Проект "Веспасий" (СИ)

— Ты — неверующий, Алесь? — Глеб иронично прищурился.
— Смеёшься? Работать на установке, переносящей бессмертную душу в иное тело и измерение, оставаясь атеистом? Коль есть душа, без которой здоровое с виду тело мертво, значит, существует и остальной набор. Хоть в институте считал всё это поповскими сказками. Но вот ритуалы, придуманные людьми, а многим они кажутся исполненными глубокого смысла, меня выбешивают. Пусть даже смысл понятен. Когда человек лобзает контейнер, воображая, что прикасается к чему-то святому, он концентрирует сознание на Боге и божественном. Запускает мощные процессы в сознании, душе и, как следствие, в теле. Оттого столько случаев чудесного исцеления. Бог в помощь — не пустые слова. Но до Бога надо дотянуться. Постом, молитвой, ударами лба в пол — вопрос технический. Во что верит человек, то и срабатывает. Я вот не дотянусь, к сожалению. Моё чувство рационального не даст достигнуть религиозного экстаза, даже если я проглочу святую реликвию, — молодой учёный вытер лоб, почувствовав, что сам себя опроверг. «Выбешивающие» ритуалы, выходит, позволяют дойти до просветления, а сухая вера, основанная лишь на научном экспериментальном познании, на подобное не способна, так что же лучше? Не углубляясь дальше в философствование, он закруглился: — Но мы уклонились от темы.
— Может, Ластовский спёр весь крест, не только камни и часть золота, а товарищам большевикам вручил грубую подделку?
Алесь размышлял несколько секунд. Потом отрицательно качнул головой.
— Не похоже. Если он что-то мухлевал, а делал это постоянно, то тщательно. К примеру, история с «Кастусём» Калиновским. Расскажу вам про самый известный кусок завещания польского террориста. Уже приговорённый к смертной казни за массовые убийства белорусов, по скромным подсчётам — многие сотни, он якобы написал: «Бо я табе з-пад шыбеніцы кажу, народзе, што тагды толькі зажывеш шчасліва, калі над табою маскаля ўжэ не будзе». Понятно без перевода? «Из-под виселицы скажу, народ, что тогда только заживёшь счастливо, когда над тобой москаля уже не будет». Видишь, здорово напоминает нечто, что мы слышим из-за границы. Но это — фейк. Калиновский действительно написал похожие строки по-белорусски, но до ареста, и ни о какой виселице речь не шла. Чистая агитка в адрес нашего крестьянства, пердёж в муку: белорусы его всерьёз не восприняли. Другой пример. Из Калиновского:
Братья мои, мужики родные!
Марыська, черноброва голубка моя…
То же место, отредактированное Ластовским:
Белорусы, братья родные!
Белорусская земелька, голубка моя…
— Это совершенно меняет смысл, — согласился Глеб.
— Именно. Так Ластовский превращал польского маньяка в белорусского патриота. Его труды не пропали даром, в СССР «Кастусь» Калиновский был причислен к положительным персонажам истории, в Минске и Гродно в честь него названы улицы, а после девяностого белорусская националистическая оппозиция считает урода национальным героем. Понятное дело, у каждого народа должны быть исторические мифы, неприглядные поступки персонажей замалчиваются, подвиги выпячиваются… Вот только, по-моему, менее подходящей персоны для возвеличивания, чем этот шляхтич, я не знаю. Ластовский, русофоб до мозга костей, именно потому и вытащил Калиновского со свалки истории — за русофобию. И тщательно подчищал стрёмные места. Не верю, что там, где его могли взять за задницу, он был столь беспечен, что баловался цветным стеклом.
— Не взяли?
— Потом, уже в тридцатые годы, когда частой гребёнкой вычёсывали всю белорусскую интеллигенцию, заподозренную в национализме. Тогда было просто как раз-два: ты — шпион белополяков, пан Ластовский. Изволь к стеночке. Расстреляли.
— То есть приземлиться в Западной Беларуси в марте тысяча девятьсот двадцать девятого года, перейти советскую границу и прихватить лжеакадемика за жабры — бессмысленно, — резюмировал Глеб. — В лучшем случае мы получим обезображенный крест и жалкое блеяние в оправдание кражи.
— Я вообще не уверен, что этот скользкий тип нашёл в Полоцке подлинник.
 
Глеб и Генрих с удивлением уставились на историка.
— Но ведь какой-то крест осматривали, хоть и повреждённый, — сказал майор.
— Не в повреждениях дело. Точнее — не только в них. В тысяча восемьсот девяностых годах член совета Полоцкого церковного братства некто Дубровский сделал описание креста. Он отметил, что из двадцати эмальных иконок отсутствует одна, а пять других повреждены. В тысяча девятьсот двадцать девятом году три изображения святых уже выломаны, а тринадцать — испорчены. Из всех драгоценных камней уцелели два, фактически — полудрагоценных, те, за которые что-то можно выручить, выдраны и похищены. Одна рака пустует. В таком состоянии крест можно забрать прямо сегодня: в марте тридцатого он ещё экспонировался в Могилёвском музее под минимальной охраной, для вас его стащить — несложно. В конце весны его переместили в закрытый сейф, потому что верующие начали наведываться к витрине, чтоб помолиться кресту как иконе или святым мощам. Но он совсем не соответствует копии, от былого великолепия сохранился лишь жемчуг.
Генрих отпустил непечатное словцо, поблагодарив Алеся за то, что считает российских военных, пусть — отставных, квалифицированными музейными грабителями.
— Чо, выходит, если нам спускаться в конец XIX века, то всё равно придётся портить подменный крест? Без всякой гарантии, что получится похоже, и подмену не просекут. Как в том анекдоте — фигня получается, товарищ Чапаев, а тот возражает: сам понимаю, что фигня, но Фурманов утверждает, что ножницы.
— В приличном виде он, выходит, был в руках мастера Бокши, изготовившего крест для Ефросиньи, и неизвестного нам реставратора, чинившего его для Ивана Грозного. Понимаю — чувство долга, приказ, контракт… Но вписаться нам с Генрихом в Московию XVI века ещё сложнее, чем в Литву следующего.
— Разве что прикинуться шведскими иноземцами, — откликнулся напарник. — Как в «Иване Васильевиче»: Кемска волость, я-я, Кемска волость. Но шведский язык не выучу до конца контракта. Без вариантов.
— В XII веке, в Полоцком княжестве, нам ничуть не проще. По крутости нравов, подозреваю, Полоцкая Русь ничем не уступает Московской. Язык вообще непонятный, это же на пять веков раньше нашего вояжа. Но если партия прикажет… — обречённо начал Глеб, не договорив.
— Не прикажет, — мягко возразил Алесь. — Во-первых, профессор считает, что чем глубже в историю, тем сильнее «эффект бабочки». Соответственно, Мироздание примется вмешиваться куда интенсивнее. Во-вторых, только не надо ухмыляться, изъятие креста до Первой мировой войны, я почти уверен, повлечёт парадоксы и ту же реакцию. Можете верить в Бога, в сверхъестественные силы или, наоборот, пребывать в неверии, объективно православные святыни обладают особыми свойствами. Тем более — намоленные, их энергетика ощутима и без приборов. Соответственно, влияют на поступки людей и ход событий. Так что с высокой степенью вероятности предполагаю, вам просто не удастся осуществить подмену. Мы вынуждены действовать непосредственно перед тем, как крест исчез из доступа и перестал на что-либо воздействовать. Причём спрятавшие его должны быть уверены, что в их руках — подлинник. После сорок первого о него столько копий сломано, что изменить ход поисков неверием в происхождение реликвии — снова парадоксы. Эх… какая тема для докторской диссертации! Но мне не дадут её даже представить на защиту.
— Тогда… Третьим будешь? — усмехнулся Генрих. — Своими глазами посмотришь на «предмет научного исследования».
— Дорого. Да я и по психофизическим характеристикам не подхожу. Проще говоря, трушу и теряюсь в сложной ситуации, — признался Алесь. — Моя доля — ждать вас на берегу. Хотя, какое ждать, вы закрыли глаза и тотчас открыли. У вас месяцы прошли, здесь — неощутимый миг. Поэтому верится с трудом.
Наверно, следовало устроить мозговой штурм, но вот только пригласить к участию в штурме — некого. Та же проклятая секретность.