Сердце и кнут (СИ)
Его раны, как и обещал мистер Дженсен, затянулись довольно быстро, не оставив даже рубцов. Но спина его так же скоро перестала быть белой и нежной, и вряд ли его хозяин теперь провёл бы по ней своей холёной ладонью с прежним трепетом. Кожа, натираемая полотном рубахи, загрубела. Однажды, когда рубаха промокла от пота насквозь, Джаред снял её, а так как, в отличие от остальных рабов, был светлокожим, то вскоре его плечи и спина покрылись солнечными ожогами. Он справился с ними, отлежавшись в прохладном ручье (к счастью, именно в тот день ему выпало идти за питьевой водой), и с тех пор старался не снимать рубаху без крайней необходимости. Волосы у него выгорели, став из каштановых почти рыжими, на предплечьях вздулись вены, а пальцы и ладони покрылись твёрдой коркой мозолей. Та же участь постигла и ступни, так как работали рабы большей частью босиком. Всё это, без сомнения, ужаснуло бы миз Констанс, которая холила и лелеяла своего воспитанника, словно нежную девушку. Но, будучи мужчиной, Джаред оказался куда сильней и выносливей, чем сам ожидал от себя. Он работал усердно, собирая за день столько же хлопка, сколько рабы, жившие на поле годами, и всего один раз, в самом начале, упал в обморок от теплового удара. Его облили водой и заставили вернуться к работе, и он так и сделал, не издав ни единого звука жалоб. Через несколько недель негры перестали коситься с подозрением и едва скрываемой неприязнью на этого белого, слишком явно выделявшегося среди них. Он чувствовал, что они даже начали его по-своему уважать — настолько, насколько могут уважать друг друга и самих себя люди, превращённые во вьючных животных. К счастью, Джаред ещё помнил, что такое быть человеком. Он помнил об этом особенно хорошо благодаря тому, что именно из-за своего нежелания превращаться в бессловесную тварь и оказался здесь. Постепенно он начал даже привыкать к такой жизни, и хотя она была, пожалуй, хуже любой другой, но все-таки это была жизнь.
И всё бы ничего, если бы не мистер Дженсен. Вопреки своему обещанию выполнить любой его каприз, — Джаред неизменно вспоминал об этом с горькой улыбкой, — он так и не пожелал оставить своего раба в покое. Он и раньше проводил на плантации немало времени — Джаред сперва не понимал, почему, а потом решил, что ему просто нравилось наблюдать за страданиями других. С тех пор, как на плантацию переселился Джаред, хозяин Бель-Крик стал бывать на полях чуть ли не каждый день. Он приезжал с утра, свежий, хорошо выспавшийся, в идеально белой сорочке с безупречно лежащим шейным платком, и подолгу прохаживался между грядками хлопка, с удовольствием озирая согнутые перед ним чёрные спины. Потом уходил к домику надсмотрщика, где, присматривая за рабами, ночевал Веллинг, и там, в тени, распивал с ним и Розенбаумом бутылочку сливовой наливки. Это были лучшие часы для рабов, потому что с них наконец спускали зорко следящее око, и можно было хоть немного сбавить темп работы, даже присесть на землю на пару минут и перевести дух. Впрочем, не приведи Бог кому-то быть пойманным за такой самовольной передышкой.
Джаред старался не обращать внимание на хозяина. Работы не станет от его присутствия ни меньше, ни больше, и, будучи рабом с плантации, он мог позволить себе полностью погрузиться в своё дело и не замирать при виде хозяина в ожидании приказаний, как это было заведено среди домашних рабов. Если бы это зависело от него, Джаред вообще делал бы вид, что никакого Дженсена Эклза не существует. Но Дженсен Эклз не хотел делать вид, будто не существует Джареда. Обойдя плантацию и поболтав немного с Розенбаумом, он подходил к Джареду, чтобы проверить его работу. И всякий раз находил, к чему придраться.
— Покажи руки, — мог приказать он, и, когда Джаред, выпрямившись, покорно вскидывал ладони, кривился и слегка шлёпал по ним концом хлыста. — Какие отвратительные мозоли. Что сказал бы матушка, если бы их увидела? Стыд и позор, Джаред, стыд и позор.
В другой раз ему казалось, что Джаред слишком небрежно работает, обдирая хлопок недостаточно низко или затаптывая уже сорванные побеги.
— Пять долларов, — отсчитывал он, тыча хлыстом в последствия этой «халтуры». — Десять, пятнадцать, двадцать пять. Ты принёс мне сегодня двадцать пять долларов убытка. С кого я должен их списать? Может, — добавлял он, задевая кончиком хлыста его бок, — с этой нежной белой спинки? Хотя нет, она уже не нежная и не белая. С неё не снимешь и двадцати пяти центов.
Джаред неизменно отмалчивался. Он слишком хорошо помнил, как дорого ему обходилось каждое неосторожное слово, сказанное в присутствии этого человека. Но Дженсену, кажется, и не нужны были его слова. В нём не осталось ничего от растерянного, мятущегося человека, который обрабатывал раны Джареда, а потом признавался ему в безнадежной любви три месяца назад. Только три месяца? Джареду казалось, с тех пор прошло по меньше мере три года. Люди не меняются так сильно за меньший срок. Если Дженсен Эклз когда-либо и вправду испытывал к нему какое-то подобие извращённого чувства, то это давно прошло, и он снова стал тем насмешливым, надменным и несгибаемо беспощадным рабовладельцем, каким предстал перед обитателями Бель-Крик несколько месяцев назад. И если он по-прежнему выделял Джареда среди остальных, то лишь в том смысле, как в самом начале — то есть больше всех к нему придирался, больше всех требовал и меньше всего прощал.
Джаред терпеливо сносил всё это до того дня, пока однажды мистер Дженсен не приехал на плантацию верхом на Ленточке. Увидев это, Джаред в первое мгновение безумно обрадовался (разом поймав себя на том, что успел совершенно забыть это чувство). Значит, Дженсен всё-таки не продал её, как намекнул Джареду в тот злополучный вечер. Джаред не подумал, что вряд ли ему ещё когда-нибудь удастся самому оседлать её — достаточно было видеть её и знать, что она ни в чём не нуждается. Но когда Эклз подъехал поближе, Джаред заметил на его сапогах шпоры, а на боках Ленточки — глубокие кровавые борозды. Она была нежной лошадью и не привыкла к такому обращению, поэтому еле шла, тяжело всхрапывая и роняя на землю пену. И ведь от дома до плантации ехать всего-ничего. Зачем было так её загонять?!
— Эй! Что такое? Остолбенел, что ли? До обеда ещё два часа! А ну, спину согнул и пахать! — заорал Веллинг, заметив, что Джаред стоит и смотрит на подъезжающего хозяина. Джаред не двинулся с места, и Веллинг занёс было кнут, но хозяйская рука в белой перчатке для верховой езды остановила его.
— Постой, Том. Кажется, Джаред хочет ко мне обратиться с какой-то просьбой. Я угадал, Джаред? Ну, что же ты молчишь?
Джаред стоял, сцепив зубы, с невыносимой болью и жалостью глядя на бедную лошадь. Она даже не узнала его, и лишь косила по сторонам налитыми кровью глазами. Такое же несчастное, бессмысленно загнанное животное, как они все.
— Вы ломаете всё, к чему прикасаетесь, — тихо, но ясно и чётко проговорил Джаред, и Дженсен вздрогнул так, словно до сих пор считал его немым. — И это ваше проклятье, сэр. Ваше больше, чем наше.
Раб, работающий с ним рядом, уставился на него в ужасе. Даже Том Веллинг лишился дара речи, а Эклз, криво улыбнувшись побелевшими губами, сказал:
— Вижу, три месяца чёрной работы не прибавили тебе ни почтительности, ни ума. Но ничего, моё терпение не знает границ. Розенбаум!
Так Джаред заработал свой первый «отдых» у столба — первый, но далеко не последний. Мистер Дженсен словно нарочно искал повод придраться к нему, провоцировал его — иногда грубо, и тогда Джаред вовремя замечал и не поддавался, а иногда так тонко и ловко, что Джаред слёту попадался в расставленную ловушку и вновь оказывался наказан за непочтительность. Вскоре у него сложилась репутация самого строптивого раба на плантации, и негры стали его сторониться — ведь слишком часто бывало так, что, огревая строптивца по спине кнутом,. надсмотрщик ненароком задевал и стоящего рядом. Так что вскоре Джаред остался совсем один. И он даже не знал, не было ли это тем, к чему Дженсен Эклз стремился изначально, не было ли заранее продуманной частью нескончаемой пытки, которой он подвергал Джареда день за днём, без конца.