Инженер Петра Великого 6 (СИ)

Я играл на опережение. Не просто давал медицинский совет — выставлял себя государственником, а любого, кто посмеет оспорить мои методы (а Меншиков наверняка попытается это сделать через своих людей), — потенциальным врагом наследника. Из обвиняемого я превращался в главного специалиста по спасению царевича.
Когда Зубов, спрятав записки за отворот мундира, выскользнул из палаты, я наконец позволил себе расслабиться. Сделано все, что было в моих силах. Прислушиваясь к боли в собственном теле и к тишине за дверью, за которой решалась моя судьба, я ждал. Война в тишине началась, и я только что сделал свой ответный ход с больничной койки.
  
Дни потекли вязкой, туманной чередой. Время утратило четкие границы, превратившись в рваный ритм тупой боли, забытья от опиумной настойки и коротких, ясных промежутков, когда мозг начинал лихорадочно работать. Переломы срастались, хотя боль не отпускала ни на минуту. Однако физические страдания были ничем по сравнению с муками неизвестности. Мои записки, я знал, достигли цели: Яков Брюс, судя по смене лекарств и появлению у дверей моей палаты двух молчаливых гвардейцев из его ведомства, взял лечение под контроль. Нартов, как шепнул один из преображенцев, представил Государю технический отчет. От Петра, тем не менее, не было никаких вестей. Он не приходил, не передавал приказов. Эта тишина давила тяжелее любых цепей, была хуже любой опалы. Она означала одно: приговор еще не вынесен, и судья размышляет, какой топор выбрать.
Алексей, как докладывал мне Брюс во время своих коротких визитов, пришел в себя уже на вторые сутки. Физически он отделался лишь сотрясением и ушибами, хотя душевная травма оказалась куда глубже. Замкнувшись в себе, он отказывался говорить с кем-либо, даже с отцом. Он лежал в своих покоях, молча глядя в потолок. Стена молчания, которую он выстроил вокруг себя, была крепче любой крепости, и лекари разводили руками, не зная, как вывести его из этого оцепенения. Я его понимал. Шок, стыд, ужас от осознания того, что ты едва не убил своего наставника и отца, — такая ноша могла сломать и более крепкого человека.
На пятый день случилось немыслимое. Утром в мой лазарет без стука вошли четверо гвардейцев Преображенского полка. За ними стоял сам Арескин, бледный и растерянный.
— Приказ Государя, — коротко бросил офицер. — Перевести бригадира Смирнова в покои его высочества царевича.
Лекари ахнули, пытаясь возражать, говорить о риске для больного, однако гвардейцы их не слушали. По личному приказу Императора мою койку, со всеми склянками и притираниями, осторожно, но неумолимо подняли и понесли по гулким коридорам Адмиралтейства. Меня разместили у противоположной от царевича стены в его просторных, залитых серым светом покоях. Петр, который лично наблюдал за этой процессией, не сказав ни слова, лишь окинув нас обоих тяжелым, изучающим взглядом, вышел, оставив одних.
Его замысел я понял не сразу. Это была не забота. Это был эксперимент. Жестокий, в его стиле. Он не просто поместил нас в одну комнату — он создал замкнутое пространство, герметичную реторту, в которой два реагента должны были либо вступить в реакцию, либо уничтожить друг друга. Он запер нас вместе с нашей общей виной, и выйти из этой комнаты мы могли, только договорившись друг с другом.
Почти сутки мы провели в молчании. Я лежал, превозмогая боль; он — глядя в потолок. Слуги бесшумно входили и выходили, меняя повязки и принося еду, к которой ни он, ни я не притрагивались. Напряжение в комнате сгустилось настолько, что, казалось, его можно резать ножом. Я смотрел на него, пытаясь разгадать, что творится в его голове. Он смотрел в потолок, однако я был уверен: он точно так же ощущает мое присутствие.
Он заговорил первым поздно вечером, когда в комнате горела лишь одна свеча. Его голос был тихим, хриплым, и он впервые за долгое время обратился ко мне на «ты».
— Ты… живой, — это был не вопрос, а констатация, выдох облегчения. — Слава Богу.
Я с трудом повернул голову. Шея болела, но я заставил себя посмотреть на него.
— Живой, — прохрипел в ответ. — И ты тоже. Это главное.
— Главное? — он горько усмехнулся. — Я чуть не убил тебя. И отца. Что в этом главного?
— Ты жив, — повторил я. — А значит, есть шанс все исправить.
— Это я виноват, — сказал он, не поворачивая головы. — Я должен был тебя слушать. Из-за меня ты теперь… вот так. Из-за моей гордыни.
— Хватит, Алексей, — я с трудом приподнялся на локте. Каждое движение отдавалось вспышкой боли. — Вина общая. Моя — в том, что поверил в чудо и потерял бдительность. Твоя — в том, что поспешил. Теперь будем вместе расхлебывать.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Петр. Он, очевидно, стоял за дверью и слышал наш разговор. Подойдя к кровати сына, он остановился. На его лице не было ни гнева, ни жалости. Лишь тяжелая, бесконечная усталость.
— Ты повел себя как глупец, — тихо сказал он. — Как самонадеянный мальчишка.
Алексей вздрогнул, но не отвел взгляд. Он сел на кровати.
— Да, отец. Но он… — царевич кивнул в мою сторону, — он спас меня. Он оттолкнул меня, а сам остался… Он учил меня, а я… я дурак!
Петр перевел взгляд на меня.
— Ну что, доигрался, хитрец? — в его голосе прозвучала горькая ирония. — Одного чуть не убил, второго покалечил. И себя заодно. Хорош наставник.
И тут Алексей, казалось, полностью раздавленный, вдруг подался вперед. В его глазах впервые за много дней вспыхнул огонь.
— Отец, ты не понимаешь! Он спас не только меня — он спас тебя! Ты стоял у склада! Там бочки со скипидаром! Если бы машина ударила туда…
Брошенная в запале, эта фраза стала для Петра откровением. Поглощенный мыслями о сыне, об инженере, о провале, он просто не подумал об этом. Не осознавал, что и сам был в шаге от гибели. Он смотрел на сына, который не просто защищал своего наставника, а мыслил, оценивая последствия. Он видел перед собой не испуганного мальчика, а мужчину, который за эти несколько дней прошел через личный ад и вышел из него другим. На его лице после пережитого ужаса появился новый, осмысленный шрам — не физический, а душевный.
Петр долго молчал. Затем медленно подошел к моей койке.
— Значит так, — произнес он, и в его голосе не осталось ни усталости, ни иронии — лишь твердость стали. — Ты его спас. Тебе его и на ноги ставить. И не только на ноги. С этого дня ты, Алексей, — он впился взглядом в сына, — будешь его руками и ногами, пока он не поправится. Будешь записывать его приказы, носить его чертежи, докладывать мне о каждом шаге. И ни на пядь от него не отходить. А ты, Смирнов, — его взгляд переметнулся на меня, — будешь его головой. Будешь учить его дальше. До тех пор, пока я не увижу, что он способен думать сам. И запомните оба, — его голос стал тише, но от этого лишь страшнее, — если вы снова что-то натворите, если хоть один из вас проявит слабость или глупость, я вас в одну могилу и зарою. Лично. Понятно?
Он не ждал ответа. Развернувшись, он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Я посмотрел на Алексея. Он смотрел на меня. В этой тишине, в этой комнате, пахнущей лекарствами и болью, начинался новый этап нашего союза. Кажется, мой «проект» становится все сложнее. Но самое главное, у меня получилось связать Отца с Сыном. А это дорогого стоит.
 Глава 7 
Шатер Великого Визиря Дамат Али-паши тонул в тишине. Победные кличи отгремели еще вчера, и теперь, после взятия Азова, в воздухе висело тяжелое, вдумчивое молчание. На низких столиках остывал нетронутый кофе в тончайших чашках, на шелковых коврах плясали тени от языков пламени в жаровнях. Сам визирь, могучий муж с черной, тронутой серебром бородой, не возлежал на подушках, как подобало победителю, а сидел прямо. Рядом с ним его военачальники, ага янычар и капудан-паша, которые недоуменно переглядывались. Полная, быстрая и почти бескровная победа, казалось, не радовала их повелителя.