Былые
Ему даже пришлась по душе поездка обратно в Ист-Энд, он наслаждался видами Лондона с холодной и прочной деревянной палубы. Изредка замечал, как капитан или его сын выглядывают из рубки, чтобы проследить, что их драгоценный груз на месте и в комфорте.
После рынка улицы казались еще более безлюдными и запустелыми.
Он взобрался по холодной лестнице в свою комнату, все еще чувствуя качку Темзы в напряженных и дрожащих ногах. От двери миссис Фишберн не было ни звука, и он прокрался мимо ее спящего безупречного порога и поднялся по последнему маршу с ключом в руке. Быстро разжег огонь и вскипятил чайник, напевая под нос старую мелодию, глядя, как крепнет пар. Его самого удивило, какое счастье пульсировало внутри. Как тот холодный мост, оно впитывало тепло и преображало все вокруг. Здесь, с немногими пожитками и в гуле новой надежности, он ощутил жутковатую и нарастающую уверенность, что все рассказанное Былым может быть правдой и что ему предстоит сыграть какую-то роль в будущем событии. Неплохо для того, кто несколько месяцев назад прощался с жизнью и погружался в режим тихого ветшания в доме престарелых имени Руперта Первого. Гейдельберг казался далеким, словно сказка из другого столетия. Гектор позабыл большую часть предыдущей жизни — хороший знак. Его не тронул божий «энзим доброты», приходящий, как настаивал Николас, в начале дряхления, когда существует только прошлое, и умирающий старик соскальзывает задом наперед в его сияющие объятья. Мысли ненадолго вернулись в сад на Геркулес-роуд. Он пытался прочесть текст через линзы памяти, но отдельные отрывки пропали или отказывались входить в фокус. Затем сад оттянулся, оставляя только ощущение удовлетворения, правильно сделанного дела.
Он слышал слова Николаса, пока звуки города или реки не просеяли и не смешали их с ночным гудением от крыш — низким успокаивающим резонансом, исходящим ото всего Лондона и прижатым тяжелыми тучами, что тяготились снегом. Гектор сел поближе к маленькому, но старательному угольному огоньку с утешающим руки чаем с виски и глядел в панорамное окно, подчинявшее себе каморку. Первые снежинки дня падали медленно, словно против звука снизу. И сегодня великий двигатель Лондона продолжал работу. Бесконечно и неустанно. Под снегом пейзаж казался другим. Равновесие между открытыми пространствами и зданиями изменилось, покачнулось. Снег словно служил линзами, увеличивая очевидное. Здания давно уже наползали на траву и деревья — рисунок уплотнился даже за тот краткий срок, пока он тут жил. Теперь преимущество стало на стороне человеческой симметрии. Это напомнило о том, что Николас говорил о деревьях и коллективном «разуме» леса, о возможном возмездии природы, если человеческая жадность станет невыносима. Былой упоминал великие джунгли под названием Ворр, ранее казавшиеся всего лишь вымыслом. Но вот они на картах — большой кусок зелени посреди Африки, огромных масштабов. Чтобы лучше их осмыслить, Гектор вырезал из бумаги овал того же размера и накрыл область Ворра с намерением приблизительно вычислить площадь его величия. Только он собирался убрать бумагу, как вдруг увидел карту по-новому — внезапно она перескочила в нечто другое. Без центрального куска Африка выглядела как идеальный знак вопроса. Гектор пошатнулся от совпадения. Еще один вопросительный знак поднял свою призрачную голову. Еще больше тайн в жизни; в нем они уже били через край.
Он откинулся в древнем кресле и задумался о непонятном открытии и странной ночи — и о главной тайне, Николасе. Большая часть слов Былого оставалась за пределами понимания; его зыбкая личность, акценты и нечленораздельность сбивали с толку. Еще он чувствовал, что его испытывают: что многие поставленные Николасом вопросы нащупывают границы Гектора, а у большинства вовсе нет простых ответов. За исключением, конечно, того единственного, что задали наоборот: дали ответ и велели найти вопрос. В комнате потрескивал маленький огонек, а Гектор просматривал стопки присланных книг, походя составляя уравнения из их названий. Большинство — об иудео-христианской мифологии, Ветхом Завете и Эдеме. Из них он призвал перед мысленным взором архетипический образ сада со всей его предполагаемой симметрией и целью, и тогда вновь увидел ответ и внезапно понял вопрос. Так просто и так разрушительно. Впервые со времени встречи с обитателем комнаты 126 Гектор пожалел, что это не тот, за кого его можно было принять изначально: блажной сумасшедший, несущий вздор в лечебнице. Потому что если в открывшемся имелось хотя бы зерно истины, то миропонимание Гектора перевернулось вверх дном.
Последним божьим актом творения стало поместить посреди Эдемского сада древо познания. Адаму велели его не трогать. На защиту его ниспослали ангелов.
Вопрос: так если древо познания предназначено не для людей и не для ангелов, кто должен был принять его?
Ответ: деревья.
Глава сорок третья
Толпа собралась огромная. Они толкались и распихивали друг друга локтями задолго до того, как поднялось солнце и опустились ширмы. К девяти вся площадь стала сдавленной массой задыхающихся, потеющих людей. Некоторые провели там всю ночь. Некоторых вооруженным охранникам пришлось отгонять от поднятого эшафота примкнутыми штыками. В полночь прибыли в ящиках Адам и древо — вместе с техниками, дожидавшимися, когда вокруг их точных процедур возведут ширмы. К двум часам его снова установили вместе с шарнирным древом, приготовили к проверке сложного механизма. Гораздо позже явился палач, чтобы подмаслить направляющие для лезвия и смазать подвижную поверхность скамьи, люк и скобы, удерживающие тело. Подождал, покамест полностью прикрутят искусственный лес и его обитателя, после чего вместе с остальными спустил для проверки разжимной механизм. Не сказал почти ни слова в своем шелковом колпаке. Лезвие снимали и затачивали два дня назад, и он только буркнул, попробовав кромку ногтем большого пальца.
Когда здания согрелись, а ветры дня набрали скорость, все уже было готово. Палач исчез, быстро отправляясь к камере, где Измаила пазовали в деревянный костюм.
Над тесным геометрическим квадратом кружили вороны. Сегодня добычи не будет. Но запах крови уже стоял сильный — его выдохнула в призрачном предвкушении толпа. Тонкий стержень, скрытый в серебряном мостике и соединявший два шпиля собора, рвался против часа. Рвался против пунктуальной неподвижности. Желая перебросить требование времени от часов к колоколу.
Сирена сидела в обрамлении оконных створок в комнате на третьем этаже, принадлежащей Гильдии лесопромышленников. Сидела навытяжку в позолоченном кресле, наполовину на балконе, наполовину в затененной комнате. Вид отсюда был бескомпромиссным и театральным. Позади стоял Квентин Талбот — безупречный и решительный. Сегодня в эту комнату не пустили больше никого. Он за этим проследил. Перекрыл все ставки, даже Крепски. Старик пришел в ярость, бряцал перед Талботом рангом, возрастом и властью, но без толку. Ему придется забрать своих шлюх в другое место.
После желчного брожения недавних дней, после всех головокружительных противоречий и эмоциональных клокотаний, которые не давали ей спать и портили каждый час наяву, это место, как ни парадоксально, казалось безопасным и спокойным. Даже несмотря на то, что внизу кишела чернь, и на то, что скоро должно раскрыться на помосте, на этом утесе царила безмятежность. Пока она взирала в своем оперном уединении, Талбот старался не засматриваться на ее величественную шейку. Он пришел помочь и защитить, а не будоражиться из-за ее печальной красы. Или из-за мысли о столь блестяще исполненном плане и о том, что она увидит происходящее в неведении о его ухищрениях ради гибели этой твари Измаила. Единственного, кто ее касался и сношался с ней. Сей образ возбуждал и отвращал Талбота, и он быстро изгнал его из головы. С такими мыслями он не лучше омерзительного Крепски. А это может проявиться и вовне.
На пристенном столике он подготовил охлажденную воду и стаканы, а также скромную накрахмаленную стопочку тонких льняных платков, выбранных и купленных специально для этого дня. Было там и какое-то бледное французское бренди. В кармане — на всякий случай — нюхательные соли.