Шмель

Я писала: «ДА!!»
Яна лайкнула сообщение.
Теперь она продавала тарелки, которые лепила сама, кривую разноцветную вазу, старые кошачьи лотки, ковер, держатели для плакатов и очиститель воздуха. Я написала, что могу зайти за вазой прямо сейчас, потому что мне по пути, потом написала большое сообщение с вопросами о том, куда они едут и как так вышло, но стерла – подумала, что не хочу ничего знать, зато, наверное, захочет Яна – этого я боялась. И Яна хотела. Когда мы встретились, она взяла меня теплой рукой чуть выше локтя и спросила, не передумали ли мы оставаться, и я собиралась ответить, что «мы» больше нет, а про отъезд я совсем ничего не знаю, у меня нет финансовой подушки, планов и реального повода уезжать, я теперь живу в квартире психолога, а если выяснится, что Кирилл сейчас, после нашего расставания, решил уехать, я высунусь из окна и буду кричать три часа. Вместо этого я сказала: «Думаю все-таки бакалавриат получить, выбираю между Францией и Италией. В Италии дешевле, но французский мне больше нравится». Яна выдохнула: «Ну слава богу, я так переживаю за всех, кто остается». Мне захотелось дать ей пощечину, но я пообещала, что к лету мы пересечемся где-нибудь в Европе, – они уезжали в Мальмё, Олег получил офер и не задумываясь бросил работу, которую ни за что не хотел бросать. Я взяла вазу, которая в реальности оказалась намного больше и шершавее, чем на фото, и ушла, чувствуя спиной Янин взгляд, а за углом остановилась и погуглила: «визы во Францию», но все это выглядело сложно и дорого, а главное, совершенно непонятно, зачем мне это нужно и могу ли я хотя бы представить себя одну в другой стране.
  
По пути домой я пыталась посмотреть на Питер взглядом человека, который вот-вот уедет. Не будет обшарпанной стены, не будет рыжего кота во дворе музея Ахматовой, не будет этого долгого светофора и приятного чувства, что жара вот-вот спадет, а темнее не станет – наступит вторая, ночная смена дня, свежая и хулиганская. Тосковала бы я, если бы, как Яна, распродавала сейчас свои вещи? Я не знаю. Я как будто вообще ни к чему не привязана – тоска по Кириллу исчерпалась задолго до того, как я от него съехала, я не скучаю по маме, отцу и Сибири, я, возможно, немного скучаю по чистому пышному снегу, но и это так, просто чтобы саму себя успокоить. Это должно пугать меня, но я не знаю, что чувствую. Я не знаю, что чувствую.
В коридоре обувался тоненький парень с большими коровьими глазами и длинными ногтями. Он в упор посмотрел снизу вверх на меня, на вазу и сказал: «Вау, какая красота!» Мне захотелось подарить ему вазу, удивить его, быть таким человеком – тем, кто не раздумывая дарит вазу незнакомцу, но я представила, как неловко это будет, и подумала, что его, наверное, сильно травили в школе и теперь он рассказывает об этом Юлианне, плавает в этом, а потом весь чешется с ног до головы, но наслаждается зудом. Мне захотелось узнать подробности. Юлианна пошутила: «Скоро со всеми моими клиентами подружишься», я ответила, что у нее с каждого, наверное, материала на целую книгу, а Юлианна непонятно улыбнулась, легко похлопала себя по щекам, видимо переключаясь после сессии, и стала разливать зеленый чай из дорогого глиняного чайника. Вазу я поставила на коричневый письменный стол в своей комнате, который уже зарос чеками, монетами, проводами и грязными тарелками. Я включила подкаст про скулшутинг, положила телефон на полку с шампунями и встала с головой под горячий душ. Возможно, у меня и есть повод уехать – набраться опыта, посмотреть мир, пережить что-нибудь очень одинокое и безвыходное, не такое, как здесь, – по-настоящему одинокое. Только в чем тогда будет честность, если я сделала это специально. Возможно, не надо торопиться писать, нужно настояться, созреть. Набоков, например, написал «Машеньку» в двадцать шесть, это значит, у меня еще целых два года.
3
По вторникам Юлианна читала час вместо сорока минут, потом надевала кроссовки, брала непромокаемую ветровку, клала в поясную сумку книгу и бутылку с водой и шла в парк смотреть на птиц. Ее не было до самого вечера. Я продержалась один вторник. Во второй я выждала полчаса и зашла в ее комнату. На икеевском комоде стояли керамический будда и благовония, на книжной полке были Лакан и Булгаков, какие-то книги по саморазвитию и планированию, учебники по психиатрии. На столе лежал маленький черный блокнот. Все было чистым. Я зачем-то легла на кровать и тут же вскочила – открылась дверь, Юлианна зашла быстро, видимо, что-то забыла, мы столкнулись прямо в проходе, и она только секунду не улыбалась, а потом улыбнулась, как обычно, а я сказала, что хотела закрыть окно, потому что прочитала, что будет дождь, и она протиснулась мимо меня и ответила: «Хорошо, Вера», а меня затошнило.
Я прислушалась. В квартире никого не было. Я поправила одеяло. Когда ключ в двери, ее невозможно открыть снаружи, поэтому я вставила его в скважину и зашла в кабинет. На полу лежал ковер, в углах стояли два кресла, перед одним – прозрачный журнальный столик, а на нем коробка платочков и кувшин с водой. Я села в кресло со стороны платочков, здесь, наверное, сидят клиенты. Юлианна сидела передо мной с маленьким черным блокнотом и уже что-то 
записывала, хотя я ничего еще не сказала.
Мне нужно знать, что вы пишете обо мне в блокнотике.
Просто отмечаю некоторые ваши фразы и состояния, чтобы ничего не упустить, ответила Юлианна и снова что-то записала.
Кирилл мне написывает все эти дни, говорит, нужно подтвердить заявление на «Госуслугах», оно сгорает за сутки и ему приходится создавать новые, он не понимает, хочу я разводиться или нет, ему тяжело и он ничего не понимает, а я не могу вспомнить пароль, его нужно восстановить, но я почему-то не могу этого сделать.
Вы передумали разводиться?
Юлианна хотела залезть мне в голову, но все это было плохо и неправильно, потому что это я должна была залезть в ее. Я подумала о том, сколько людей на этом месте признаются, что не любят партнеров, не хотят общаться с родителями, ненавидят работу, ничего не чувствуют к детям. Я забралась на кресло с ногами.
Про свадьбу мама узнала только через две недели – я молча прислала ей фотографии. Было страшно, что она будет отговаривать меня и заставит сомневаться, но она, конечно, не собиралась. Эти два года были истеричными для меня и утомительными для Кирилла. Я уже заметила, что Фромма он не прочитал дальше тридцатой страницы и на самом деле не собирается снимать свое кино – ему нравилось только думать о том, как он это делает. Иногда он придумывал несуществующим фильмам названия и верстал афиши, на которых была его фамилия. Чем больше это раздражало меня, тем сильнее я вцеплялась в Кирилла. Нужно было помочь ему, вдохновить, стать причиной, по которой он добьется всего, о чем мечтает. Мы же семья. Мы – семья, и Кирилл тоже хотел помочь мне. Он говорил: «Напиши заявку на сериал, и я покажу кому надо», и я обещала, что напишу, но ничего не делала. Я представляла, как Кирилл, который правда в меня верит, отнесет заявку серьезным коллегам в серьезную студию и они спросят: «Ты серьезно?» А он встанет перед выбором: защищать меня или не лопнуть от стыда, и что-то между нами навсегда изменится. Мне было приятнее знать, что такая возможностьпросто есть. Он говорил: «Давай я помогу теберазогнать идею», но мне было стыдно предлагать что-то и замечать ту секунду его взгляда, когда он думает, как бы отреагировать, чтобы не обидеть меня, я представляла, как повисает маленькая пауза, и представляла, как я умираю, задыхаюсь сразу после, впитываюсь, как улитка в кошачий наполнитель. Мне попадались видео про пары, которые прыгают на кровати, держась за руки, а под ними – схемы, как именно нужно обсуждать проблемы, чтобы оставаться счастливыми даже через пять лет. Я пересказывала все Кириллу слово в слово – про границы, откровенность, языки любви, мы орали друг на друга, а потом он садился на диван, надувал щеки и медленно-медленно, очень громко выпускал воздух. Надувал и выпускал. Надувал и выпускал. Я слушала, скребла мокрые ладони и ждала, пока он перестанет.