Крушение

— Сст–рел–ля-ют…
Он еле переставлял ноги и не мог глядеть на ту сторону, будто от этого взгляда зависела скорая гибель. Но и не видеть ничего — тоже мучительно. Только и слышно, как снаряды железно скребут в небе, оглушающие раскаты гремят по реке. Тубольцев, терзаясь, ждал близкого взрыва. «Пронесло, пронесло…» — шептали губы. Он и не заметил, как очутился на дощатой, прогибающейся люлькой переправе. Приподнял голову, идет ли Костров. Да, он шел впереди, уверенно. Внутренне Тубольцев порывался упасть и лежать, пока не кончится обстрел. Его качало, ноги двигались непослушно, через силу. «Я упаду. Упаду в реку». Тубольцев поглядел вниз: течение быстрое, воду так и крутит, и не видно дна. Непроглядная, бездонная глубь.
Шаг, еще шаг… Не повинуются ноги. А до берега еще далеко. Берег в ржавом дыму. Дым въедлив, пахнет кисловато–приторным порохом. Тубольцев чувствует, как горло спирает, тошнит. Вот–вот закружится голова, и он упадет.
Небо расколото, в ушах отдается звоном. Снаряды все летят и летят. Со свистом. Со скрежетом. Ходуном ходит длинно вытянутый мост. Настил гнется, будто уплывает из–под ног Тубольцева. Он этого не замечает. И не видит Кострова, только чувствует, что он где–то впереди, рядом. Тубольцеву хочется оглянуться, но какая–то сила удерживает, и он, подгоняемый страхом, бежит как очумелый, не ощущая налитых тяжестью ног.
Один снаряд упал справа, второй приходится мучительно ждать… И будет ли этот второй и где он упадет? Неужели в середине, прямо на мосту… На пути Тубольцева… Ужасно!
— Куда ты? Стой! Ложись! — услышал Тубольцев окрик сзади. Не упал и даже не оглянулся — бежал что есть силы. Костров нагнал его, толкнул тупым ударом кулака в спину. Падая, Тубольцев на мгновение увидел перед собой прыгающий кусок неба и багровый всплеск. Страшный, близкий взрыв. Настолько сильный, что кажется, и переправа, и достигнутый берег перевернулись. Низко прошедшая взрывная волна ударила в лицо, обожгла. Глаза заволокло мутной колышущейся массой.
Все исчезло. Потеряло свое значение и смысл.
Все… И Тубольцев, теряя сознание, подумал, что больше он не встанет.
  
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
Утомленный зноем лесок. Запыленные деревья онемели от духоты. На поляне стоит строй: две длинные шеренги хмурых и сосредоточенных людей. Тревогой дышат их серые, усталые лица.
Голос Гребенникова, читающего приказ №227, глух и нетороплив. Он сам до этого не один раз успел прочитать текст приказа. Сейчас на людях пытается сдерживать себя, пытается читать, как это делают дикторы: уравновешенно, спокойно, не выдавая волнения.
Как и все стоящие в строю, Алексей Костров слушает его, и знакомые, казалось бы, известные события приобретают совсем другой смысл.
— «Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов–на–Дону, половину Воронежа…»
И дальше:
— «Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа из Москвы, покрыв свои знамена позором…»
Эти слова словно в грудь толкают Кострова. И, хотя он не воевал под Ростовом, ему становится до жути стыдно и за себя, и за стоящих рядом с ним, и за всех тех, кто имеет сейчас оружие. Но читающий не останавливается, и предчувствие чего–то страшного, что скажет сейчас Гребенников, охватывает Кострова.
И вот оно наступило:
— «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».
Эти слова поражают стоящих тяжестью правды. До сих пор каждый из них в душе понимал это, но даже самому себе никто так открыто, так беспощадно прямо и резко не смел говорить.
— «Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке… Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и ложными, выгодными лишь врагам… Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину…»
 
Гребенников переворачивает страницу, и стоящие впереди видят, как у него дрожат пальцы. От волнения он долго не может управиться с тонким листом. В наступившей тишине слышно, как надсадно бьется, хлопает под ветром где–то сверху сосновая кора.
Минута паузы становилась тягостной.
«Что же там дальше? — думает Костров, — Какой же выход укажут?»
Гребенников продолжает:
— «Из этого следует, что пора кончать отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляясь за каждый клочок советской земли, и отстаивать его до последней возможности.
Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев, — это значит обеспечить за нами победу…
Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когдц командиры, комиссары и политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
Паникеры и трусы должны истребляться на месте…»
Повиделся Кострову тот самый паникер, искавший неделю назад переправу у хутора Яблонского. С растрепанными волосами, в сбившейся и пузырящейся гимнастерке, он кричал, что немецкие танки вот–вот подойдут сюда и что если здесь нет переправы, то всему конец. Его пытались успокоить, но он бегал и кричал, что все предатели, ничего не понимают, а он не хочет гибнуть из–за каких–то идиотов!
— «Верховное Главнокомандование Красной Армии приказывает:
…безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках…
…безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения военному суду… допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа высшего командования фронта…»
Крепче сжались зубы у Кострова. «Так им и надо, паникерам!» — подумал он.
А железный голос комиссара гремел:
— «…расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизии выполнить свой долг перед Родиной…
Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
Народный комиссар обороны И. Сталин».
Иван Мартынович замолчал, медленно обвел строй тяжелыми глазами, в них держались печаль и суровость. «Поняли?» — будто спрашивал его взгляд. Солдаты молчали, каждый мысленно окидывал всю огромную линию фронта.
Раньше Кострову доводилось видеть только отдельные, разрозненные неудачи, которые происходили у него на глазах и которые в роте, в полку или в дивизии не сразу становились известными, хотя и говорят, что «слухом земля полнится». Теперь же с суровой беспощадностью обнажились слабые звенья в нашем военном механизме, и это обнажил сам Сталин. Для Кострова это было так неожиданно и непривычно, само понятие огромного несчастья, свалившегося на страну, стало настолько реально и ощутимо, что захотелось вдруг крикнуть: «Нет, я не трус, я никогда не брошу своего народа!»
Но оттого, что неудачи приобрели большой размай, слились в общий поток, от этого еще горше и тяжелее становилось на душе.
Строй недвижим. Хмурые лица. Налитые скорбью и гневом глаза. Плечом к плечу стоят солдаты. Перед ними простерлось и ржаное поле, по которому волнами ходят тени, и огромное небо — там, в вышине, закипает синь грозовых туч.
  
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   
ГЛАВА ПЕРВАЯ
 
Волга раздалась вольницей.