Инженер Петра Великого 6 (СИ)

— Живой… — выдохнул он, скорее самому себе, чем окружающим.
Пока Государь был парализован горем, тихим, но властным голосом раздались первые команды. Это был Яков Брюс.
— Гвардия, оцепить двор! — его голос резанул по ушам. — Лекарей сюда! Живо! К завалам — людей!
От этих слов Петр вздрогнул. Словно очнувшись, он медленно поднялся с колен. Отцовское отчаяние в его глазах сменилось холодной, сфокусированной яростью. Перехватив командование, он рявкнул так, что его зычный, привыкший повелевать флотами голос покрыл все остальные звуки:
  
— Разобрать! Немедленно! Если он умрет, я вас всех на этом дворе повешу!
Сам ухватившись за тяжелую дымящуюся балку, он задал темп. Мастера, опомнившись, кинулись помогать. Работа закипела с лихорадочной, отчаянной скоростью.
Тем временем подбежавший лейб-медик Арескин с помощниками уже склонился над царевичем, а из-под обломков, с невероятной осторожностью, извлекли то, что осталось от бригадира Смирнова. Он был без сознания, одежда пропиталась кровью, одна нога неестественно вывернута, однако он дышал. Хрипло, с трудом, но дышал.
Когда обоих пострадавших уложили на импровизированные носилки, Арескин подбежал к Петру.
— Ваше величество! Оба живы! — торопливо доложил он. — Царевич плох, удар головой сильный. Бригадир покалечен страшно, переломы и ожоги. Хотя жизненно важные органы, кажется, целы.
Петр выслушал его, не меняясь в лице. Он подошел к носилкам, на которых лежал Смирнов. Глядя на безжизненное, окровавленное лицо своего инженера, он проговорил глухо, так, чтобы слышал только стоящий рядом Брюс:
— Идиот… мальчишка… И этот хорош, дал ему в руки игрушку… И я… я сам позволил!
Он с силой ударил кулаком по своей ладони. Гнев был направлен не на кого-то одного, а на всех, и в первую очередь — на себя, на свою минутную отцовскую слабость.
Повернувшись к лекарям, он произнес тихо, но так, что в голосе звенела сталь:
— Мне нужны оба. Живыми. Один — мое будущее. Другой — мое настоящее. Если кто-то из них умрет, вы, милостивые государи, ответите мне своими головами. Я понятно изъясняюсь?
Они торопливо закивали, не смея поднять глаз.
Отдав распоряжение перенести обоих в главный лазарет Адмиралтейства и изолировать их, Петр остался один посреди разоренного двора. Он подошел к месту, где упал его сын. На серых камнях брусчатки расплывалось темное, уже начавшее подсыхать пятно крови. Он долго смотрел на него. Цена ошибки оказалась непомерно высока, однако Империя не прощает слабости. Даже своему создателю. И он не собирался ее прощать ни сыну, ни своему гению, ни, тем более, самому себе. Разбираться, кто виноват, он будет потом. Сейчас нужно было спасать. Спасать обоих. Любой ценой.
* * *
Возвращение в мир было медленным и мучительным — будто всплываешь из вязкого, темного ила. Сначала пришли звуки: приглушенные голоса, звон склянок, тихий скрип половиц. Затем — запахи: резкий, тошнотворный дух карболки и травяных настоев. И лишь потом — боль. Тупая, всепроникающая, она заполнила все тело, концентрируясь где-то в груди и в ноге, которая превратилась в один сплошной, пульсирующий нерв.
Я попытался открыть глаза. Веки были свинцовыми. С невероятным трудом удалось разлепить их и сфокусировать взгляд. Беленый потолок. Я жив.
Первая мысль была не о себе.
— Алексей… — прохрипел я, однако из горла вырвался лишь слабый, сиплый звук.
Рядом со мной тут же возникло лицо Якова Вилимовича Брюса. Он выглядел уставшим, хотя, как всегда, был безупречно спокоен.
— Лежите, Петр Алексеевич, — его голос был тихим. — Лежите и не двигайтесь. Лекари говорят, что ты родился в рубашке.
— Царевич… — повторил я, собрав все силы.
Брюс на мгновение замолчал, внимательно глядя на меня.
— Жив. Но плох. Очень плох. Лекари борются. Государь не отходит от его покоев.
Я закрыл глаза. Жив. Это главное. Мой стратегический проект еще не провалился окончательно, хотя и висит на волоске. Тут же пришло осознание собственного положения. Я — виновник. И я прекрасно понимал, что пока лежу здесь, беспомощный и переломанный, за стенами этого лазарета уже вовсю идет другая война.
Через день, когда я смог не только говорить, но и сносно соображать, ко мне под предлогом визита вежливости допустили Анну Морозову. Ее появление было глотком свежего воздуха в этой атмосфере казенной медицины, хотя я знал, что она пришла не из сострадания.
— Как вы себя чувствуете, бригадир? — спросила она, садясь на стул у моей койки.
— Как человек, на которого упала стена, — прохрипел я. — Говорите, Анна Борисовна. Что происходит там, за дверью?
Она не стала ходить вокруг да около.
— Александр Данилович действует. Тонко и без шума, — ее голос был тихим, почти заговорщицким. — Никаких слухов на площадях. Вчера он обедал с князем Голицыным и всем генералитетом. Речь, как мне донесли, шла о том, что армия не может зависеть от непредсказуемых и опасных «самоходных машин». Что старая, проверенная конная тяга надежнее. Он не обвиняет тебя. Он дискредитирует саму идею.
Масштаб игры впечатлял. Меншиков бил по моему делу, а не по мне. И в целом я понимал Светлейшего. Он не был злодеем или нерадивым сановником, он просто был таким, какой есть. У него свои желания, при этом он не хочет, как мне кажется, вредить государству и самому Государю. Просто он так видит свою жизнь — в постоянной борьбе за место под солнцем. Поэтому особой неприязни я к нему не испытывал, тем более зная, что он внесет огромный вклад в развитие страны. А то, что он имеет некоторые меркантильные недостатки — ну что поделать, пусть Государь над этим голову ломает, у меня своих проблем хватает. При всем при этом нужно было и вести отдельную игру против Меншикова, в рамках этой парадигмы «борьбы за место под солнцем».
— А сегодня, — продолжила она, — его секретарь имел долгую беседу с протопопом Адмиралтейского собора. Обсуждали необходимость особого молебна о здравии царевича и об «изгнании духа смуты и гордыни» из стен Адмиралтейства.
Второй удар. Один — в армию, другой — в церковь. Светлейший создавал нужное общественное мнение среди элит, выставляя меня не злодеем, а опасным, самонадеянным чудаком, чьи затеи едва не погубили наследника.
— Спасибо, Анна Борисовна, — сказал я. — Я твой должник.
— Мы партнеры, Петр Алексеевич, — поправила она, поднимаясь. — Выздоравливай. Твоя голова сейчас нужнее, чем твои ноги.
Ее визит придал мне сил. Я не мог защищаться. Но я мог атаковать.
— Яков Вилимович, — обратился я к Брюсу, который зашел проведать меня после ухода Анны. — Мне нужен писарь. И мой преображенец, Зубов. Немедленно.
Брюс понял все без лишних слов. Через полчаса у моей койки уже стоял испуганный молодой писарь, а в дверях замер верный Зубов. Я начал диктовать.
Первая записка была для Нартова.
«Андрей, — диктовал я, а писарь торопливо скрипел пером. — В отчете для Государя укажи все, как было, не выгораживая ни меня, ни царевича. Однако сделай акцент на том, что причиной стала не сама машина, а хрупкость экспериментального рулевого механизма, который мы не успели довести до ума из-за спешки, продиктованной нуждами фронта. Это правда. И это сместит вину с людей на обстоятельства. И второе. Немедленно начни расчеты по усилению лафетов для осадных мортир, используя принцип фермы с нашего шасси. Чертежи — Брюсу. Срочно. Пусть все видят, что даже обломки наших идей работают на победу».
Вторая записка была адресована самому Брюсу.
«Яков Вилимович. Я опасаюсь, что мое состояние и общая сумятица могут быть использованы для саботажа лечения его высочества. Прошу тебя лично проследить, чтобы лекари использовали именно те методы, которые я ранее тебе описывал: отвар ивовой коры и промывание ран раствором марганца. Моя жизнь не имеет значения, но жизнь наследника — это будущее России. Поставь у его покоев свою охрану. Не доверяй никому. Любой, кто будет противиться этим методам, должен рассматриваться как потенциальная угроза».