Сердце и кнут (СИ)

Дженсен так и не ответил ничего на его требование — или, вернее, мольбу. Молчание тянулось долго, а потом он медленно наклонился и поцеловал Джареда в губы. Джареда никто никогда не целовал раньше, он не знал, каково это — когда губы обжигает чьим-то дыханием, когда чужой язык проникает между зубов, осторожно ощупывая твой рот изнутри. Это было так… интимно, более интимно, чем растирать своими намыленными руками его плечи, скользя по золотящейся в полумраке коже. Это что-то значило. Что-то обещало. Что-то, чего Джаред не мог допустить, если хотел сохранить рассудок.
  
Он отдёрнул голову и забился, пытаясь сбросить этого человека с себя. Но он был слишком измучен, спину, которую теперь натирали простыни, снова пронзило огнём, и Дженсен без труда одолел его, стиснув покрытые ссадинами запястья и вжав их в постель по обе стороны от его головы. Его рот жарко вжался Джареду в шею, принялся целовать её, спускаясь к ключице. Губы его были горячими и такими мучительно нежными, что у Джареда вновь потемнело в глазах, как тогда у столба, при первом обжигающем ударе кнута. Нет, нет, нет! Ни за что. Ни за что.
Он рванулся всем телом с внезапной силой, которой сам от себя не ждал. Дженсен, видимо, не ожидал тоже, и невольно отпрянул, прервав свою насильственную ласку. Джаред вырвал правую руку из его хватки и толкнул его в грудь, садясь в кровати и задыхаясь.
— Это не любовь, — сказал он, глядя своему хозяину в расширившиеся глаза. — Это похоть. И грязь. И… властолюбие, сэр. Вы хотите обладать чем-то только потому, что не можете. А вы не знаете, каково это — не получить то, что вам угодно. Мне.. мне жаль вас, сэр. И это единственное, что я могу вам дать.
— Жаль? — переспросил Дженсен, отстраняясь от него. — Тебе меня жаль?
Он отодвинулся, больше не прикасаясь к Джареду, и наряду с неимоверным облегчением тот почувствовал, как могильный холод заползает ему в душу. Всё. Вот сейчас, только что — это была точка невозврата для них обоих. Если что-то ещё и можно было сделать, то они упустили шанс. И осознание этого наполнило Джареда такой горечью и тоской, каких он не испытывал никогда в жизни.
— Тебе меня жаль, — раздельно повторил Дженсен Эклз, поднимаясь с кровати. — Очень самонадеянно с твоей стороны. Жалеешь своего хозяина? Напрасно. Скоро тебе будет кого пожалеть… того, кто действительно будет достоин жалости. Но не получит её. Ясно тебе? Не получит!
Выкрикивая последние слова, он сгрёб Джареда пятернёй за лицо и, встряхнув, как щенка, с яростью швырнул на кровать. Джаред приподнялся, опираясь на руки, но не стал оборачиваться. Так и сидел, низко опустив голову и глядя на подушку сквозь спутанные волосы, упавшие на глаза. Дженсен отрывистым шагом подошёл к порогу, и, остановившись в дверях, сказал:
— Ты останешься здесь, под замком, на хлебе и воде, пока не оклемаешься достаточно, чтобы работать. Потом отправишься на плантацию. И помоги тебе Бог.
«Да, — подумал Джаред, опускаясь на кровать, когда дверь громыхнула у него за спиной. — Надеюсь, поможет. Я Его уже об этом просил».
Прошло три месяца.
Хоть Джаред действительно не считал себя чем-либо лучше всех остальных рабов, мысль о том, что он может однажды оказаться на плантации, никогда всерьёз не приходила ему в голову. Даже когда он стоял у столба, ожидая кнута, ему казалось, что это — самое худшее, что может с ним произойти. И это, как ни странно, отчасти придавало ему сил: он думал, что, раз вынес ту порку, то и всё остальное вынесет тоже. Он даже не очень боялся, что его выпорют снова — известная опасность и известная боль всегда страшат меньше неизвестности.
И тем не менее, жизнь на плантации оказалась чем-то новым, чем-то таким, что плохо укладывалось в его картине мира. Он знал, что рабы, живущие там, большую часть дня проводят за сбором и очисткой хлопка, который затем пакуют в тюки и отправляют на вьючных лошадях в Хиджброк для продажи. Одна из его идей, которые он в последние месяцы обсуждал с миз Констанс, заключалась в том, чтобы устроить прядильню прямо в поместье, что позволило бы продавать в город уже переработанное сырьё и значительно повысило бы доходы. Для этой цели Джаред предлагал миссис Эклз обзавестись не рабынями-пряхами, а специальной прядильной машиной, из тех, которые недавно начали производить на Севере. Конечно, такое оборудование стоило довольно дорого, не в пример ручному рабскому труду, но со временем должно было окупить себя, а потом и приносить стабильную прибыль. Миз Констанс колебалась, поскольку все денежные решения, касавшиеся плантации, по-прежнему оставались в ведении её мужа, а он вряд ли согласился бы использовать машины там, где можно было обойтись рабами.
И Джаред теперь понимал, почему. В самом деле, рабский труд почти ничего не стоил. Расходы на раба с плантации были впятеро меньше, чем расходы на домашних рабов. Их кормили два раза в день кашей из грубо помолотого зерна, без капли мяса, только по праздникам добавляя к ней немного топлёного жира. Пили они дождевую воду, отстоявшуюся в бочке, а если дождей долго не было, сами носили себе воду от мелкого ручья, когда-то давным-давно подарившего название поместью, а теперь почти пересохшего и еле струившегося в полутора милях от плантации. Спали все вповалку к одном бараке, и нельзя было повернуться во сне, чтобы не задеть соседа ногой или локтем, за что неизменно следовал болезненный тычок под рёбра и требование «подобрать грабли». Рабы с плантации были грубыми, озлобленными людьми с твёрдыми, как дубовая кора, ладонями, и такими же очерствевшими сердцами. Среди них не было негодяев, но не было и порядочных людей с благородной душой. Всё, что в них когда-либо было — любые таланты, желания, чувства и мечты — выжгло беспощадное солнце Луизианы, а что оно не выжгло, то выбил кулак надсмотрщика. Джаред смотрел на этих людей и с ужасом думал, скоро ли сам превратится в одного из них — в тупое, вечно загнанное животное, живущее только предвкушением кормёжки и недолгого отдыха у нагретой солнцем стены барака после окончания рабочего дня.
Впрочем, эти мысли терзали его недолго. Уже через несколько дней работы на поле, длившейся, по новому установленному стандарту, четырнадцать часов с одним коротким перерывом на обед, Джаред перестал думать о чём бы то ни было. Как и у любого раба от рождения, у него был обострён инстинкт выживания, и, оказавшись в новых условиях, он все свои силы тратил на то, чтобы приспособиться и выжить. Для раба с плантации это значило — работать как можно усерднее, собирать как можно больше хлопка и как можно реже вызывать неудовольствие надсмотрщика, который считал день неудавшимся, если не ставил к столбу хоть одного «ленивого негра».
Столб, как вскоре уяснил Джаред, использовался не только и не столько для порки, сколько для «отдыха». «Пусть отдохнёт у столба», — распоряжался время от времени мистер Розенбаум, пиная ногой очередного беднягу, свалившегося замертво от усталости. Раба приковывали к столбу — не так, как для порки, а лицом вперёд, — и оставляли на столько часов или даже дней, сколько мистер Розенбаум считал необходимым. Иногда несчастному вставляли в зубы толстую палку, которую вытаскивали лишь трижды в день, чтобы дать ему несколько глотков воды и корку чёрствого хлеба. Обычно одного-двух дней такого «отдыха» хватало, чтобы усмирить самых строптивых и заставить работать самых измождённых. По малейшей прихоти надсмотрщика столб мог обернуться медленной смертью на солнцепёке, в некотором смысле более страшной, чем смерть под кнутом. А умирать на плантации Бель-Крик никто не хотел. Жить — хоть как-нибудь, хоть сколько-нибудь, — хотят все, именно это и делает возможным существование рабства.
Джаред не знал, была ли миз Констанс осведомлена о том, насколько дорого обходятся рабам её доходы от хлопка. Она редко ездила на плантацию сама, и Джаред подозревал, что к её визиту рабов умывали, приводили в человеческий вид и кормили до отвала, чтобы хоть ненадолго изгнать голодный блеск из их запавших чёрных глаз. Но теперь, с приходом нового хозяина, не было нужды даже в таких редких маскарадах. Розенбаум со своим помощником Веллингом выжимали из рабов все соки, и до тех пор, пока урожай оставался на должном уровне, никто не собирался ставить им палки в колёса. Здесь можно было выжить, только вкалывая от зари до зари, не переча и не проявляя слабости. Слабых не любили ни надсмотрщики, ни остальные рабы — и те, и другие подозревали, что раб лишь притворяется слабым, чтобы отлынуть от работы. Джаред запомнил это и старался быть сильным. Старался изо всех сил.