Шмель

Она разрезала большие листы визиток. Расклеивала объявления. Продавала устройства для омагничивания воды. Носила на родительские собрания каталоги «Орифлейм». Регистрировалась на фриланс-биржах. Расшифровывала аудиозаписи кол-центров: она печатала медленно и не укладывалась в сроки, ее пальцы болели и опухали, однажды я видела, как она плачет над клавиатурой.
Я пообещала по пять минут в день двигать скальп, чтобы он не прирастал к черепу, передала привет от Кирилла, положила трубку и высунулась в окно. На улице гудело, но июньский Питер пах июньским Питером. Он пах утром, в которое мне не нужно будет ни с кем разговаривать, жизнью, в которой, если у меня закончатся деньги, мне не у кого будет их попросить, он пах ужасом и свободой, а еще одиночеством и временем. Я глубоко вдохнула, достала пачку индюшачьей ветчины и съела ее прямо так, без всего, сидя на подоконнике.
  
2
Юлианна рано ложилась, и по ночам дома было смертельно тихо. Я открывала окно – иногда по набережной проходили пьяные компании, или кто-то разговаривал по телефону и всхлипывал, или с прогулочных корабликов вопили «Руки вверх». Этого было недостаточно, и я стала включать видео со звуками дождя, но как только я засыпала, видео заканчивалось и на полную громкость включалось японское кулинарное шоу и политические дебаты. Так я узнала, что существуют десятичасовые версии таких видео. Я слушала подкасты, где люди рассказывали о плюсах и минусах жизни в Польше, и смотрела порно, которое становилось отвратительным сразу после того, как возбуждение спадало, ела орехи и хлеб, пила «Колу» и в конце концов вырубалась около шести, лежа поверх одеяла, которое скомкалось в пододеяльнике. В детстве я старалась уснуть, пока у родителей за стеной еще бормочет телевизор или пока бабушка перемывает кухню. Мне было спокойно, когда они ходили мимо комнаты, что-то роняли, гремели, открывали и закрывали двери, включали краны, жили. Что-то происходило, и я продолжала быть частью этого, даже лежа в кровати.
По утрам Юлианна распахивала дверь своей комнаты, включала восточную музыку и делала йогу. Потом она обязательно пила кофе и читала книгу, всегда нон-фикшн и всегда, я засекала, ровно сорок минут. Она всегда ходила дома в полосатых штанах с низкой мотней, и мне неловко было, как обычно, носить футболку и трусы, я обошла пять магазинов белья, чтобы найти похожие штаны, но в итоге купила простые большие фиолетовые треники. Мне нравилось, что рядом со мной появился человек, полный ритуалов. Однажды Юлианна постучалась и спросила, не нужны ли мне блэкаут-шторы. «В эти белые ночи, наверное, невозможно спать», – сказала она и улыбнулась. Я соврала, что сплю в маске.
Я выбиралась из дома к двенадцати и шла одним и тем же маршрутом – по набережной, мимо Обуховской больницы, в честь которой психиатрические клиники начали называть желтыми домами, мимо Сенного рынка, мимо маленькой кофейни с вкусным бамблом, по перекресткам мимо красных протестных граффити, которые уже трижды закрашивали, в «Подписные издания». Там я созванивалась с единственной своей клиенткой – добрая мясистая Лидия продавала картины изо мха и всю свою жизнь строила вокруг него. Когда она говорила про мох, казалось, будто кто-то задышал после года на искусственной вентиляции. Я думала, что это наверняка понравилось бы моей матери, в этом есть поэзия и деньги. Лидия сказала: «За мхом нужно ухаживать, как за животным». Я предложила снять об этом смешное видео. Лидия расхохоталась, и мы попрощались. Двое женщин и мужчина за соседним столиком обсуждали чье-то поступление в магистратуру в Италии: аелтс придется сдавать в Казахстане, со счетами еще нужно будет разобраться, зато ВНЖ сразу на четыре года, а потом и паспорт. Женщина чавкала маффином и говорила: «Я рада, что она сдалась в итоге, быстро это все не закончится». Мужчина разворачивал и заворачивал рукав рубашки: «Будет только хуже». Он говорил о закрытых границах и всеобщей мобилизации, о срочниках и повестках, а я слушала жадно, как трукрайм-подкаст, и изо всех сил боялась, что в конце услышу что-нибудь ободряющее, мне хотелось, чтобы он продолжал, пока я не разрешу ему остановиться.
Когда все началось, я проснулась от гула – и что-то в этом гуле было непривычным. Голова была тяжелой и мягкой – гудело не только во мне. Их было много: они орали – голосами женскими, мужскими, детскими, голосами чаек и ослов, пищали как мыши и лаяли как лисы. Я села на кровати и ничего не увидела: даже после рассвета во дворе-колодце, куда выходили окна спальни в квартире Кирилла, не было солнца. Светился только экран телефона. Я закрыла глаза и надавила на них, чтобы увидеть цветные разводы. Я легла и накрылась одеялом с головой. Рука протащила телефон под одеяло. Я свайпала. Кирилл был уже на смене, я написала ему: «Ты видел?» – хотя знала, что он недоступен. Я свайпала. Я вдруг поняла, что у меня нет друзей – и никому, кроме Кирилла, я сейчас не могу написать: «Ты видел?» – чтобы это не выглядело странным. Я надела красный свитер, красную шапку и вышла на улицу. Негде было укрыться от крика, но я чувствовала себя так, будто залезла в теплую губку для мытья посуды, меня комфортно подоткнули со всех сторон, я была дома, и дом этот был кошмарным, но очень понятным, я могла бы перемещаться по нему вслепую. Все, что я носила в себе, развернулось теперь на мир, стало общим. Сердце стучало сильнее, чем обычно, и я чувствовала это в висках. Мусоровоз огромной клешней переворачивал баки и с грохотом вываливал в себя содержимое.
Я вызвала такси и зачем-то поехала в «Шоколадницу» на другом конце Невского. Мы с водителем одинаково внимательно слушали радио, и, кажется, нам одинаково сильно хотелось поговорить. Все прохожие смотрели в телефоны, и я подумала: «Теперь мы заодно». Я заказала большой капучино и села рядом с женщиной в красном шарфе, перед ней стояла большая тарелка «Цезаря», она натыкала лист на вилку, подносила ее ко рту, клала обратно, отодвигала салат, сидела неподвижно несколько минут, снова пододвигала тарелку и брала вилку, а глаза у нее были опухшие и блестящие. Я написала на салфетке: «Знаю, что вы чувствуете, если захотите поговорить об этом, вы можете мне написать». Я сложила салфетку в треугольник и десять раз представила, как именно положу ее на стол, когда буду выходить. Салфетку я унесла с собой и выбросила в мусорку на Гостином дворе. Рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями – из нее на полную громкость звучала «Любэ».
Мужчина сказал: «Вы знаете, девчонки, все циклично». Я взяла случайную книгу с выкладки у окна – Тове Дитлевсен, ее я еще не читала. Я погуглила: первую повесть она издала в 1941-м, а родилась в 1917-м, если вычесть на калькуляторе одно из другого, получаются мои двадцать четыре. Я заерзала. Нужно было что-то делать. Увольняться, перестать тратить время. Или уезжать. Зачем уезжать? Покалывало в подушечках пальцев. Я взяла третий кофе и открыла пустую заметку. У меня нет ни одной идеи. Я не понимаю, где люди их берут, как они просто придумывают что-то, не мучаясь, что наврали в первую очередь себе, что присваивают чужой опыт. Нужно документировать. Я написала: «Не знаю, о ком написать». Я снова прислушалась к компании за соседним столиком, теперь они обсуждали нового Пелевина. Я написала: «Человек всю жизнь изучал снежинки, но переехал в тропическую страну». Это смешно, такое уже тысячу раз было. Я взяла телефон, открыла Инстаграм [3] и свайпнула. Свежее лицо Яны рассказывало, что теперь есть специальный телеграм-канал, где она распродает свои вещи – все очень дешево, потому что срочно. Я открыла наш диалог – в последний раз мы списывались пару месяцев назад.
  
Я писала: «Это просто пиздец, я очень хочу уехать, я тут задыхаюсь, но у Кирилла работа. А я без него не поеду же. Вы как?»
Яна отвечала: «У нас такая же ситуация, Олегработу не бросит, а порознь стремно, да и какойсмысл. У меня тоже ощущение, что все на светеуехали и только мы остались, так что ты меня очень успокоила. Мы тоже тут будем».