осталась семья, жалеет…» Но Костров опять не решился заговорить о доме, надеялся, выпадет удобная минута — сам поведает.
— Вы когда–нибудь в детстве испытывали страх? — спросил он.
Тубольцев замялся.
— Ну, положим, оставались вы одни в доме… Гудит труба. Или в грозу… молнии полыхают… Боялись?
— Боялся.
— Вот и на войне, — продолжал Костров, — Абсолютно бесстрашных или живущих постоянно в страхе — таких людей нет. Я очутился на фронте с первых дней и видел, что со страха начинал каждый. Потом брала верх привычка. Привычка не трястись, а брать себя в руки. Ведь к смелости приходят через преодоление страха, только так! А кто не привыкал, проще говоря, не взнуздывал себя и оставался настроенным панически, тот легко погибал.
Тубольцев слушал, щуря глаз, будто взгляд его говорил: «Мил–человек, ты вот тут воюешь честно, а твоя жена откалывает номера…»
Отдаленные, кажущиеся без звука выстрелы орудий проредили сумеречный мрак всплесками зарниц, и опять померкло, отчего темнота стала гуще.
— Пишет ненаглядная?
— Кто?
— Да Наталья–то…
— Откуда ты знаешь ее? — Костров даже вздрогнул.
— Сообща в санитарной роте горе мыкали.
— Еще что знаешь? Где она теперь?
— Вам–то небось известно. За пополнением поехала…
— За каким пополнением? — удивился Костров.
— Ну, так… Бабье–то дело привычное…
Тубольцев заметил пульсирующую на висках у Кострова жилку и перепугался. «Лучше бы не затевать», — подумал он.
Один за другим три снаряда подряд упали в реку, взбудоражив толщи воды. Костров на это даже не обратил внимания.
— Когда ты видел ее последний раз? — домогался капитан.
 
— Видел… Постой–постой, когда же видел… — сбивчиво отвечал Тубольцев. — Ну да, по пути сюда в вагоне. Вы еще ко мне подсели. В Грязях она сошла…
Синяя жилка на висках билась часто. Лицо Кострова вмиг изменилось, стало землистым. Но, словно опамятовавшись, он ненатурально и громко рассмеялся.
Утро вставало тихое–тихое. Теперь двигались они по глубокой балке, стрельбы не слышалось. Перед глазами показался Дон — ленивый и дремный в эту пору. Туман крыл переправу, нашли ее по изъезженной, со свежими следами на песке дороге. Спустились вниз к воде.
— Давай помоемся, — сказал Костров и оглядел Тубольцева. — Да и себя приведи в порядок, вид у тебя какой–то растрепанный!
Тубольцев сполоснул лицо водою, смочил волосы, потом одернул гимнастерку, подтянул широкий, грубый — кто только выдумал такой! — брезентовый ремень.
Они ступили на дощатую переправу, сильно прогнувшуюся и будто вздыхающую на воде.
Штаб полка находился в балке, которая как бы раздваивала высокий берег и сползала к самой реке. Метров двести шли берегом, увязая в белом песке, намытом водою. Затем начали подниматься наверх по оврагу, заросшему дрянным ползучим кустарником, пока не увидели бревна, как бы вмурованные в стенку крутого откоса. Костров велел Тубольцеву обождать, сам же юркнул в траншею, зигзагом вьющуюся к блиндажу.
Выбрав местечко в тени под грушей, Тубольцев расстелил шинель и лег. Обдуваемый прохладой, он задремал.
Костров чуть ли не бежал по траншее. Выпрыгнул на насыпь, крикнул веселым голосом:
— Ну вот и все. Приказ в кармане! Завтра будем зачитывать. Потопаем обратно.
Возвращались тою же дорогой по оврагу. День широко развиднелся, где–то за Доном тяжко начало ухать. И оттуда, с чужой стороны, летели снаряды. Била гаубичная артиллерия, снаряды падали враскид то там, то здесь. Шедший впереди Тубольцев сошел в сторону, уступая дорогу командиру, немного поотстал. Он озирался вкрадчиво. «Пуглив», — подумал Костров, но никакого вида не подал, даже прибавил шаг. Тубольцев плелся сзади молча, еле поспевая за ним.
Воздух разорвало, как парусину, — снаряд плыл с нарастающим шелестом. Тубольцев заметался, не зная, бежать ему или прятаться, потом, не в силах больше удерживать себя, упал прямо на приземистый куст, ветки были сухие и острые. Немного переждав, поднялся.
— Э-э, брат, да у тебя кровь. Первое ранение! — склоняясь над ним, весело проговорил Костров.
Тубольцев не понял шутки, прикоснулся ладонью к щеке и, увидев на руке кровь, испуганно промолвил:
— Осколком, да?
— Пока нет. В кусты не советую прятаться. Они тоже ранят.
Тубольцев отряхнулся и повинно засеменил подпрыгивающими шажками за Костровым.
Овраг кончился, спустились к воде, шли понизу, увязая в белом, наносном песке. А снаряды не прекращали скрежетать, чаще рвались на том берегу, в реке, вздыбливая воду. Кажется, немцы нащупывали переправу. «Неужели через нее поведет? Неужели поведет? — твердил Тубольцев. — Нет, не поведет… Поведет!»
Костров шел к переправе. Шел, невзирая на взрывы. Он был спокоен, шагал неторопливо, засматриваясь под ноги. «Чистюля, оступиться не хочет или замарать сапоги? А вокруг смерть, того и гляди душу отдашь», — выходил из себя Тубольцев. Он злился, готов был схватить Кострова за руку, удержать, не пустить под обстрел. Но Костров упрямо вел на переправу.
Новый взрыв раскатился по реке, пластаясь от берега к берегу.
— Стрел–ля–ют… — не попадая зуб на зуб, протянул Тубольцев.
Шагая, Костров не оглянулся. Но голос — жалкий, дрожащий — услышал. «Ничего, пусть проймет. Меньше будет трястись, — подумал Костров и твердо решил: — Лучше сейчас его отвадить от боязни, чем, если случится это, потом — на поле боя». Тубольцева и вправду колотило; лицо стало землисто–серым. Громко скулил: