Сердце и кнут (СИ)

Кнутом его, правда, больше не пороли. Вряд ли Дженсену по-прежнему было «больно» смотреть, как его калечат — просто кнут был наказанием для действительно серьёзных проступков, а таких за Джаредом не числилось. Видимо, Эклз — возможно, по совету опытного Розенбаума — опасался наказывать Джареда уж слишком жестоко безо всякой причины, чтобы не спровоцировать бунт среди рабов. Поэтому ему оставался только столб. Два, три, иногда четыре дня в одной и той же позе, с непокрытой головой под палящим солнцем, с деревянной палкой в зубах и с тем минимумом еды и воды, которая позволяла ему не умереть. Он по полдня отлёживался после этих наказаний, и вторую половину дня потом вынужден был работать с удвоенной силой, чтобы вновь не быть наказанным за «умышленное нанесение убытка». Веллинг, заправлявший плантацией в то время, как Розенбаум занимался администрированием или разбирал дела домашних рабов, очень любил разнообразить наказание мелкими пакостями. Например, мог нарочито упоённо вылить себе на голову целый ковш воды, фыркая от удовольствия, или спросить, не хочет ли Джаред глоточек-другой вне очереди, а потом столь же демонстративно выплеснуть воду ему под ноги. Это была мелочная жестокость мелкого тирана. Жестокости истинного владыки этого мирка носили соответствующий, куда более широкий размах.
  
Единственным, что скрашивало для Джареда тягостные дни наказания, были редкие визиты его старых друзей из поместья. Время от времени Миссури, Кэсси или Руфусу удавалось пробраться к нему ночью, когда рабов запирали и Веллинг заваливался спать. Тогда они поили его, смачивали водой его пылающее лицо или кормили чем-то более питательным, чем безвкусная каша или чёрствая корка хлеба. Миссури, прокрадывавшаяся к нему чаще других, неизменно при этом плакала.
— Зверь, он просто зверь, я всегда говорила, — твердила она плаксивым шепотом, торопливо всовывая Джареду в рот кусочки мяса. — Если бы только миз Констанс знала!
— Не приведи Бог, — отвечал ей Джаред непослушными губами, и она кивала:
— Да, да, мальчик, ты прав, это убило бы её. Но этот проклятый дьявол скорее убьёт тебя, если всё останется по-прежнему.
— Не причитай, Миссури, — просил Джаред, силясь улыбнуться. — Как там старина Руфус говорил? Я не сахарный, переживу.
— Да вправду ли переживёшь, миленький? Ты посмотри на себя… Ох, замучает он тебя в конце концов. Вот Богом клянусь, замучает до конца!
Умом Джаред понимал, что она говорит правду. Что бы он ни делал, как бы ни старался, мистер Дженсен никогда не будет им доволен, всегда найдёт повод наказать его. А жизнь раба на плантации и без наказаний чересчур тяжела. Пока что Джаред держался, но с каждым разом после очередного «отдыха» у столба ему было всё труднее подниматься с пучка соломы, служившего ему постелью. Розенбаум заметил, что он стал хуже работать, но, как ни странно, не нажаловался на него мистеру Дженсену, а перевёл Джареда в сарай, где стояла хлопкоочистительная машина. С виду эта работа была проще: только и делай, что крути ручку механизма, и так — четырнадцать часов кряду, ни тебе солнцепёка, ни беспрестанного ора Веллинга над головой. Но эта работа оказалась ещё более монотонной, и ладони от неё болели ещё больше. В какой-то момент Джаред вдруг обнаружил, что ручка в его руках стала скользкой и выпрыгивает из пальцев. Он не сразу понял, что происходит, поэтому не стал останавливаться, и тогда окровавленная ручка сама выскользнула у него из рук, а он ощутил, что падает, хотя вроде бы не потерял сознание. Кто-то над ним закричал, его потянули вверх, и тогда он наконец отключился и, как выяснилось позже, пролежал в горячке три дня. Кэсси ходила к хозяину и, плача, просила его хоть на эти несколько дней перевести Джареда в дом, но тот был непреклонен. После этого досадного случая мистер Дженсен целую неделю не показывался на плантации. Кэсси, пробравшаяся к Джареду, рассказала, что всю эту неделю он просидел у себя в спальне, не впуская никого, даже Розенбаума, и почти ничего не ел, только приказывал приносить себе всё новые и новые бутылки со сливовой наливкой.
Потом он всё же явился, небритый и осунувшийся, и опять наблюдал за работой Джареда, вновь переведённого на поле — на этот раз молча, без каких бы то ни было замечаний. И Джареду в этом затишье чудилась грядущая буря, о которой он не хотел думать и которую, вполне возможно, мог уже и не перенести.
— Бежать тебе надо, — сказал ему Руфус в одну из следующих ночей, когда Джареда снова поставили к столбу — на сей раз ненадолго, всего только до утра, что и вправду было почти что отдыхом по сравнению с тем, к чему он успел привыкнуть. — Я серьёзно говорю, парень. Мистер Дженсен и поначалу был крут на поворотах, а теперь, кажется, совсем тронулся умом. Уж не знаю, что там у вас произошло, но только он тебя ненавидит. Я долго живу, но никогда не видал, чтобы хозяин так ненавидел раба. Обычно они нас презирают, некоторые, как старый мистер Эдвин, просто любят помучить, но этот… Ты ему как в кость в горле, и ни вытащить, ни проглотить тебя он не может. Чего ты? — удивлённо спросил он, когда Джаред, уперевшись затылком в столб, издал тихий надрывный смешок.
— Ни вытащить, ни проглотить… Это ты хорошо сказал, Руфус. Ты даже сам не знаешь, как хорошо ты сказал…
— Беги, — ещё раз решительно сказал тот, оглянувшись на всякий случай по сторонам. — При первой же возможности. Куда-нибудь на север — с твоей кожей никто не примет тебя за беглого. К тому же, говорят, скоро начнётся война, и всех чёрных освободят. Но ты до этого можешь и не дожить. Так что беги.
И Джаред решился бежать.
Он делал это не потому, что боялся смерти (вряд ли в аду было что-то такое, чего он ещё не видел), и не потому, что хотел одержать над мистером Дженсеном какую-то эфемерную победу. Он бежал, потому что происходящее перестало иметь хоть какой-то смысл. Пока он него требовалось быть покорным рабом, он был покорен и старался до конца. Но теперь уже не имело никакого значения, будет ли он послушным или строптивым, станет ли во всём подчиняться или выкрикивать оскорбления хозяину в лицо. Руфус был прав: Дженсен ненавидел его, ненавидел так сильно, как, должно быть, когда-то любил. И приносить себя в жертву этой ненависти было тем более глупо, что он не захотел принести себя в жертву этой любви.
Потому он убежал.
Это оказалось гораздо проще, чем Джаред думал. В дальнем конце поля были густые заросли кустарника. За ними стоял старый пустой амбар, а дальше начиналась саванна, практически не просматривавшаяся со стороны плантации. Стоило незаметно добраться до неё, и он мог бежать, куда глаза глядят. Джаред ничего не планировал — просто однажды его поставили работать как раз в том дальнем конце поля. Веллинг, как обычно, прохаживался между рабами с кнутом, но тут его за чем-то позвал Розенбаум. Он сердился, размахивал руками, и Веллинг побежал к нему пугливой трусцой — как и все помощники надсмотрщиков, он был трусоват и лебезил перед начальством не хуже самого льстивого раба. Негры остались без присмотра — вряд ли надолго, да большинство из них и не заметили отлучки надсмотрщика, продолжая автоматически выполнять работу, которую их руки давно делали без участия головы. Джаред выпрямился и понял, что в его сторону никто не смотрит. Он бросил свежесобранный хлопок и тихо попятился назад, к кустам. Никто не остановил его, когда он нырнул меж тенистых зелёных веток и припал к земле. Ещё не поздно было вернуться, его выходка осталась бы незамеченной. Но вернуться он не мог. Поэтому тихо, стараясь не хрустнуть случайно веткой, пробрался через кусты и побежал к амбару, видневшемуся в каких-то ста ярдах впереди.
В амбаре было сумрачно, прохладно и свежо от запаха сена. Джаред прислонился к стене плечом и сполз на пол, слушая своё гулко колотящееся сердце. Ноги у него мелко тряслись, в голове не было ни единой мысли. Он только знал, что не должен останавливаться, нельзя, надо уходить сейчас же и как можно дальше. Но ему нужна была хотя бы минута передышки, иначе бы у него просто разорвалось сердце.